Реквием по гражданке Диссертации 3

Утопая в глубоком кресле, обитом коричневой искусственной кожей, Максим Окулов наблюдал за дамой лет семидесяти с черными усиками на верхней губе. Полный торс дамы был затянут в старомодное темно-синее шерстяное платье с пышным воротником из вологодского кружева и костяной брошью в виде розы у ворота. Впрочем, от наблюдательного взгляда следователя не укрылось то, что кружевной воротник пожелтел от времени и в одном месте был подштопан, а стебель костяной розы пересекала тонкая коричневая полоска засохшего клея. Но, несмотря на эти досадные и малозаметные мелочи, дама смотрелась величественно, как древнеегипетская пирамида. Сходство с пирамидой довершалось тем, что ее монументальный торс венчался маленькой головкой с седыми волосами, гладко зачесанными назад и собранными на самой макушке в крохотный пучок. Такова была Гертруда Кимовна Людогорская, коммунистка в третьем поколении, бывший доцент кафедры истории КПСС, ныне председатель совета ветеранов Михайловского медицинского института.

По неисповедимой иронии судьбы некоторые люди приходят в мир не ко времени, и хорошо, что так. Родись Гертруда Кимовна на столетие раньше, она бы стала второй Софьей Перовской или Верой Засулич, неумолимой жрицей революции и «святой свободы», бестрепетно и безжалостно приносящей на их алтари кровавые жертвы, включая самое себя. К счастью, она появилась на свет в конце тридцатых, и потому ее борьба за светлое будущее свелась к бесчисленным выступлениям на пионерских, а затем комсомольских и партийных собраниях, да беготне за нерадивыми студентами, отлынивавшими от общественной работы и конспектирования трудов классиков марксизма-ленинизма. Единственной жертвой всей этой многолетней, неистовой и никчемной борьбы стала сама Гертруда Кимовна, так и не обзаведшаяся ни мужем, ни детьми. Мало того — ее тайная многолетняя мечта: возглавить институтскую кафедру истории КПСС — тоже так и не осуществилась, хотя Гертруда Кимовна из кожи вон лезла, чтобы показать: если не она, то кто же? Однако то ли те, от кого это зависело, руководствовались народной мудростью: «заставь дурака молиться, он себе лоб расшибет», то ли какими-то иными соображениями, но до самого закрытия оной кафедры идейная Гертруда Кимовна ходила в доцентах, втайне сетуя: ее многолетние и неустанные труды не ценят по заслугам. И все-таки она вложила свой весомый вклад в приближение светлого будущего.

Теперь же впереди у Гертруды Кимовны было не пресловутое светлое будущее, а беспросветная темная даль. Возможно, именно поэтому она так рьяно занималась общественной работой в институтском совете ветеранов — страшно сознавать, что звезда пленительного счастья, за которой ты уверенно шел всю жизнь, оказалась призрачным блуждающим огоньком. И остается только закрыть глаза и продолжать путь…

Беседа с Гертрудой Кимовной оказалось столь же долгой, сколь и бесплодной. Приход учтивого и внимательного собеседника воодушевил старуху. И она пустилась в ностальгические и многословные воспоминания о своей партийной и общественной работе. О том, как еще студенткой она добилась исключения из комсомола однокурсника, который игнорировал занятия в хоровом кружке, ссылаясь на отсутствие слуха и голоса. В то время как на самом деле это свидетельствовало об отсутствии у него активной жизненной позиции, необходимой для будущего строителя коммунизма. О том, как в свое время, будучи комсоргом выпускного, шестого курса, она вела борьбу с профессором топографической анатомии Георгием Василевским о переоборудовании одного из подвальных помещений, занимаемых его кафедрой, под лыжный клуб. Разумеется, этот Василевский был ни в какую — чего еще от него было ждать? Впрочем, его преемник, профессор Лобов, тоже артачился. Но все-таки победа осталась за Гертрудой Кимовной. Правда, позднее отвоеванное ею помещение переоборудовали под контору стройотряда «Медик Севера». Увы, плодами ее трудов так часто пользовались другие. А ведь она столько сделала для института, она всю свою жизнь этому посвятила, не то, что те мещанки, у которых только и интереса, что кухня, покупки да телевизор. И что в итоге?

