Блаженная, помоги! (Повесть из недавних времен)

Имена и некоторые названия изменены, так как живы еще дети и внуки непосредственных участников событий. Особую благодарность за уникальные сведения о блаженной Матроне Анемнясевской автор выражает Бугаенко Татьяне Андреевне, поделившейся воспоминаниями своей бабушки, Урклиной Домны Александровны (1890—1977 гг.)

«Ну и дорога! Это не дорога, это издевательство над самим понятием перемещения в пространстве! Что это за дорога такая, которую в некоторых местах надо лесом объезжать?! Нет, в социализм по такой дороге не въедешь!» — так размышлял сотрудник УНКВД по Московской области, старший лейтенант госбезопасности2 Маузер.

Свою природную фамилию — Хамерклоп — он поменял еще во время гражданской войны, что в те времена делалось исключительно легко, и старорежимные свои корни вспоминать категорически отказывался.

Имена и некоторые названия изменены, так как живы еще дети и внуки непосредственных участников событий. Особую благодарность за уникальные сведения о блаженной Матроне Анемнясевской автор выражает Бугаенко Татьяне Андреевне, поделившейся воспоминаниями своей бабушки, Урклиной Домны Александровны (1890—1977 гг.)

1

«Ну и дорога! Это не дорога, это издевательство над самим понятием перемещения в пространстве! Что это за дорога такая, которую в некоторых местах надо лесом объезжать?! Нет, в социализм по такой дороге не въедешь!» — так размышлял сотрудник УНКВД по Московской¹ области, старший лейтенант госбезопасности² Маузер.

Свою природную фамилию — Хамерклоп — он поменял еще во время гражданской войны, что в те времена делалось исключительно легко, и старорежимные свои корни вспоминать категорически отказывался.

Что это еще за «клопы» такие во время грандиозной революционной бури?! Правда, многие в руководстве смеялись, прочитав его анкету, и не раз этот смех становился на пути карьеры, но... где они теперь, те, кто смеялись? Исчезли куда-то... у Маузера даже примета сложилась, верная примета: если кто из начальства уж очень веселится по поводу его фамилии-имени-отчества, значит, исчезнет скоро.

А ему что? Пусть люди смеются, коли весело им. В далеком детстве мудрый дедушка не раз говаривал: «Не огорчайся, Изя, если люди смеются над тобой. Смеются — значит, радуются, а если радуются, то и не обидят!» Его, и правда, не обижали.

Пусть служба в рязанской глухомани, в медвежьем углу; пусть его считают глуповатым и карьерный рост, видимо, достиг потолка, пусть! Зато и спецпайки, и путевки в лучшие санатории страны он получает исправно, а вот некоторые весельчаки почему-то машут кирками на дальних стройках социализма. Говорят, недавно сам Генрих Ягода³, нарком внутренних дел, чуть не лопнул от смеха, читая личное дело старшего лейтенанта Маузера: «Был клоп — стал Маузер. Растут люди!» Жалко будет, если и Ягода исчезнет. Все-таки, нарком до благоразумной смены имени назывался Енох Иегуда...

— Далеко еще? — раздраженно спросил чекист, в очередной раз крепко приложив тощий зад о жесткое сиденье «полуторки»⁴.

— До поворота с шоссе на проселок еще пять километров, товарищ старший лейтенант, — ответил шофер.

— Какое шоссе?! Где?!

Дорога, будто испугавшись, стала ровней, и мысли Маузера опять потекли плавно:

«Не знал я, когда брал боевую фамилию, что у товарища Маяковского есть стихотворение «Левый марш»⁵, а то еще бы подумал. Долго не мог понять, почему простое обращение председателя на партийном собрании: «Ваше слово, товарищ Маузер!» — всегда вызывает нездоровое веселье аудитории. Надо же, как подгадил Маяковский! И ведь не холомозер⁶ какой, а великий пролетарский поэт! Зато после Гражданской, во время кампании по изъятию церковных ценностей, никто из церковников не улыбался, услышав грозное имя: «Изя Гадович⁷ Маузер». Товарищ Ленин тогда приказал, пользуясь уникальным историческим шансом, расстрелять как можно больше попов, и чекисты выполнили его приказ! Жаль, что не всех...»

