Исповедь у старца

По благословению
Владыки Вениамина, Епископа Рыбинского

В девяностые годы прошлого столетия времена были противоречивые. С одной стороны, власти уходящей советской эпохи после празднования 1000-летия Крещения Руси, дали возможность всеобщему сближению Церкви и государства. С другой стороны, шли процессы, мешающие духовному возрождению, как внутри государства, так и в церковной среде. Произошел раскол на Украине между Московским Патриархатом и Киевским митрополитом Филаретом. Государственный переворот в Белом Доме не мог сохранить власть разрушенного постсоветского режима. Страна ждала перемен от перестроечного курса новой России в лице новых президентов. Ветер перемен со стороны европейских стран, принес в открытую для всех Россию не только свободу вероисповедания, но и ряд чужеродных православию учений и сект. Русской Православной Церкви надлежало, как во все трудные времена, явить свой голос по сохранению целостности государства и соборности. Владыкам позволено было избираться в Государственную Думу.

В это время был открыт Толгский монастырь и Владыка Платон направил меня послушником на восстановление обители. Приходилось еще быть и псаломщиком у пожилого архимандрита Венедикта в совершенно безлюдном селе Давыдово, где служил в свое время митрополит Никодим (Ротов). Владыка Платон, по старой дружбе с архимандритом (оба приняли постриг от митрополита Никодима), решил меня направить в помощь к нему. Через время Владыка Платон, совершил мою хиротонию и направил меня молодого священника в опустевший приход со словами: «Жатвы много, делателей мало». Я, отслужив первую на назначенном приходе пасхальную службу, вскоре вернулся к архиерею:

— Владыка, там негде жить, — отчаянно произнес я.

— Стройся, — коротко ответил Владыка.

— Не на что строиться — бедный приход, — убеждал я.

— Чаще служи, найдутся деньги, — отпарировал Владыка.

— Но, у меня маленький ребенок и семья, — в надежде умилить сердце архиерея, произнес я. Владыка немного подумал и решил:

— Первое время приезжай на приход наездами, пока не появится жилье.

Я понимал, что ничем нельзя переменить решение Владыки и в отчаянии произнес, как капризный ребенок:

— Я уеду на Украину! Отпустите?

Владыка Платон, привыкший к таким поворотам молодых священников, посмотрел на меня.

— Вольная птица, куда хочу — туда лечу. Не успел опериться, уже когти пускаешь. Дела — не будет, — поставил точку в разговоре мой начальник.

Я понял, что личное дело мое в этой епархии надолго. С уничижением сердца и чувством вины, я вернулся домой в маленькую церковную половину дома, с покосившимся полом и дымящей печкой, с холодным туалетом в сенцах, с непривыкшей тишиной в одиночестве.

Надо было приниматься за служебные и организационные дела на приходе. На приходском собрании необходимо было принять устав, по которому руководителем прихода должен быть настоятель. Но бывший староста, еще от советских времен, не только не поддержал собрание, а еще и забрал ключи от храма. Так по его прихоти, не смогли попасть в храм и совершить несколько богослужений я и прихожане.

— Ты здесь никто — не хозяин, а наемник, — пытался утвердиться староста храма. Однако его время уходило.

В минуты душевной слабости мне большой отдушиной было посещение Спасо-Яковлевского монастыря, находившегося недалеко от моего прихода. Возле мощей святителя Димитрия Ростовского было всегда утешительно. Тогда наместником монастыря был архимандрит Евстафий. До этого он был духовником в Толгской обители, и мне как послушнику хотелось к своему духовному отцу. Однажды я пришел в монастырь поздравить отца наместника с днем ангела. Там же я познакомился с архимандритом Павлом (Груздевым). Это был старец, о котором я был уже наслышан легендарными историями о нем. Седовласый, спутанными в комки волосами, с округлым морщинистым лицом, на котором очки с толстыми линзами не могли скрыть лучезарного взгляда серых, монашеских глаз, слезящихся от радости и печали. В беседе присутствующих нас четверых человек, он был ведущим рассказчиком. И не потому, что он не давал кому-то чего-то сказать. Скорее, он всех спрашивал, и все авторитетно ждали от него же и ответа. Подойдя к старцу, я представился.

— Отец Петр? Который в Гаврилов-Яме служит? Батюшка важный такой и солидный? — переспросил старец. Я понимаю, что не обо мне речь.

— В Никольском храме служу, — поправляю старца.

— В Никульском, я там тоже служил, — отвечает старец.

Я поправляю батюшку:

— В Ново-Никольском.

— Знаю. Я там митрофорного протоиерея Александра отпевал. Там икона Казанской Божьей Матери чудотворная и Распятие Господне с Белогостицкого монастыря, — ответил о. Павел.

Меня поразила невероятная память этого старца, ведь прошло более 30 лет спустя, как умер о. Александр. Память об отце может быть вечной, но как упомнить все святыни, где в каком месте находятся в таком почтенном возрасте? Позже я узнаю, что он мог помнить на память до конца своей жизни все имена, о ком молился, все святыни, которые знал, и даже стихи и песни.

Разговор перешел на другие темы. Напоследок я услышал, как поет старец. Его попросил отец наместник на свой день ангела спеть «Ветку».

Уж ты ветка бедная, ты куда плывешь?
Берегись, несчастная, в море попадешь!