— Скажите, а вам не знакома гражданка Диссертация? — перебил ее Максим Окулов, которому уже порядком надоела эта нескончаемая брюзгливая болтовня идейной дамы. В самом деле, не за тем он к ней пришел!

— У нас такая не состояла. — уверенно произнесла Гертруда Кимовна, и следователь понял: старая коммунистка по привычке делит всех людей на две неравнозначные категории: партийных и беспартийных. — Хотя это имя мне знакомо…

— Вы хотите сказать, что знали женщину с таким именем? — уточнил следователь.

— Нет. — призналась Гертруда Кимовна. — Но я его где-то слышала. Видите ли. — наставительно произнесла она. — имя человека всегда несло определенную идеологическую нагрузку. Например, чтобы воспитать в человеке покорность религии и строю, его называли, например, Алексеем, что означает «человек Божий». Или того хуже — Федором, то есть, «даром Божиим». Но в наше время были совсем другие имена. Взять, например, моего отца. Его назвали в честь Коминтерна. А мое имя означает «героиня труда». Что до Диссертации… А кто это? Это та, которую в нашем подвале нашли? — спросила она, пристально глядя на следователя. — А кто ее убил?

— Мы разыскиваем убийцу. И я надеюсь, что вы сможете нам в этом помочь.

Гертруда Кимовна задумалась.

— Пожалуй, вам стоит поговорить с Шурой. Это наша лаборантка с кафедры физиологии. Да она еще и на кафедре физики подрабатывала, и на биохимии — всех знает, всех помнит. Только год как на пенсию вышла, да и то из-за правнука. Недавно у нее правнук родился. — пояснила она следователю. — Вот она и бегает с ним нянчиться. Как будто без нее это делать некому. Разленилась теперь молодежь. А все почему? Западная идеология… Алло?! Это ты, Шурочка? Как дела, как Ваня? Что? И ты согласилась? Как ты могла?! Да откуда ты взяла, что он от того здоровей будет? Они же всех в одну купель окунают, да еще в холодной воде… полная антисанитария. Я считала, что ты проявишь большую сознательность…

Следователь шевельнулся, и кресло под ним жалобно скрипнуло. И Гертруда Кимовна мгновенно сменила тему разговора:

…-Послушай, Шурочка, тут ко мне молодой человек пришел. Он из милиции. У тебя найдется время с ним поговорить? Насчет чего? Видишь ли, Шурочка, тут у нас в институте такое случилось! Вся надежда на тебя. Так когда ему можно к тебе прийти? Завтра? Хорошо. Тогда я дам ему твой адрес. До свидания, Шурочка. Всего хорошего.

…И хотя беседа с Гертрудой Кимовной не внесла ясности в расследование дела об убийстве гражданки Диссертации, Максим Окулов не считал, что потратил время впустую. Прелюбопытный тип женщины. И наглядная иллюстрация известного утверждения: женщина, во что ее ни ряди, и во что бы они ни рядилась сама, всегда остается женщиной: болтливой, тщеславной и любопытной. От этого, вечно-женского, точнее, вечно-бабьего, не спасают ни парчовые одежды королевы, ни комиссарская кожанка, ни строгий костюм бизнес-леди, ни даже монашеская ряса.

Какова-то окажется пресловутая Шурочка? И что она ему расскажет?

* * *

Бывшая лаборантка Шурочка оказалась чрезвычайно живой и приветливой старушкой лет семидесяти, низкорослой, худощавой, одетой по-домашнему: поверх поношенного фланелевого халата — старомодная шерстяная кофта темно-синего цвета. Разумеется, первым делом следователь справился об отчестве хозяйки.

— Александра Ивановна я. — ответила старушка. — Да только к чему меня так звать? Меня всю жизнь только по имени звали. Сначала Шурой, а кто и Шурочкой, а потом бабой Шурой. Вот и вы меня так зовите: мне оно привычнее.

Первым делом баба Шура повела следователя на кухню.

