Рождество в северных льдах (продолжение)

Отрывки

Меж ледяных полей

Наш «Таймыр» еле тащился впотьмах. И раным-рано, я сквозь сон (а дежурила другая вахта) чую — на якорь легли. Что стряслось? Гадать нечего: пал туман.

Эти северные туманы — просто беда: так густы, что и в двух шагах ни зги не видать. Вот напасть похитрее бури: рулевой, если он, конечно, искусен, волну обхитрит, но пред мороком непременно спасует, потому что не чует, куда идёт. Не видать не то что б кормы или фонаря, — человека на палубе рядом, один голос звучит. Вот и действуй в такую пору наудалую, и во всем положись на Бога.  Потому-то туманы в Северном океане и для бывалых страшны: никакие умения не спасут.

В этой дымке держало нас целых двенадцать часов, и за это время заступила новая, наша вахта.

Время тянется медленно. Мы стоим и ждём, когда прояснеет.

Наконец,  как туман прочистился, начинаем двигаться аккуратненько, да с разведкой, из полыньи в полынью. Вот одну проскочили, другую и третью, а потом слышу гром: это значит, киль  пропорол перемычку льда.

— Стоп машина!

Встали.

— Шары на малый ход.

Снова грохот. Сыплет белое крошево в воду, вперемежку с шугой и намерзающим льдом.

— На стопора!

Опять – двадцать пять. Обе вахты, конечно, наверх.

Обернулся — вижу: в форватере зажало крепко, ни славировать, ни заднего хода дать. Лёд меж тем продолжает крошится и забивает воду.

С рулевого семь потов сошло, потому что вместо воды — сплошное месиво, и оно напирает и давит штуртрос . Того и гляди, порвёт, и тогда уж румпель  не повернуть. Так и вышло: сквозь шорох и треск,  будто выстрелило — значит, всё-таки лопнул.

— Руль прямо! На стопора!

— Руля не слушает! — кричит рулевой.

А командир глаз не сводит с норда.

Поглядел и я в ту сторону и похолодел. У самого берега начинает сдвигаться с места громадное ледяное поле. Заворачивает его течением и одним концом упирает в остров. А другой конец несётся прямо на нас. Оттого полынья наша сужается на глазах, вот-вот схлопнется, вот-вот ледоход сдавит. Будто гром гремит, так встают на дыбы груды льда.

Тут уж поняли все: не успеть нам из полыньи уйти.

Но пока ещё время есть, спешим починить штуртрос. Кто-то, мокрый насквозь, окоченевшими руками держит бросальные концы, потому что иначе его не срастить.

Господи, не оставь! Помоги, святителю отче Николае!

Не успеваем: полынья срастается всё тесней, осталась полоса сажени в две. 

А льдина прёт.

— Ледяные якоря завести!

Выгружаемся и выбегаем на лёд, начинаем выдалбливать лунку для якоря. Он устроен углом, одну сторону зарывают в лёд, другая ложится вровень с поверхностью. А лебёдкой натягивается трос под особым углом, чтобы крепко держался борт.
Мы долбим со всей мочи, но выходит медленно: мокрый снег облепляет лицо, лезет  в ноздри. Бороды — в инее, одежда — в сосульках и мокрая, у некоторых руки разбиты в кровь. Мокрый туман, который стоял все утро, осел на снастях, и они скользят. Трос вмерзает. Те, кто держат его, подгоняют:

— Быстрей! Быстрей!

— Не встревайте, скорее выйдет.

—  Споры отставить, — вахтенный кричит, — Богу лучше молитесь. На Него, Батюшку, вся надежда.

Дальше молча работаем, рук не чуя. Наконец, затрещали лебёдки, загудели тросы, якоря заложились в лунки, мы вернулись на борт.

Смотрим, а полыньи уже нет.

— Братцы! Братцы! Лёд напирает! — раздаётся крик.

В этот миг льдины сошлись. Ледоход так толкнуло, что затрещали борта. Снова лопнул штуртрос, и тогда защемило нас между льдинами крепко-крепко. А неуёмный ветер всё продолжает гнать их друг на друга. Наконец, они поднялись на дыбы, ощетинились. Между ними белые гребни, торосы  легли. «Таймыр» всё сдавливало и сдавливало, пока он не дал крена на правый борт.