На это дело старший лейтенант мог и не ехать, не по чину ему заниматься такими мелочами, как изъятие сельской религиозной кликуши, но... захотелось вспомнить боевую молодость, тряхануть мракобесов! Любить надо свою работу, как любил ее товарищ Ленин! Вот был человечище!

— Поворачиваем, товарищ старший лейтенант! Теперь два километра, и мы на месте!

Узкая дорога пошла лесом, ветви деревьев иногда задевали крышу грузовика. Охрана в кузове встречала каждую ветку веселым смехом... молодежь! И ухабы им нипочем... впрочем, ухабами это назвать трудно, скорее — волнами. Вверх — вниз, вверх — вниз... опытный шофер притормаживал на спуске и давал газ на подъеме, получалось плавно... слишком плавно...

— Стой! — крикнул Изя Маузер, едва успев выпрыгнуть из кабины. Тошнота подступила внезапно, он ухватился за ствол березы, наклонился и весь свой завтрак выложил на землю.

— Укачало, товарищ старший лейтенант? — слышались из кузова участливые голоса вохры⁸. — Сухарика пожуйте ржаного... помогает.

Чекист утерся носовым платком, сухарик послушно взял и засунул в рот. Действительно, помогает... до окраины деревни доехали без приключений.

2

Тошно было на душе у председателя сельсовета Петра Аркадьевича Троицкого, так тошно, что не помог бы никакой сухарик. Сегодня заберут Блаженную, и никто на всем свете не поймет, что означает это событие для села, для людей, для него лично. Не одно поколение выросло рядом с Чудом, к Чуду привыкли, о нем говорили просто, без страха... знали, и все. Знали, что Блаженная может заглянуть в будущее, может вылечить от любой болезни, может сказать слово — и отступит беда. Не все к ней обращались, но даже партийным было легче жить от сознания, что Чудо рядом, только шаг сделай, один шаг! Партийные — они тоже люди...

Много лет назад маленького мальчика Петю вылечил камушек, один-единственный камушек, который передала его матери Блаженная... мать не знала, что делать с камушком, просто отдала его сыну, и все. Петя зажал подарок в кулачок, сунул под подушку и тут же крепко уснул, без боли и жара, первый раз за несколько дней!

Петр Аркадьевич тяжело вздохнул, припомнив ощущение надежной твердости камня в детском кулачке. Еще вспомнилось, как ходил благодарить Блаженную, как мама подтолкнула его под занавеску, которой была закрыта кроватка... и как потом, обижаясь на недоверчивые смешки, он рассказывал взрослым:

— Она не слепая, она же смотрит, и глазки открыты! Синие-синие, как небо!

Потом Петр узнал, что многие дети видели ее вот так — зрячей... Однажды он, став уже совсем большим парнем, шел ночью по лесу. Решил немного срезать, свернул на знакомую тропку — и неожиданно заблудился. Страшно стало: в лесах Мещеры полно волков, да и медведи не редкость. Уже и вой отдаленный почудился, отчего совсем плохо сделалось; уже и звезды, сквозь черноту сучьев мерцающие, стали казаться волчьими глазами... Вот тут-то первый раз в жизни и крикнул Петя два слова, которые в трудные минуты повторяли, шептали, стонали и орали все его односельчане:

— Блаженная, помоги!

Страх отступил, а над головой вдруг звонко запел соловей, которому было и не время, и не место. Птичка мелькала перед самым лицом, садилась на кусты и звала, вела за собой; вскоре тропинка под ногами стала широкой и удобной, послышался собачий лай, а между черными деревьями показались отдаленные огоньки окон родной деревни...

