Память его да будет незабвенна...

Повесть о Священномученике Иларионе, архиепископе Верейском, Новомученике Соловецком

…Много раз просили меня дети и внуки написать воспоминания. Про юность мою, про лагерь, про войну. Простите, родные мои, что не спешил исполнить ваши просьбы. Не хотел я тревожить прошлое. Мне о нем тяжко вспоминать, а вам — горько будет узнать о том, что довелось мне пережить в те годы, когда был я еще совсем хлопцем… Но все-таки решил я написать… не о себе, а об одном человеке, которому обязан всем, и жизнью своей — тоже. Ради того и берусь теперь за перо, чтобы память о нем была вовеки незабвенна.

Тут придется мне все-таки и о себе рассказать немного. Родом я из донецких шахтеров. Тата (отец — укр.) мой, Тарас Максимович, был шахтером. А как покалечило ему на шахте левую руку, завел он бахчу. Это такой огород, или скорее, поле. Растили мы на бахче арбузы, дыни, тыквы — и себе, и на продажу. Тем и жили — тата, я, да моя сестра Параска. Конечно, бедно жили, зато дружно и счастливо. И о Боге никогда не забывали — по праздникам, в воскресенье ли — всегда в церковь шли. Тата мой на клиросе спивал — тенор у него был дивный. И я с ним тоже, бывало, певал, и свечу носил, и кадило подавал... И как же радостно было мне в церкви! Словно был я не на земле, а на небе, век бы не уходил оттуда. Только недолгим было мое счастливое житье — отняли у меня злые люди и долю, и волю…

Раз по весне шел я, сейчас уже не помню, куда и зачем. После дождя дорогу развезло, грязь непролазная, только что не утопаю я в ней босыми ногами. Подхожу к хате, где Горденко — коммунист жил, и вижу — прыгает пьяный Горденко по уличной грязи, втаптывает что-то в грязь сапогами, доску, что ли? Подошел я ближе — да так и обмер. Это он икону Спасителя в грязь кинул, и по ней выплясывает! Не мог я стерпеть, что над Спасителем нашим глумится Горденко — безбожник — как кинусь на него, как толкну его в грязь! Он упал, барахтается в грязи, честит меня черными словами… А я икону схватил, к груди прижал, да бегом домой! Отмыли мы ту икону от грязи, да поставили в святой угол, к нашим иконам, вышитым рушником украсили.

А на другой день меня забрали. Наплел Горденко — коммунист, будто я на него с топором бросился и зарубить хотел. Потом в тюрьме от меня долго требовали, чтобы я сознался, что коммуниста убить хотел. И чтобы сообщников выдал. И что только тем смогу я спасти жизнь свою… Только я на их угрозы не дался — на своем стоял.

Не взяли меня таской, так взяли лаской. Другой следователь за меня взялся. С виду добренький да жалостливый. Уверял он меня, что дело мое пустяковое, и скоро меня выпустят. А сам все вопросы разные задавал: веришь ли в Бога, да ходишь ли в церковь, да не хочешь ли попом стать? Я ему и сказал всю правду — и что в Бога верую, и что в церкви на клиросе пою вместе с татой, и что, если б не позакрывала новая власть семинарии, непременно пошел бы туда учиться… А он, лиса, все дело так повернул, будто я еще и контрреволюционер — церковник и Советской власти отъявленный враг. И дали мне за все это 3 года лагеря. Так вот и очутился я далеко на Севере, в Соловецком лагере. Раньше на месте этого лагеря был монастырь, славный по всей России. А потом, как пришли к власти безбожники — богоборцы, монастырь закрыли, и сделали в нем концлагерь, Соловецкий лагерь особого назначения, сокращенно СЛОН…

Не буду писать подробно о том, что я видел и пережил там. Сколько уж лет прошло, а до сих пор стоит это виденное и пережитое перед глазами моими. И люди, которые умерли или убиты были на глазах моих… Если бы дал мне Господь после смерти оказаться там, где эти мученики находятся… Об одном только человеке напишу, как обещал. Память о нем да будет незабвенна. Звали того человека Владыкой Иларионом. Фамилия ему была — Троицкий. Запомните - архиепископ Иларион.