Тут уж каждому уяснилось: неоткуда подмоги ждать. Ты — букашка перед стихией и перед вечностью. Как разгонится посильнее ветер — так и вышибет дух. Господи, только руки Твоей не отними! Только она одна и выведет, только она и спасёт.  

Командир «Вайгача», Новопашенный, во всё это время места себе не находил, потому что нашу аварию как на ладони видел и хотел подойти. Но не вышло. Потолкался вокруг, да поскорей отступил, чтобы в ту же беду не угодить.

А тем временем к судну нашему всё несёт груды взвороченного льда. Треск великий стоит: подминают глыбы наши бока.
Ждём, считаем минуты. Готовимся к худшему.

Нам казалось, сутки прошли, а на самом деле — один только час. И тогда будто бы кто команду дал, — треск утих, льдины остановились.

Господи! Слава Тебе, Родимый!

Как нас только тогда не раздавило?

Отдыхать, однако же, некогда. Принимаемся за работу. Спасся сам? Почини свой борт. Оказалось, в трюме чуть не половина шпангоутов  погнуты, в двадцати местах и вовсе лопнули, бортовой кильсон  помят, с десяток водонепроницаемых переборок сложились гармошкой. А всего, что попортилось, не перечесть.

Кое-как удалось перебраться в ближайшую полынью, и она тут же забилась.

Капитан еле держится на ногах, но спокойно нам говорит:

— Поднимайте, братцы, из трюма припасов недели на три, керосин и пиронафит, да одежду тёплую, да не забудьте санки.

Всё сложили на верхней палубе — на случай, если снова начнёт нас сжимать, и придётся оставить корабль.

Капитан сообщает по радио:

— Каналы закрыты, лёд несёт вдоль берега со скоростью полумили в час. Считаю большой удачей, если удастся выскочить к северу на свободную воду и пройти этот поток.

И тогда понесло нас со льдами, кормой  вперёд. Тут уж мы не выдержали, кто где мог, повалились с усталости. Быстро моряк соображает, но ещё быстрее засыпает.

Сколько времени спал — не ведаю, только чую: Тетяркин меня трясёт.

— Что, неймётся?

— Слыхал? Там на баке печатают, ночью связь наладилась с большой землей.

Оказалось, радист, который давно уже потерял надежду, вдруг, и именно в эту, тяжкую ночь, засёк чей-то сигнал и тут же набил: ««Таймыр» и «Вайгач» находятся у островов Фарлея. Скажите, кто вы и где вы?» 

Ответа, однако, не было.

Наконец, застучало: ««Эклипс», экспедиция для поисков Брусилова, находимся между островами Тилло и Маркгамма. Свердруп».

— Заливаешь? Неужто тот самый Свердруп? — не верю Тетяркину.

Добрая весть, впору радоваться — милях в ста восьмидесяти всего полярники опытные, в нашу сторону сами идут через плотный лёд.

— Тот самый, бывалый. Будет теперь нам помощь, если даже зимовье. Да забыл я и главную новость.

— Что ж ещё?

— С немцем война , говорят. Ещё с осени началась.

Этой вести ничего на свете не может быть хуже.  Да и ясно теперь: зимовки не избежать.

Так и вышло.  Еле-еле шли, то с трудом перебирались из полыньи в полынью, то несло нас торосами с мелкими льдинами.

Приходилось почасту лавировать короткими галсами  в кромешной тьме, чтоб успеть увернуться, едва лёд зашуршит.

Но тогда же стали мы замечать, что движение затихает. Наконец, льды намертво смёрзлись и застыли.

Ну, а мы остались в Арктике зимовать.

К концу сентября, когда отдал Борис Андреевич приказ застопорить главную машину. А когда её громыханье затихло, то совсем замолчали транспорты и застыли, как неживые, в снегу.

Скоро мы попрощались и с солнцем: оно скрылось за горизонтом на сто три дня. Наступила полярная ночь.

Нам задача теперь — выжить, не сдаться в плен заполярной тоске, до последнего биться со стужей.

Носа не вешать! Не сметь отступать! Мы ещё дождёмся дня и весеннего таяния снегов, и ещё повоюем с немцем, дайте только добраться домой.