Там тебе не справиться с бурною волной,
Как сиротке бедному с гордостью людской.

Одолеет, лютая, как ты ни трудись!
Далеко умчит тебя, ветка, берегись!

— Для чего беречься мне? — веткин был ответ. —
Я уже посохшая, во мне жизни нет.

От родного деревца ветер оторвал,
Пусть теперь несет, меня куда, хочет вал.

Я и не противлюся, мне чего желать,
Ведь с родимым деревцем не срастись опять.

Пел с отцом Павлом и отец наместник. Молодой и старческий голос сливались воедино. Взъерошенному и косматому старцу, неподвижно сидевшему за столом, вторил ухоженный, аккуратный во всем и утонченный отец Евстафий, отсчитывая такт стопою ноги об пол. Что- то трогательным было в словах этой песни, неизвестно кто ее автор. Может и сам отец Павел, а, может, те, ссыльные арестанты, с которыми старец шел этапами в лагеря. Я слушал эту песню и думал о том, куда меня может унести течение этого житейского моря, как ту ветку, которой не справиться с бурной волной. Я думал о своих проблемах бытия, о тех, кто считали меня чужаком в их родных землях, о том, что и на Украине меня не желали принимать как своего, о том, как жить среди тех, кого считали «генералами в рясах» и многом другом. Вспомнился даже архиерейский водитель, который сбежал во Львов к униатам и его брат, женившийся после пострига. Меня распирала какая- то безумная сила. И чем сильнее я чувствовал силу этой песни, которая передавала энергию отживающего свой век уходящего старца молодому поколению, тем сильнее раздирали меня искушения. Я понимал, что надо исповедаться.

Это была служба в том же монастыре. Служил архимандрит Павел. Я подошел к нему и сказал, что хочу исповедаться. Говорил о личных грехах, о том, что нет смирения, незаметно перейдя к тому, что волновало меня со всех сторон. Говорил о неустройстве власти, церковной жизни, о том, что очерняют духовенство, о том, что некоторые уезжают из России не обласканные вниманием, о том, как молодое духовенство на Украине легко получает высокие награды ,о том, что меня овладел дух изгнания и малодушия. Для себя я знал ответ, сказанным в слове присяги при хиротонии, да и Владыка меня не благословил уезжать. Мне хотелось услышать слово старца. Я его услышал:

— Сиди лягушка в своей луже, не то будет хуже, — промолвил старец. Я невольно усмехнулся.

— Ты, чего смеешься, ты же не в театре, а на исповеди. Кто любит церковь свою, не станет перебегать с одного храма в другой, как блудник. Отец Павел показал свой кулак перед моим лицом:

— Бросишь храм по своей воле, битым будешь, или в болезни помрешь.

Я отошел после исповеди и остался у престола. Отец Павел продолжал служить литургию. Все богослужебные молитвы он читал наизусть. Да и если бы ему дали служебник, он все равно не увидел текст через толстые линзы огромных очков. Ему помогали рядом стоящие и служащие братья, чтобы старец по слепоте своей не повредил Святым Дарам. Он произносил молитвы литургии, иногда останавливаясь и вслушиваясь в хор, в дьяконские прошения. Я стоял недалеко и услышал в промежутках от молитвы: «Слабая вера у Петра». Никто не придал этим словам никакого значения, или, скорее всего не слышали. Я услышал, и всем чутьем понимал, что эти слова относятся ко мне.

Мне вдруг стало стыдно. Стыдно оттого, что я не достоин был этой общей молитвы с этим старцем, который молился обо мне окаянном за литургией, который, не смотря на всю суровую жизнь в застенках тюрем и лагерей, остался верен своему монашескому званию, своему духовному сану, служению Матери-Церкви. Стало стыдно от того, что мои мелкие жизненные передряги ничего не стоят перед теми испытаниями этого благочестивого подвижника святой отеческой веры. Я стоял и обогрет, и одет, и обут в 30 лет, и не мог представить, что, именно, в таком возрасте этот старец с кем-то делил последний кусок хлебного пайка, был оставлен замерзать на снегу конвоиром без сапог и одежды. Тогда снег таял под его ногами от молитвы...

Закончилась служба. Она осталась очень важной в моей жизни. Слова старца о моей слабой вере не оставляют меня и поныне, хотя прошло уже более 20 лет. Словно евангельское отречение апостола Петра преследует меня с той исповеди, еще молодого и самонадеянного, когда юным хотелось идти куда захочешь. Волей Божьей я не оставляю свой первый и единственный приход. Наверное, не обходится без молитв святого старца. О том, что его слова для многих явились пророческими, я и сам убеждаюсь. Ведь половина того, что он сказал: «сиди в своей луже, не то будет хуже» уже исполнилась. На Украине, куда я просился у архиерея вернуться после хиротонии, идет война и гонения на православную церковь.

Всякий раз, снова приходя в обитель к мощам святителя Димитрия Ростовского, молюсь за нашего старца, который хоть и не долго, но пребывал с нами, хоть и однажды, но оставивший след у каждого из нас. Всякий раз благодарю святителя, давшего мне урок смирения, вразумившего неразумного малороссийского непоседу, и напоследок внявшему его пророческим словам: «Се покой мой во век века, зде вселюся, яко изволих и».