Как я его впервые встретил — рассказ особый. Как привезли наш этап в Соловки, меня на лесоповал отправили. Мне хоть всего шестнадцатый год тогда шел, но хлопец я был сильный, рослый — вот мне и топор в руки, и в лес… А у меня обувка и одежонка худые, был полушубок, да и тот стащили. Работа — с раннего утра, почти до полуночи, а кто не выполнит норму — охранники полуголого на пень ставят и прикладами бьют. Бывало, и до смерти забивали. Понял я, что заживо в ад попал. И что не выйду я живым из этого ада.
Не я один, многие там в отчаяние впадали. Бывало, пальцы себе рубили топором. Так их за это на Секирную гору отправляли. Там особая тюрьма была, страшная. Редко кто оттуда живым возвращался… Иные с отчаяния руки на себя накладывали. А иные, кто обессиливал и работать не мог, просто ложились под дерево, да так и замерзали. Настал декабрь. К этому времени я от непосильной работы совсем изнемог. Раз погнали нас рано утром в лес, а меня то озноб бьет, то в жар кидает, и перед глазами круги красные плывут. Хотел топором взмахнуть, а он из рук в снег упал, и поднять его нет сил. Понял я, что конец мне пришел. Доплелся до ближайшего дерева, да и повалился в снег. А передо мной деревья вишневые, все в белых цветах, шумят ветвями… Вот и хата наша виднеется, а возле нее мама моя стоит, как живая, и улыбается мне. А я к ней руки тяну, кричу: «Мамо, мамо…» А дальше не помню, что было. Помню, что несли меня куда-то. И лицо надо мной помню — того человека, что нес меня. Борода у него русая, а взгляд добрый, участливый. Словно у таты моего.
Очнулся я в лагерной санчасти, в тифозном бараке. Каким чудом я выжил — не знаю. Один доктор там был мой земляк, человек верующий. Он мне и сказал: повезло тебе, хлопче. Если бы не спас тебя Владыка Иларион, тебя бы уже в живых не было. Считай, что ты все равно как заново на свет родился.

И правда — словно я заново родился. Как поправился я, оставили меня при санчасти санитаром. Конечно, и здесь много страшного пришлось мне увидеть и узнать, и не раз смерть глядела мне в глаза. А все же, ухаживая за больными, сам я потихоньку начал оживать. Ведь лучший способ забыть о собственном страдании — это разделить страдание другого человека.
А со своим спасителем, Владыкой Иларионом, я познакомился вскоре после того, как на ноги встал. И при любой возможности старался встретиться с ним. Теперь расскажу, что помню о нем.
Родом он был из Тульской губернии, из села Липицы, сын священника. Еще молодой — около сорока лет ему тогда было. Роста он был высокого, светлоглазый, светловолосый, с лицом добрым и ясным — прямо-таки «удалой добрый молодец» из русской песни, или былинный богатырь святорусский. Поди догадайся, что перед тобой — монах, архиепископ Верейский, викарий Московской епархии, сподвижник Патриарха Тихона, да еще и профессор-богослов. Он ведь Московскую Духовную Академию закончил, а потом сам был инспектором и профессором этой Академии, пока не закрыли ее богоборцы.
Говорят, много он написал книг по богословию. Только вот беда — я-то в богословии не силен. Из службы одному святому запомнилось мне, что он «дея, учил еси». То есть делами, жизнью его святой назидались люди. Так и я назидался делами и жизнью Владыки Илариона.

Удивительный человек был Владыка Иларион. Всегда радостный, светлый. А как он умел утешить, ободрить! Сколько раз приходил я к нему скорбным и отчаявшимся, а уходил словно бы ожившим, с радостью и надеждой на душе. Помню, пришла раз мне в голову шалая мысль — как же Бог допустил, что мне, за то, что я всего-навсего Горденку - коммуниста ударил, три года Соловков дали? Почему Бог не вступился за меня? Ведь я же Его образ спас от поругания… Неужели Бог такой несправедливый? Не смог я прогнать ту дурную думу — засела она в голове, не дает мне покоя. Тогда прихожу к Владыке Илариону на Филимонову тоню… Это верстах в семи от Соловецкого Кремля. Там была рыболовная артель из заключенных, священники там были, архиереи даже… И Владыка Иларион тоже там работал, и был у них как бы за старшего. К тому времени мы друг друга уже хорошо знали. Подхожу к нему под благословение, а он и говорит: «Что, Сэмэнушко, невесел, что головушку повесил?...» Он меня частенько в шутку по-нашему называл, не «Семеном», а «Сэмэном», и как же я этому радовался! Ведь так меня таточка мой звал… Рассказал я ему про свои горькие думушки, а он мне и говорит: «А вспомни-ка, Семен, притчу Господню о работниках на винограднике. В разное время нанял их Владыка, а награду все они получили равную, независимо от того, кто больше потрудился, а кто меньше. Господь и дела приемлет, и намерение целует, и деяние почитает, и предложение хвалит. Малое добро ты сделал — икону Спасителя от поругания спас, но за это почтил тебя Господь наравне с теми, кто больше тебя Ему послужил».