Зимовье

По хандре командир ударил по всем фронтам.  Напланировал —  только держись. Распорядок жёсткий да дисциплина — и скучать недосуг. Каждый час на весь день расписан. Да и то ведь верно: нужно и отопление печами наладить, и освещение внутри корабля снарядить. И по мелочи многое набегает: к примеру, вода питьевая нужна? Вот и топи снег в камбузе. А к весне и того тяжелей. Борта починики требуют, а машину непременно нужно разобрать, да смазать, да снова собрать. 
Послушай-ка про один всего день и сам рассуди.

Подъём — ни свет, ни заря, пусть ни света, ни зари в помине нет, — темь одна. Но изволь вставать-подниматься, распорядок не нарушай. За побудкой — молитва по уставу и неизменно, за молитвой — завтрак. Подкрепились — наружу идём.

За бортом же — вовсе не тьма, потому что луна, случалось, не заходила по нескольку дней. Иногда над снегами подолгу не гасли северные сияния. А бывала такая зарница, что лейтенант Евгенов, наш метеоролог, запускал воздушного змея.

Команда тоже не сидела зря. Бывало, снаружи что муравейник, каждый при деле. Кто отправляется на поиски дров, кто для тепла обкладывает обшивку кусищами льда. А иной проверяет полыньи, потому что за живностью морской следить не переставали. После — прогулки по льду, борьба, или бег, или матч футбольный между командами кораблей.

Иногда вдалеке углядишь и северных оленей или куропаток поодиночке. Встречались, бывало, и следы песцов, волков и медведей. На охоту ходили часто. Как вернёмся, мясо коку  сдадим, шкуру растянем сушиться на льду. Раз вот так же прикрепили мы медвежью шкуру да обедать ушли.

Сижу я тогда за обедом, борщ уплетаю, рисовые котлеты жую, а мысли всё о матче да о тренировке. Насилу дождался, наружу вышел, и тут слышу, как Борис Андреевич говорит:

— А шкура где?

Гляжу — и вправду же нет: колья повыдерганы, место пусто.

— Стало быть, Ваше Высокоблагородие, увели!

— Вздор! Кому бы она понадобилась?

Подтянулся ещё народ.

— Вон глядите, — Тетяркин как крикнет, — в той стороне след какой! Будто бы что тащили.

Мы с Тетяркиным и ещё кое-с-кем из команды, не долго думая, снарядились выследить вора. С тем и вышли по следу: по широкой той полосе.

Идём и гадаем: кто изловчился и оттащил такую махину? Недюжинной силы должен быть человек, ведь сырая медвежья шуба не каждому богатырю по плечу.

— Глянь! — глазастый Тетяркин кричит, — шерсти клок. Да ещё! И почто же ему занадобилось шкуру целую драть? Ну, не дурень?

— А мне думается, что дурень не он, — улыбается Николай Алексеевич фон Транзе.

Мы тем временем дальше идём.

— О! Да тут ещё когти, — говорит, нагибаясь, другой матрос.

Тут и я призадумался крепко.

Полверсты мы прошли, и всё чаще нам попадались выдранные прямо с шерстью клочки и когти по одному. Наконец, нашли мы и шкуру, но без лап и ободранную, а от неё убегали медвежьи следы, один мелкий, другой — большой.

— Вон кто вор-то! — Тетяркин заговорил, — Вы же, Ваше Высокоблагородие, никак, давно догадались?

А фон Транзе только прячет улыбку в усы.

Мохнатых воров попытались догнать, конечно, но куда! И след простыл. Мы вернулись со шкурой к борту и уже не поспели на тренировку. Она кончилась, пока мы забавлялись погоней.

Так-то. Не раскис никто ни от тьмы, ни от мороза, но сильны были радоваться и шутить. За это — низкий поклон капитану. А ведь нам приходилось лихо. Пусть и стены покрыты инеем, и ночник еле тлеет, и печи коптят, и дрова на исходе, и еда так приелась, что просто воротит, и вода из снега набила оскомину, но держали мы дисциплину строго.