— Как же гостя с дороги чайком-то не напоить? — приговаривала она, ставя на стол масленку, тарелку с хлебом, варенье, стеклянную вазочку с карамелью… Видя, как хлопочет хозяйка, Максим Окулов понял: сопротивление бесполезно. Впрочем, такое гостеприимство свидетельствует о доброте и простодушии хозяйки. А добрый и простодушный человек — бесценный свидетель. Особенно, когда он расположен к задушевному разговору.

По опыту общения с людьми следователь знал: старики очень любят рассказывать о своих внуках. Возможно, потому, что именно им они дарят ту любовь, которую в свое время недодали детям, заботясь прежде всего о том, чтобы их накормить-напоить-в-люди вывести. А у Александры Ивановны не только внуки — правнук недавно родился. И она в нем души не чает. Вот и повод начать разговор.

Расчет следователя оказался верен. И без того словоохотливая старушка рассказала ему и про дочку Наденьку, которую она поднимала одна, без мужа, оттого и бралась за любую работу, да еще и подрабатывала, где могла. Девка в нее уродилась — работящая. Медсестринский техникум окончила, устроилась в областную больницу. Начинала рядовой медсестрой, а потом и на старшинство пошла. Замуж вышла. А сынок ее, Мишенька, врачом работает, и жена у него тоже врач. Мишеньку-то тоже она растила, вот он теперь бабушку и порадовал, правнучка ей подарил. Мальчонка здоровенький родился, крепенький, крупный, весом аж пять кило, волосики черненькие, глазки карие — в папу пошел. А ее как увидел первый раз, аж заулыбался. Признал бабушку! Антоном правнучка назвали, по святцам. Говорят, если по святцам ребеночка назовешь да окрестишь, у него в жизни все хорошо будет. Дай-то Бог! Вот в прошлое воскресенье они Антошу и крестили в Троицкой церкви. Там настоятелем отец Игорь. Она еще его в ту пору помнит, когда он в мединституте учился, и отработки к ним на кафедру физиологии бегал сдавать. Кто знал, что он не врачом станет, а батюшкой…

— Скажите, Александра Ивановна, а сколько лет вы в мединституте работали? — поинтересовался следователь, обрадовавшись возможности незаметно направить беседу в нужное ему русло.

— Сколько лет? — призадумалась старушка. — А почитай всю жизнь там проработала. Годов пятьдесят уж точно.

— А вам не приходилось знать Диссертацию?

— Да как же не приходилось? Это же дочка Машки-химички. Можно сказать, она на моих глазах выросла: кафедры наши в ту пору были по соседству. Еще то шило была девка! Помню, дали мы ей раз кролика поиграть — тогда у нас животных для опытов держали. Так она этого кролика в термостат запихала. Хорошо еще включить не догадалась, а то была бы беда!

Вот как! Выходит, его предположения оказались верными: покойная гражданка Диссертация имела самое непосредственное отношение к Михайловскому мединституту. Дочь одной из его сотрудниц, и все же…

— А почему ее назвали Диссертацией?

— Так в муках родилась. А муженек-то у Машки ученый был, как раз в ту пору диссертацию писал, а у кого что болит, тот о том и говорит. Вот они дочку-то и назвали Диссертацией. Только потом она имя сменила.

— А почему?

— В школе дразнили.

— А что с ней потом стало?

— Да кто ее знает? Раньше я ее, бывало, нет-нет да видела на базаре: то одну, то с каким-то мужчиной. Видать, замуж вышла. Ничего мужик, чернявый такой, как нерусский, а собой видный, и по одежке видно, что с достатком. А с тех пор лет шесть как не видела. Может, уехали куда, а может, переехали. Домов-то новых сейчас вон сколько понастроили: почти ничего от прежнего города не осталось. Да это еще что! Тут у нас по соседству магазин новый открыли, большой такой, «Арена» называется. Зашла я посмотреть, чем там таким торгуют, иду-гляжу, устала уже идти, а двери нигде нет. Едва нашла — и что вы думаете? Откуда зашла, туда и вышла. Прямо как в лесу водит — ходишь по кругу, ни туда, ни сюда…

Слушая ее, следователь все больше убеждался: хотя Александра Ивановна и проработала в Михайловском мединституте почти всю жизнь, ее показания почти также бесполезны для расследования, как и показания Гертруды Кимовны. Дочка Машки-химички и гильотинированная покойница из институтского подвала — это две совершенно разные женщины. Похоже, его расследование зашло в тупик. Если не найдется еще какой-нибудь свидетель, способный пролить свет на это давнее преступление. Вот только где его искать и как найти? Кто поможет раскрыть зловещую тайну институтского подвала? Это под силу лишь тому, кому известны все тамошние уголки и закоулки. В таком случае, стоит задать свидетельнице еще несколько вопросов.