И понял я, что Господь оказал мне великую честь — пострадать за Него. И больше не роптал на Бога, не обвинял Его в несправедливости. Так, благодаря Владыке Илариону, окрепла вера моя.
Я уже говорил, что Владыка в рыболовной артели работал. Рыбу ловили, сети вязали да чинили. Владыка и на этот счет шутил, бывало: «прежде было, что Святый Дух Апостолов из простых рыбаков богословами сделал, а теперь наоборот — богословы рыбаками стали». Иной раз даже от одной-единственной встречи с ним, одной-единственной шутки его люди оживали, оттаивали душой.
Да, умел Владыка Иларион утешать скорбящих и отчаявшихся. Но умел и смирить человека, если видел в нем гордыню. Раз при мне беседовал он с одним ссыльным игуменом. Владыка его спрашивает:
-За что Вас арестовали?
-Да вот, как монастырь наш закрыли, молебны служил у себя на дому, - отвечает игумен. — И народ ходил. И представьте себе, Владыко, даже исцеления бывали…
-Вот как, даже исцеления бывали, - улыбнулся Владыка Иларион. - И сколько ж Вам за это дали Соловков?
-Три года.

-Маловато. Недосмотрела Советская власть, недосмотрела. За исцеления надо бы больше дать…
Ну что тут сказать? Как говорится, без комментариев все понятно.
Еще он говорил: «где еще найти такую школу добродетелей, как здесь, на Соловках? Тут всему научиться можно — и нестяжанию, и кротости, и смирению, и воздержанию, и терпению, и трудолюбию». И сам он был примером и кротости, и смирения, и нестяжания. Что бы ни попросили у него — охотно отдавал, без возврата. Отцы втайне от него следили, чтобы он все свои вещи не раздал. Случалось, что его оскорбляли, но он никогда не отвечал на оскорбление, словно оно относилось не к нему. И всегда был весел, или казался веселым. Если даже что-то печалило или заботило его, старался не показывать вида. Глядя на него, и другие укреплялись духом.
Вам, может, подумалось, что, если Владыка Иларион не отвечал злом на зло, он был робким человеком? Нет, кротость не признак робости. Не знал я человека более бесстрашного, чем Владыка Иларион. Рассказывал один священник, который был с ним в одном этапе, что, по пути на Соловки, в Кемлаге, пришла туда весть, что умер Ленин. И лагерное начальство приказало заключенным в назначенный час встать и почтить память «вождя мирового пролетариата» пятью минутами молчания. Все этому приказу подчинились. Все, кроме Владыки Илариона. Он, как лежал на нарах, так и остался лежать. Он, да еще один священник, последовавший примеру Владыки. «Встаньте, - говорят им, - ведь всем нам влетит, если заметят. Да все-таки и великий человек был этот Ленин». «Если и великий, - отвечает Владыка Иларион, - то только тем, что бесам великую радость доставил, явившись к ним в ад. Вот они там сейчас радуются-то!» Да, редкой смелости человеком был Владыка Иларион — ничто не могло запугать и сломить его.
Только не подумайте, что он ненавидел коммунистов и желал им погибели. Скорее, он считал их заблудшими людьми, которые просто «не ведали, что творили». Слышал я историю о том, как он спас комиссара. Фамилия комиссару была Сухов. Рассказывали, что однажды этот комиссар расстрелял Христа. Было это так. На Соловках, на перекрестках дорог, стояли резные распятия, метра под три высотой, еще от тех времен, когда был там не лагерь, а монастырь. Почему-то у богоборцев не хватило дерзости их убрать, только сверху на них прибили таблички с надписями: «Религия — опиум для народа». Так вот, в такое-то Распятие однажды забавы ради выпалил этот комиссар из двустволки. Выпалил прямо в грудь Спасителю…