Офицеры проводили занятия по русской грамоте, арифметике, астрономии, немецкому и французскому. А кого и по специальности подтягивали: кочегаров и рулевых, баталёров, сигнальщиков. И спектакли мы ставили, не говоря о футболе. А по воскресеньям проходили лекции и чтение вслух.

Где уж тут грустить и бездельничать, коли минуты свободной нет?

И всё же, бывало, нахлынет тоска по родимой сторонушке, и страх засвербит в самом сердце. Как-то там близкие? Ведь война. Ну, а если не выберемся? Если сгинем тут? Надежда одна: что помилует, не оставит Бог.

Ёлка из гаоляна

Слышу раз, незадолго до Рождества, Николая Алексеевича фон Транзе к командиру кличут. Вернулся он озадаченный, сел в кают-компании посерёдке и говорит:

— Задал, братцы, нам капитан задачку! Каждый должен подумать, где ёлку достать.

Вот загадка! За бортом, куда глаз ни кинь, снег один. И плавник, даже пусть под берегом и остался, давно завалило. Вот изволь же сидеть и в затылке чесать! А в ум ничего не приходит.

Притихли, примолкли мы. Вдруг Тетяркин с места вскочил и за дверью скрылся. Вернулся с целой охапкой веточек гаоляна.

Гаолян — сухая трава, из которой метёлки делают.

— Для чего же ты, братец, веник растормошил? — Николай Александрович вопрошает.

— Никак нет, Ваше Высокоблагородие! — рапортует ему сорванец, — то не веник. То ёлка!

Очень мне эти слова по душе пришлись. Да и все разом сообразили, что к чему, да за дело взялись.

Сначала в толстой балке дырки проделали, в них плотнёхонько загнали вениковые ветки, тут и краска зелёная в ход пошла. Вся кают-компания народом набилась, зашумели, загомонили: кто подсказывает, кто что-нибудь мастерит.
Бортовой врач, Леонид Андреевич, отыскал плотную бумагу для звёзд. Под алюминиевым порошком, да в полутьме, засияли они на загляденье. Кое-кто и кока приступом взял, выклянчил орехов, которые тоже были покрашены и пущены в оборот. А в подшхиперской неожиданно обнаружились настоящие ёлочные украшения, что остались с прошлого года.

Наконец, к Сочельнику, суета вокруг ёлочки поутихла, и она закрасовалась в ожидании праздника.

Первой звезды, полярной-то ночью, ждать, конечно, не приходилось — ими давно усыпано было всё небо.

Наступил и самый день Рождества. Ёлку зажгли. Дежурный офицер прочитал молитву. Все запели единым духом:

«Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума. В нем бо звездам служащии звездою учахуся. Тебе кланятися, Солнцу правды и Тебе ведети с высоты востока, Господи, слава Тебе».

Не оставил Господь и нас, в лютом холоде, среди льдов затерянных, осиял светом Своим посреди долгой ночи. Эх, да что там долго-то говорить! Очень душой ободрились мы.

Святки пронеслись весело, с каруселью да маскарадом. А в канун Нового года добрались к нам посыльные с корабля Свердрупа.  Телеграмму от Самого Государя Императора в кают-компании слушали всей командой. «Желаю экспедиции счастливого Нового года и успешного окончания плавания» — писал нам наш Государь.

Сноски и пояснения:

1.  Ахерштевень — жёсткая балка или рама, которой заканчивается задняя оконечность судна.
2.  Киль — нижняя балка, которая проходит посередине днища судна.
3.  Штуртрос – стальной трос (цепь), служащий для передачи усилия от штурвала на руль.
4.  Румпель — специальный рычаг в рулевом устройстве.
5.  Торос — ледяная гряда, нагромождение, образовавшееся в результате столкновения ледяных полей.
6.  Шпангоуты — поперечные ребра судна, отходящие от киля.
7.  Кильсон — продольная связь между шпангоутами.
8.  Корма — задняя часть корпуса корабля.
9.  Имеется ввиду начало Первой мировой войны.
10.  Галс — отрезок пути, который проходит судно от одного поворота до другого при лавировке.
11.  Кок — повар на судне.
12.  Камбуз — судовая кухня.
13.  Рейд — открытая, прибрежная водная полоса, где стоят суда на швартовых бочках, буях или якорях.

Публикуется в сокращении