— Скажите, Александра Ивановна, а вам приходилось бывать в институтском подвале?

— А как же! — ответила старушка. — Почитай, каждый день туда ходила. Там же виварий был, где лабораторных животных держали. Мышей, лягушек. Я их на кафедру в чайнике носила — был у нас такой старый зеленый эмалированный чайник. Посажу их туда, сверху крышкой прикрою, чтоб не выскочили, возьмусь за ручку и несу через раздевалку, потом направо и через первый этаж наверх…

Мысленно определив по этим ориентирам местонахождение входа в виварий, Максим Окулов задал новый вопрос:

— Но ведь это был не единственный вход в подвал?

— Конечно, нет. — подтвердила Александра Ивановна. Еще три входа было.

— А зачем так много?

— Как же? — похоже, Александра Ивановна удивилась этому вопросу. — Там же всякие подсобные помещения были, кладовки. Опять же, электрики, сантехники — все там сидели. С одного входа у физкультурной кафедры лыжный склад был, с другого — тир. Там студенты зачеты по стрельбе сдавали. — пояснила она следователю. Это все справа от входа в институт. А слева был только один вход — через кафедру анатомии. Я слыхала, будто раньше там, в подвале, покойников держали. А сама не видала… да и откуда видать? Я же там и не работала.

— А вы не знаете кого-нибудь из старых сотрудников этой кафедры?

Александра Ивановна призадумалась.

— Только одну Милу. Правда, она в последнее время сильно головой сдала. Забываться стала. — пояснила Александра Ивановна. — Ведь она годами еще постарше меня будет. Вы с ней поговорить хотите? Тогда погодите, я сейчас ее телефон найду.

Шаркая стоптанными шлепанцами, старушка побрела в коридор, где на самодельной фанерной полочке, сработанной когда-то ее покойным зятем, стоял телефон, достойный занять почетное место на выставке «Все в прошлом». Она вернулась оттуда, держа в руках объемистый блокнот с засаленными до черноты страницами, которые были исписаны адресами, телефонами, фамилиями. По большей части, зачеркнутыми. Ибо не было уже на свете тех людей, а туда, куда они ушли, не дозвониться, не послать письма. И рукописный справочник Александры Ивановны с годами все больше напоминал синодик, где имен усопших было больше, чем имен пока что живых.

Водрузив на нос очки в тяжелой пластмассовой оправе, Александра Ивановна принялась листать свой блокнот. Пока не остановилась, как видно, найдя искомое.

— Вот что. — промолвила она. — Сперва я ей сама позвоню. А то она, пожалуй, испугается и не откроет. Сейчас много всяких бандитов развелось, которые стариков грабят. Прикинутся сантехником или почтальоном, а сами оберут человека почем зря, хорошо еще, если не убьют. Она и боится… Алло?! Это ты, Милочка? Что? Да это же я, Шура. Послушай, Милочка, тут ко мне от Гертруды Кимовны молодой человек пришел — историей института интересуется. Не согласишься ли ты с ним побеседовать? Нет, что ты, у него все документы в порядке — я просмотрела. Зовут его Максимом Анатольевичем. Спасибо. Только напомни мне, пожалуйста, свой адрес. Нет-нет, я за него ручаюсь — порядочный человек. Опять же — ко мне его Гертруда Кимовна послала, ты ж ее тоже знаешь. Так когда ему можно к тебе прийти? Что? Позвонить два раза, а потом еще два? Хорошо. Спасибо, Милочка.