Раз по весне этот самый Сухов с тремя товарищами задумал поохотиться на морского зверя. Да попал в шугу, и понесло карбас с горе-охотниками прямо в Белое море, на верную смерть. Друзья Сухова стоят на берегу, видят, как их товарищи погибают, а помочь ему ничем не могут.
Лишь один Владыка Иларион не растерялся. Велел спустить на воду другой карбас, и вместе с четырьмя товарищами, такими же заключенными, как он, отправился спасать гибнущего комиссара. Рассказывали, что всю ночь тогда стояли на берегу и заключенные, и еще жившие на Соловках последние монахи, и чекисты-охранники, вглядываясь в туман, молясь Богу, кто — вслух, кто — тайно, про себя. И когда на рассвете пристал к берегу вернувшийся карбас, и они увидели в нем и спасенных и их спасителей, все, как один, пали на колени: «Истинное чудо! Спас Господь!» А комиссар Сухов снова в Бога уверовал. Так Господь дважды спас его через Владыку Илариона.
Что еще рассказать вам о нем? Не раз я был на Богослужениях, в которых он участвовал. На Соловках в ту пору действовала одна церковь. Маленькая, кладбищенская, освященная в честь преподобного Онуфрия Великого. Там служили ежедневно — ссыльные архиереи и священники, и последние из монахов Соловецкого монастыря, которые отказались покинуть свою разоренную обитель даже под угрозой смерти. Певчие были тоже частью из монахов, частью из заключенных. Когда я впервые оказался в этой церкви на Литургии, то расплакался навзрыд. Истосковался я по храму, по службе Божией. Надо сказать, что соловецкое пение особое, не такое, как в российских храмах, а тем более — в наших, украинских, так что сначала может показаться неблагозвучным. А регент, иеромонах Мартин, требовал, чтобы певчие пели именно Соловецким распевом. Так Владыка Иларион шутил, бывало, что даже ему, знатоку церковного пения, «трудновато о. Мартину «подмартынивать». Иногда Владыка Иларион уходил в лес и молился там один. Тогда свидетелями его молитв были лишь сосны, да небо, да вольные чайки...

Еще помню, как он заставлял меня брать книги в лагерной библиотеке. Казалось бы, какие книги, если все мы жили в вечном унижении, под постоянной угрозой смерти? А он заставил меня прочитать Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Кольцова — в общем, всю русскую классику, что имелась в лагерной библиотеке. Не раз говорил он мне: «учись, Семен, непременно учись. У тебя еще вся жизнь впереди. Господь ведает, кем еще ты станешь. Может, даже врачом». И про себя рассказывал, как он мальчиком пятилетним надумал идти учиться в Москву. Взял с собою и младшего братишку. И пошли они пешком в столицу, как когда-то Ломоносов. Но ведь Ломоносову, когда он в Москву с рыбным обозом отправился, уже лет двадцать было, а тут — пятилетний хлопчик, вроде, несмышленыш совсем, а ведь додумался же до того, чтобы в Москву за знаниями пойти! Вот шли они, шли, братишка Владыки устал и давай плакать. И тогда Владыка Иларион … тогда еще Володя, (мирское имя Владыки было Владимир) и говорит ему: «что ж ты плачешь? Смотри, вот останешься неученым». Тут их, правда, скоренько родители хватились, да воротили искателей знаний домой. Правда, Володю, к его радости, скоро в духовное училище отправили… Да, не понимал я тогда, зачем мне, простому сельскому хлопцу, читать Кольцова да Пушкина. Потом, уже в старости, прочел у одного немецкого ученого, Франкла, который тоже в лагере сидел, только не чекистском, а фашистском, что там выживали те, кто знал, ради чего живет — священники, офицеры, ученые. И те, кто не давал превратить себя в бездумного и покорного раба. А Владыка Иларион понимал это еще тогда, в середине двадцатых, и сам не сломился, и мне сломиться не давал.
Скажу еще о нем, как о защитнике Православия. Без этого не обойтись. Всю жизнь свою стоял за Православную веру Владыка Иларион.