А позавчера они, сельские активисты, во главе с председателем сельсовета Троицким, приняли постановление просить органы НКВД изъять Блаженную. О том, что такая просьба со стороны селян весьма желательна, председателю усиленно намекали уже давно, чередуя намеки с угрозами. Неделю назад его вызвали в район и сказали прямо: больше тянуть нельзя. Или-или. Делать нечего — собрал актив, рассказал все как есть, проголосовали единогласно. Вся деревня потом вслед плевала...

Из леса выскочил зеленый грузовичок и бодро побежал через поле к деревне. На окраине начинался крутой подъем, который надо было одолевать с ходу, но шофер этого не знал и разогнался недостаточно. Машина замедлила ход, противно завизжала двигателем и встала, увязнув по брюхо в песке. Охранники попрыгали из кузова — выталкивать, а из кабины вылез маленький и тощий человечек в синих галифе, сверкающих сапогах и зеленой гимнастерке, на рукавах которой пламенели, издали бросаясь в глаза, красные звезды. На голове человечка чудом держалась огромная голубая фуражка с малиновым околышем... да. Крупный чин; может, даже из самой Москвы.

— Как мне найти председателя сельсовета, товарищ колхозник? — спросил офицер, отдуваясь после подъема.

— Я председатель, — уныло сказал Петр Аркадьевич.

— Троицкий Петр Аркадьевич? А я — старший лейтенант госбезопасности Маузер, будем действовать сообща. А что это за бумагу вы нам прислали, товарищ Троицкий?

— Постановление... эта... сельсовета, значит.

— Как же так, товарищ? Вот это постановление, у меня с собой, послушайте: «Данная гражданка является вредным элементом в деревне, она своей святостью сильно влияет на темную массу. Ввиду этого задерживается ход коллективизации...»⁹. Как это понимать? Получается, что она действительно святая? И чудеса творит?

— Творит. Ох, и творит... не остановится никак.

— Наша задача, товарищ Троицкий, объяснить и наглядно показать «темной массе», что никаких чудес и никаких святых не бывает. Я вот своими руками вскрыл десятки так называемых мощей — и ничего, жив и здоров, как видите.

— Вижу...

— Ну так и перепишите свое постановление!

— Опять актив собирать... не получится. Запил сильно.

— Кто?

— Эта... кворум.

— Да, товарищ Троицкий, много еще пережитков проклятого прошлого нам мешают! Пьянство — еще не самое страшное. Ага! Вот и машину вытащили. Далеко отсюда до места расположения... э... объекта?

— Рядом совсем. Вон, дуб виден... там.

— Что же, пройдем пешком, авто следом поедет. А постановление вы, все же, перепишите, нехорошо получается.

— Тудыльча...

— Простите, не понял.

— Эта... скоро, значит. Как только кворум протрезвеет, так и сразу.

Грузовичок обогнал их: шоферу, видимо, подсказали, куда ехать. Старший лейтенант выругался, глотнув пыли, но сердиться не стал: понимал, что песочные ловушки надо преодолевать на скорости. Вдруг из облака пыли проступило видение, от которого чекиста замутило, еще хуже, чем от лесной дороги.

— Не может быть... этого не может быть, — прошептал Маузер и даже на шаг отступил назад.

Существо, родившееся из пылевого облака, было проклятьем всей служебной и личной жизни чекиста Маузера, его ночным кошмаром, его неизбывным горем! Старший майор¹⁰ госбезопасности Клим Собакин был бы весьма удивлен, узнав, какие эмоции вызывает у человека, которого считал своим старым другом и соратником...

...Они познакомились еще в двадцатом, когда Маузера прислали комиссаром в отдельный отряд ЧОНа¹¹ к бесшабашному и вечно пьяному Климу Собакину — дисциплину подтягивать и генеральную линию партии обеспечивать.