Повесив трубку, Александра Ивановна сочла нужным прокомментировать разговор:

— Простите, если я ей что не так сказала. Человек она старый, одинокий — вот всего и боится. А прежде такая красавица да умница была, прямо как артистка с открытки. Что только жизнь с нами делает! Оттого раньше и говорили: как родился я на свет, да как понял, что родился, так как же я заплакал! Одна радость — внуки-правнуки лучше нас жить будут. Ради них и живем…

Впрочем, следователь пропустил мимо ушей житейские рассуждения старой лаборантки. Потому что в это время он размышлял совсем о другом.

Выходит, в той части подвала, где было найдено расчлененное тело гражданки Диссертации, находилась мертвецкая? Но ведь заведующий кафедрой топографической анатомии уверял его, что еще при его предшественнике, профессоре Лобове преподавание велось исключительно на муляжах. Тогда с какой стати в подвале хранили трупы? Кому и с какой целью они могли понадобиться?

Это он должен выяснить у Милы. Если, конечно, она знает ответы на эти вопросы.

* * *

Звук дверного звонка был резким и громким. Так, теперь еще раз… и еще дважды. Но в ответ на условленный сигнал изнутри не донеслось ни звука. Тогда следователь позвонил еще раз — снова тишина. Может быть, он ошибся адресом? Хотя прежде память и зрение никогда не подводили его. Достав из кармана куртки бумажку с адресом Милы, Максим Окулов пробежал ее глазами. Денисова Людмила Степановна, улица Садовая, 21, квартира 50. Все правильно. Тогда почему же никто ему не открывает?

Однако, бросив взгляд на дверной глазок, следователь понял: за ним внимательно и пристально наблюдают. Нетрудно догадаться, кто именно. Пожалуй, стоит успокоить боязливую старуху. Не то ему придется уйти ни с чем.

— Людмила Степановна, я к вам от Александры Ивановны…

В ответ послышался лязг замков. Дверь открылась. Точнее, приоткрылась, поскольку ее удерживала толстая стальная цепочка. Из-за приоткрытой двери выглянуло женское лицо, бледное, морщинистое, обрамленное кудряшками цвета пакли. Голова женщины была перевязана полотенцем, губы выкрашены яркой помадой. Но самым примечательным были ее глаза — круглые, светло-голубые глаза, точь-в-точь, как у куклы. И такой же бессмысленный взгляд.

Некоторое время старуха настороженно вглядывалась в гостя. И, как показалось Максиму Окулову, к чему-то прислушиваясь. Наконец она проговорила вполголоса:

— Входите. Только тише. А то у них тут везде камеры понаставлены.

Следователь огляделся по сторонам. В тусклом свете висящей под потолком лампочки он не увидел ничего подозрительного. Выщербленные ступени, похабные рисунки и надписи на стенах, справа и слева — наглухо запертые двери.

Тогда к чему вся эта конспирация? Кого так боится Людмила Степановна?

* * *

Вероятно, в свои лучшие годы Милочка была и красавицей, и умницей. Об этом свидетельствовала выцветшая черно-белая фотография в рамке светлого дерева, с которой Максиму Окулову улыбалась кудрявая девушка, похожая то ли на Любовь Орлову, то ли на Мэрлин Монро, то ли на обоих вместе. Фотография висела над сервантом, верхняя полка которого была заставлена книгами. По большей части то были издания пятидесятых-шестидесятых годов, изрядно зачитанные, с торчащими то тут, то там закладками из конфетных фантиков. Однако кое-где на корешках еще были различимы названия книг: «Голова профессора Доуэля», «Гулящая», «Алая буква», «Консуэло», «Человек, который смеется». Впрочем, на стоявшем посреди комнаты круглом столе, одна из ножек которого была перевязана скотчем, лежала книжка поновей. То был один из бесчисленных детективов Вари Котцовой, которые с одинаковой легкостью можно читать, стоя у плиты, сидя в автобусе или лежа на полке в поезде. А затем без сожаления выбросить распавшуюся по листочкам книжку и купить новую. Благо, Варя Котцова ежегодно ударными темпами выдавала на-гора по семь книжек в год, дабы обеспечить народ развлекательным чтивом, а себя — доходами от реализации оного. Что до книжки, лежавшей на столе у Людмилы Степановны, то на ее желто-черной обложке была изображена кастрюлька, из которой выглядывала мертвая женская голова. Над этой зловещей картинкой багровел заголовок: «Десерт для маньяка или кухня Синей Бороды». Из книжки торчало множество закладок, сделанных из фантиков от карамели. Но какие же откровения отыскала Людмила Степановна в этом бульварном чтиве? Впрочем, разве это важно? Лишь бы ему получить ответ на свои вопросы.