Читал я в одной книге, что на Поместном Соборе, который был в Москве в 1917-1918 гг., он, тогда еще не епископ, а архимандрит Иларион, выступал в защиту восстановления Патриаршества. Вот что он говорил: «Русская Церковь никогда не была без Первоиерарха. Церковное сознание… говорит непременно одно: «Епископам всякого народа, в том числе и русского, подобает знать первого из них и признавать его, как главу». И хочется мне обратиться ко всем тем, кто почему-то считает еще нужным возражать против патриаршества. Не нарушайте радости нашего единомыслия! Зачем вы берете на себя неблагодарную задачу? Ведь против церковного сознания боретесь вы. Бойтесь, как бы не оказаться вам богоборцами!» И тогда, впервые после тех времен, когда царь Петр Первый упразднил Патриаршество, на этом Соборе был избран Патриарх Московский и всея Руси, Святитель Тихон. В страшные для Православной Церкви годы именно он стал ее оплотом и защитником. А ближайшим советником и единомышленником Святителя Тихона был Владыка Иларион. За это его люто ненавидели враги Церкви — чекисты и обновленцы, и желали гибели им обоим — и Святителю Тихону, и Владыке Илариону. Ссылка на Север, Соловецкий лагерь — все это выпало на долю Архиепископа Илариона за то, что он защищал Православную Церковь от тех, кто стремился расколоть и уничтожить ее.
Много страданий выпало за это на его долю. Но не сломило его. Он верил, что никакие гонения не смогут одолеть Православную Церковь, и вселял эту веру в других. Он говорил: «надо верить, что Церковь устоит. Без этой веры жить нельзя. Пусть сохранятся хоть крошечные огоньки — когда-нибудь от них все пойдет вновь». А ведь многие тогда считали, что вернулись времена Нерона или Диоклетиана, или настали времена антихриста, и Православная Церковь обречена на гибель. А он отвечал им: «чем ночь темней, тем ярче звезды…»

Помню, однажды я застал его за разговором с одним священником. Он долго и яростно доказывал Владыке Илариону, что Православие гибнет, и поэтому остается только одно — создать свою, катакомбную Церковь, уйти в подполье и принять мученическую смерть за Христа. Долго убеждал его Владыка, как это опасно, что это — церковное преступление, которое приведет отделившихся от Церкви к гибели, поскольку «без Церкви нет спасения». Долго убеждал он этого священника, но не знаю, убедил ли. Были такие, что не хотели смириться, уходили в подполье и в разные расколы. Были и такие, которые в что бы то ни стало стремились покинуть, как им казалось, гибнущую Россию. Иные из них потом из чужих краев проклинали ее, называли ее «окаянной Совдепией», и даже «Русью проклятой». Думаю, от великой скорби за Россию не думали они, что говорили. Ведь разве смеет дитя проклинать мать свою, если она лежит, израненная и поруганная врагами? Не она в том виновна, а враги ее. Не нам хулить ее. Нам бы поднять ее из грязи, чтобы восстала она в прежнем своем величии.
Вот подошла весна 1925 года. Ровно половину своего срока отбыл я. И тут получаю письмо от сестры моей Параски. А я все эти полтора года писал домой, да только ответа все не было и не было. Думалось мне, бывало — стать бы мне птицей — чайкой, полетел бы я на родную Украину, поглядел бы, что же сталось с моими татой да сестренкой?.. И вот пришло письмо. Много я проплакал над ним, прежде чем открыл его, а как открыл — еще горше пришлось мне плакать. Пишет мне сестра: «братику милый, не приезжай сюда, иначе беда тебе будет. Боялась я написать тебе раньше. Тата наш помер в тот же год, как тебя забрали, а я замуж вышла. За комсомольца, дружка Горденки — коммуниста. Он в первый же день все наши иконы топором порубил, и грозился, что, если ты воротишься, тебе то же будет. Прости меня, братику, если сможешь простить, но знай — нет тебе больше дороги домой. Один ты на свете остался».
А я ведь только и жил надеждой, что вернусь в родное село, к тате да сестренке, и заживем мы опять по-прежнему, дружно и счастливо. И вот теперь в одночасье стал сиротой бездомным и бездольным. Умолил отпустить меня к Владыке. Прибегаю к нему, упал у ног его и плачу в голос, как безумный: «Владыко мий ридный, что же мне теперь делать? Нет у меня больше родины, нет у меня родных, нет счастья, нет доли…» Он взял письмо, прочел, помолчал, а потом и говорит: «Полно, Семен, не плачь. Как же ты говоришь, что один остался? Ведь Бог с тобою. А это — самое главное. Это люди могут покинуть, а Бог никогда тебя не покинет». И поглядел на меня так ласково, что от сердца у меня отлегло. Как же он умел утешать, Владыка Иларион! Лишь потом понял я, что этот дар Бог дает тем, кто сам тяжко страдает.