С первой же встречи Клим почему-то решил, что его комиссар — «свой в доску», «настоящий мужик», «друган», «братишка» и «кореш», и поэтому просто обязан в огромном количестве поглощать зловонный, омерзительный самогон. Жалкие попытки комиссара держаться официально воспринимались Климом как остроумная шутка и заканчивались всегда одинаково: каскадом дружеских тычков, шлепков и затрещин. Если учесть, что кулаки у Собакина были размером с комиссарскую голову, а рост и стать — поистине богатырские, легко понять, почему Маузер соглашался, в конце концов, «выпить капельку».

— Ха-ха-ха! — грохотал Клим Собакин. — Знаем мы твою капельку! Ща стаканищу засосешь!

Облапливал за плечи несчастного комиссара и тащил к столу, на котором, посреди тарелок с огурцами и некошерным салом покоилась огромная бутыль с мутной жидкостью, от одного вида которой начинались спазмы в желудке и боли в печени. Если при этой сцене присутствовал еще кто-то, Клим объяснял с суровой дружеской нежностью:

— Это же Гадыч, корешок мой... мировой мужик!

Миновали грозные годы, ушли в прошлое лихие налеты на монастыри, но возможность встретить в коридорах Лубянки «старого друга» по-прежнему повергала чекиста Маузера в ужас, и не без основания. В каждый свой приезд в Москву, подходя к уродливому гранитному сундуку ВЧК — ГПУ — НКВД Изя шептал, как заклинание:

— Только бы не Клим, только бы не Клим...

Заклинания не помогали: Клим его как сердцем чувствовал и тишину грозного учреждения в клочья рвал восторженный рев:

— Ты где пропадал, скотина?! (По плечу — хлоп!) Чтоб ты сдох, свинья! (По другому — хрясь!) Сдавай скорее свои бумажки, и — ко мне! (Кулаком — в пузо!)

И пусть генеральский чин позволял Собакину заменить самогон дорогим коньяком, объем «стаканищ» по-прежнему был убийственным...

...Из облака пыли проявился Клим, но в каком виде! Голый по пояс, жирное брюхо переваливается через резинку грязных сатиновых шаровар, лысину прикрывает расшитая узбекская тюбетейка.

— Гадыч, скотина, чтоб ты сдох! — Клим сгреб его в потные объятья и принялся тискать, время от времени бросая реплики угрюмым зрителям, стоявшим около своих домов: — Это же Гадыч, дружок мой закадычный! Мы с ним еще в Гражданскую попов душили!

— Что с тобой, Клим? — осторожно спросил Маузер, потихоньку высвобождаясь из объятий. — Почему в таком виде?

Безумная надежда, что «старого друга», наконец, выгнали из органов за пьянство, наполняла душу тайным ликованием.

— А! В отпуске я, у тетки гощу. Надоели эти курорты: режим, кислятина вместо вина — тьфу! Самогон здесь — не поверишь, как в молодости! Заканчивай скорее дела и гульнем, вспомним Гражданскую!

У Маузера подкосились ноги, печень заныла тоскливо.

— Не могу, прости, никак не могу: должен сопровождать арестованную...

— Блаженную? Брось, без тебя сопроводят. Парализованная слепая старушка метр ростом — куда она денется? Вот, председатель и сопроводит... правда, Петька?

— Эта... бумагу пусть. Приказ.

— Напишет тебе Гадыч бумагу, не волнуйся. Что-то все пугливые стали, с Блаженной этой... Честно говоря, и я не в своей тарелке. Если бы не самогон...

3

Домик, где уже несколько десятилетий лежала Блаженная, расположился в кругу вековых дубов и старых, но еще плодовитых яблонь. Плотная толпа людей окружила полуторку и охранников, но никаких внешних признаков агрессии не выказывала. Напряженное молчание сковало и местных, и приезжих. Надвигалось не просто событие — близилось Свершение, один из тех редких моментов бытия, когда временное соприкасается с Вечным. Тоскливо стало старшему лейтенанту Маузеру, так тоскливо, что почему-то захотелось завыть по-собачьи.