— Скажите, Людмила Степановна, вы ведь работали на кафедре топографической анатомии? — поинтересовался следователь.

— А зачем вы это спрашиваете? — встревожилась хозяйка.

— Видите ли, Людмила Степановна, я из милиции. Вот мое удостоверение — взгляните! Так вот, я разыскиваю женщину по имени Диссертация. Возможно, она работала на вашей кафедре.

— А зачем она вам?

— Ее убили. И я разыскиваю того, кто это сделал.

— А эта Диссертация…она молодая была? — поинтересовалась Людмила Степановна.

— Молодая, светловолосая…

— Красивая?

— Красивая. — поддакнул следователь. — С длинными светлыми волосами.

— Так это знаете кто? — прошептала старуха, тараща свои кукольные глаза. — Я вам скажу. Никто этого не знает, а я знаю. Это его жена.

— Чья жена?

— Его… Профессора Василевского. Я сразу поняла, что вы о ней говорите.

— Видите ли, Людмила Сергеевна. — счел нужным разъяснить следователь. — Труп, который мы нашли в подвале, был расчленен. Точнее, распилен по методике, напоминающей методику Пирогова. Вы ведь понимаете, что я имею в виду.

— Еще бы не понимать?! — возмутилась Милочка. — Я, как-никак, всю жизнь на анатомии проработала — знаю, что к чему. Так вот что я вам скажу: сам Василевский ее и распилил. Дело было так. Как-то раз она танцевала, и палец на ноге поранила. Ну, и не обратила внимания на ранку — подумаешь, царапина! Только дело-то оказалась серьезное — гангрена у нее началась. А этот Василевский (он же хирургом был) взял и ампутировал ей ногу. Только гангрена пошла все выше, и выше, и выше. И вот он ее резал, резал, пока не осталась одна голова. И держал он эту голову в подвале, где у него рояль стоял, и покупал для нее платья и конфеты, да играл для нее всякие вальсы и сонаты. Только голова все равно умерла. Тогда он ее в специальный раствор поместил, чтобы с ней ничего не случилось. А сам стал опыты над покойниками делать — оживлять их пытался. Видно, надеялся свою жену воскресить. Да только они узнали и убили его…

— Кто? — спросил следователь, не надеясь услышать в ответ что-либо разумное. Ведь все, что сейчас поведала ему Людмила Степановна, было явным бредом по мотивам романа «Голова профессора Доуэля». А, возможно, и какого-то другого романа. В самом деле, он где-то слышал или читал подобное — убийство профессора, проводившего опыты по воскрешению то ли покойной жены, то ли сына.

— Как кто? — донесся до него голос Людмилы Степановны. — Фантомасы. Они же так людьми прикидываются, что не отличишь. Смотришь на человека, думаешь — он человек, а это переодетый фантомас. Вот и мои соседи тоже фантомасы. Мало того, что они за мной следят, так уже совсем обнаглели. Недавно один из них влетает ко мне через стену в своей тарелке… Слушайте, вот вы в милиции работаете, так скажите своему начальству, чтобы они с моими соседями разобрались. Пусть не летают через стены. А то ведь так и дом рухнет.

Максим Окулов уверил Милочку, что немедленно отправится к своему начальству и сделает все возможное, дабы к ее злокозненным соседям-фантомасам были приняты должные меры. Не забыв поблагодарить ее за неоценимую помощь, оказанную следствию. Хотя в душе он жалел, что напрасно потратил время на поход к сумасшедшей старухе и выслушивание ее бреда. Экий, однако, буйный у нее бред! Впору писать роман под названием «Жена профессора Василевского».

Стоп!

Кто этот человек? Ведь он уже слышал о нем от Гертруды Кимовны… Что, если профессор Василевский и впрямь имеет отношение к убийству гражданки Диссертации? Как бы то ни было, эту версию стоит проверить. Тем более, что других предположений у него теперь просто-напросто не осталось.

(окончание следует)