Спустя несколько месяцев Владыку увезли с Соловков. Я пришел с ним проститься. Благословил он меня. Велел, чтобы я непременно учиться пошел. И чтобы всегда о Боге помнил, и никогда не отчаивался. «Владыко, — говорю я ему, — напишите, где Вы жить будете. Как кончится мой срок, я приеду к Вам. Хочу всегда быть с Вами. Будьте мне вместо отца родного». Тогда он вдруг приумолк, склонил голову на руки, и говорит: «Нет, Семен, больше на этом свете мы не увидимся. Живым они меня не выпустят». Только тогда я понял, сколь тяжелый крест нес Владыка Иларион… Так мы расстались, и больше никогда не видел я Владыку Илариона.
После освобождения поселился я в здешних краях. Сперва в одном глухом селе. Там пригодилось мне то, чему я научился, работая в лагерной санчасти. Потом помогли мне добрые люди скрыть то, что я был в лагере. И тогда поехал я в город Архангельск, поступил в медицинский институт. Здесь от одного ссыльного врача узнал я о дальнейшей судьбе Владыки Илариона.
Прав он был — не суждено ему было увидеть свободы. Еще четыре года мучили его по тюрьмам и ссылкам. Сперва держали в Ярославской тюрьме, потом, весной 1926 года, опять привезли в Соловецкий лагерь. А спустя три года отправили по этапу в Казахстан, в ссылку. Только он не доехал — умер в Ленинграде, в тюремной больнице, от сыпного тифа. По просьбе митрополита Ленинградского Серафима (Чичагова), власти отдали его тело для погребения. Но вместо человека, похожего на былинного богатыря, каким все знали и помнили Владыку Илариона, в гробу лежал наголо обритый изможденный седой старик… А ведь ему тогда было всего сорок три года…
Мученическими были и жизнь, и смерть Владыки Илариона. Сколько раз уговаривали его чекисты изменить Православной Церкви, поддержать один из тогдашних церковных расколов. Сулили свободу, возвращение в Москву, митрополичий белый клобук. А он ответил: «я скорее сгнию в тюрьме, но своего направления не изменю». И остался верен Христу и Его Церкви «до самой до смерти». Как когда-то мученик-князь Василько Ростовский, взятый в плен Батыем, и бесстрашно ответивший на приказ хана поклониться ему: «О темное царство! Не разлучить тебе меня со Христом моим». Неправда, что перевелись богатыри на Руси. Несокрушимым богатырем духа был Владыка Иларион, за Церковь Христову жизнь свою положивший.

…Да, не удалось мне больше свидеться с Владыкой Иларионом. Но все-таки мы с ним никогда не расставались. Я всегда помнил его, и молился за него. И молился ему, как святому. Верю, что жизнь моя сложилась счастливо по его молитвам. Я стал врачом. Потом воевал, имею награды и звание майора. Так что слова Владыки Илариона: «может ты, Сэмэн, еще и врачом станешь…» — оказались пророческими. И дети мои все медиками стали. А вот младший внучек, тот сейчас в семинарии учится. В той самой, Московской, где когда-то преподавал Владыка Иларион. Летом привез он мне из Москвы икону Священномученика Илариона. Да-да, икону. Ведь в 2000 г. Священномученика Илариона причислили к лику святых. Память его празднуется несколько раз в году. Один раз — 15 декабря, в день его кончины. Другой раз — 10 августа, в день памяти Новомучеников Соловецких. А еще — в дни памяти Новомучеников и Исповедников Российских, а также соборов Московских и Санкт-Петербургских святых. «Красой Новомучеников Российских, славой и похвалой Церкви Русской» именует его Православная Церковь.
На этом и закончу свой рассказ о Владыке Иларионе. Напоследок скажу только, что, прожив на Севере всю жизнь свою, полюбил я этот край всей душой. Как полюбил и Россию. Да и как же не любить ее, если породила она такого святого человека, как Владыка Илларион!