Из французской поэзии...

Альфред де Мюссе
(1810 – 1857)

Из «Майской ночи»

…Туманным вечером, полётом измождённый,
Садится пеликан в родные тростники.
Птенцов голодных выводок озлённый
Бежит ему навстречу взапуски.
Спешит к отцу, добычу предвкушая,
Пустынный берег резким криком оглашая
И зобами нелепыми тряся.
И вот, забравшись на скалу с трудом,
Детей жестоких спрятав под крылом,
Глядит с тоской безмолвной в небеса.

На камни чёрные из раны кровь струится.
Вотще обыскивал рыбак морское дно –
Не поделился Океан с ним ни крупицей –
Своё лишь сердце на прокорм принёс одно.
Подставив грудь разверстую, в молчанье
Отдав нутро сынам без колебанья,
В неистовой любви боль топит он.
Кровавым млеком истекая, между тем,
На тризне собственной. Сбывая мук ярем,
Он страшным наслажденьем опьянён.

Но в пытке изнемогший бесконечной,
Страшится детской жадности беспечной.
И, жертвоприношение прервав,
Воздев крыла, взвивается стремглав!
И хмель стряхнув чудного наслажденья,
Такой ужасный вопль бросает в ночь,
Что гонит стаи птиц окрестных прочь.
И путник запоздалый превозмочь
Не в силах страх, взывает к Провиденью.

На пиршествах пусть веселится вертопрах!
Вкушает пусть поэта дар сердечный.
Быть жертвой на Искусства алтарях
Судьба поэта – то закон извечный.
Когда поёт он о любви или отваге,
О подвигах сынов родной страны,
Те песни в страшных муках рождены.
И слово каждое подобно острой шпаге:
Сверкнула сталь холодная в руке,
И капли алые остались на клинке…

Тоска

Мне не нужно хмельных откровений –
Я устал от потехи лукавой.
Не ищу ни почёта, ни славы –
Разуверился в том, что я гений.

Дружбу Истины клянчил как нищий.
Но, вкусив её, смутно почуял,
Что давно знаю Истину всуе,
И давно уже ею пресыщен.

Но я смертен, а Истина вечна.
Проклят тот, кто порою беспечно
Отвергает её приношенье.

Ждёт Всевышний ответа на Слово...
Прослезиться порой бестолково –
Мне осталось одно утешенье.

Лунная Баллада

В хаосе ночи она
Над колокольней горит.
Луна
Хочет быть точкой над «i».

Но злобный невидимый дух
Тащит Луну во мрак.
Потух
Жёлтый мерцающий зрак.

А, может, Луна просто шар,
Который влачил паук
В муар
Мрежи своей? Но вдруг…

Брызнул осколками шар,
Стала серпом Луна,
В стожар
Ссыпав осколки сполна.

А, может, сук или шест
Впотьмах проглядела она?
Окрест
Ходит слепой Луна.

Смотрит в моё окно,
Щурит единственный глаз.
Давно
Свет в моих окнах погас…

Шарль Леконт де Лилль
(1818 – 1894)

Последнее воспоминание

Я жил и вот я мёртв. Глаза раскрыв, тону,
Не видит ничего навек потухший зрак.
Тяжёл и недвижим, всё ближе я ко дну.

И омут, подхватив, влечёт меня. И так
Холодных струй поток безжалостно пронёс
Сквозь страх и пустоту, безмолвие и мрак.

Всё кончено! Но я во власти странных грёз:
Ах, жизнь, чем ты была? – Бесплодною зимой?
Любовью? Светом звёзд? – Мучительный вопрос!

Неумолимый тлен – удел бесславный мой.
И вот уж различим забвенья грозный лик.
О, если бы я спал и видел сон хмельной!

Но рана страшная, зловещий этот крик?!.
Быть может, в прошлом я всё пережить сумел?..
О ночь Небытия! Я истину постиг:

Разбил мне сердце тот, кто сердца не имел.

Коронование Парижа

Ночь сто вторая тягостной осады,
Ночь из ночей великой той зимы,
Парижа стены в пене снегопада,
Бушующего, словно буруны.

И мачтами зловещими невольно,
Что в бурю растеряли паруса,
Казались чёрные, худые колокольни,
Кресты воздевшие в пустые небеса.

Хоромы древние похожи на гробницы,
Леса, деревни, замки и сады –
Под ливнем бомб им суждено дымиться,
Войны вкушая горькие плоды.

В окопе тесном, где промёрзли стены,
Седая изморозь, придя на смерти зов,
Узором кроет лбы, негнущиеся члены –
Плоть стылую кровавых мертвецов.

Снаряды варваров пробили эти груди
И разорвали храбрые сердца.
Хоть до сих пор штыки им руки нудят,
Они завидного сподобились конца.

А ветер, пролетевший над равниной,
Принёс проклятья. С ненавистью он
Ревёт и воет. Яростью гонимый,
Ворваться хочет в мрачный бастион.

И пушки неуклюжие бичует,
Что на лафетах бодрствуют всегда.
И в жерла их разверстые он плюет.
Но неподвижна пушек череда.

И с грохотом он катится по крышам
Унылых и пустующих домов,
Откуда плач сиротский ясно слышим,
Слышны стенанья неутешных вдов.

Где на груди у матери голодной
Младенец замерзает. И в тоске
Над ним отец склонился, безысходно
Оружие сжимающий в руке.
 

Медвежьи слёзы

Великий Хрофт сошёл с высот Вальхаллы.
Меж тем, как слушал он ворчанье моря вод,
Медведя рёв, берёзы плач усталый,
Пылали волосы на нём во мгле болот.

Спросил бессмертный Скальд: – Скажите смело,
Печаль и ропот пробудило колдовство?
А ты, медведь, покрытый шкурой белой,
С утра до вечера пеняешь на кого?

– Великий Хрофт! – промолвила берёза.
И содрогнулась листьев бледных череда.
– У девы не видала счастья слёзы
Под взглядом глаз влюблённых. Никогда!

– Великий Хрофт, – пророкотало море, –
Не знает ласки лета грудь моя.
Хоть солнцу радуюсь, мой голос гневу вторит,
И песен радостных петь не умею я.

– Великий Хрофт! – взревел медведь, щетинясь.
Быть хищником я должен почему?
Страшась, сажают хищника на привязь,
Быть безмятежным не дозволено ему.

И арфу взял бессмертный Скальд, и звук напева
Зимы печать девятую сорвал.
В лучах зари исчезли слёзы древа,
Многоголосый смех над морем вспенил вал.

Встал на дыбы медведь неустрашимый.
Исполнен нежности, он плач сдержать не смог.
Из сердца возлюбившего лился неудержимо
На шкуру белую кровавых слёз поток.