— Мистика, — досадливо бормотал чекист. — Если даже я это чувствую, то каково темным массам?

— А ты им речугу толкни, Гадыч, — почему-то шепотом сказал Клим. — Раньше у тебя это здорово получалось...

— Может, лучше ты?

— Ага! — хохотнул Клим. — С голым пузом и в тюбетейке!

Делать нечего. Изя прокашлялся, зачем-то снял фуражку и крикнул:

— Товарищи! Сегодня мы делаем еще один шаг на пути к светлому социалистическому будущему, избавляясь от груза проклятого, рабского прошлого! Мы изымаем так называемую Блаженную, которая годами морочила вам головы сказками о так называемом Боге! Она...

Слова застряли в горле чекиста, будто кто-то заткнул ему рот. Факты из «дела» Блаженной вереницей потянулись в сознании: исцеления, исцеления, исцеления... Возмутительное, противоестественное бескорыстие и терпение, сверхчеловеческое терпение, какого и быть-то на свете не может! Что сказать, что?!

— Она своей святостью задерживает ход коллективизации! — сказал Маузер и сам ужаснулся сказанному. И как его угораздило?! Хуже всего то, что Клим раздвинул похабной улыбкой свою пропитую рожу и показывает большой палец, сволочь. Изя сделал вид, что закашлялся и сурово приказал командиру конвоя:

— Приступайте к изъятию, товарищ старшина.

Никто не двинулся с места, лишь командир конвоя улыбался смущенно. Неповиновение, невыполнение приказа! Ярость охватила чекиста, пальцы сами потянулись к деревянной кобуре с наградным маузером — единственной неуставной вещью, которую он себе позволял и называл ласково «братишка».

— Погоди, Гадыч, не горячись, — прошептал на ухо Клим, удерживая его руку на полпути к оружию. — Попробуй сам подойти к дому поближе, поймешь, в чем дело.

Изя решительно пошел к избе, но больше трех шагов сделать не смог: лютый, безнадежный страх скрутил его, полностью парализовав волю. Старший лейтенант осторожно перевел дух и отступил назад. Страх отпустил, осталось лишь ощущение мертвящей тоски.

— Что за чертовщина?!

— Нет, Гадыч, там — по другому ведомству, — Клим горько усмехнулся. — А чертовщина — это мы с тобой. Я несколько раз пытался к ней подойти, охота поглядеть было — не смог. Ни пьяный, ни трезвый. Видно, у нас слишком много за спиной такого... ну, ты помнишь, какого. Всякого.

— И ты во все это веришь?

— А ты — нет? Против чего же мы боролись, против пустоты?

— Ну... суеверия, поповские сказки, — жалобно проблеял Маузер.

— Узко мыслишь, поэтому генерал я, а не ты. Ладно, Гадыч, не боись, прорвемся. Петька, сходи, возьми Блаженную! Видишь, кроме тебя некому.

— Эта... не пойду.

— Как это не пойдете?! — вскинулся Маузер. — Я вам приказываю, товарищ председатель сельсовета!

— А я в органах не служу, — огрызнулся Троицкий.

— Петька, — ласково проговорил Клим, — с огнем играешь. Вот арестует тебя Гадыч за саботаж важного политического мероприятия, скоро ли домой вернешься? Дети без папки вырастут! А про деревню вашу новую разнарядку напишут — на раскулачивание. Сочувствующих там, подкулачников всяких...¹² Три-четыре семьи наскребем, да за Урал вывезем. Хорошо будет? Иди, вытаскивай Блаженную, не артачься.

Петр Аркадьевич обвел глазами угрюмую толпу, пытаясь найти сочувствие в лицах односельчан. Куда там! Отвращение, ненависть, страх — только не жалость. Слезы потекли по лицу председателя, он наклонил голову и пошел к дому.

4

В темной каморке стояла маленькая кроватка, которую можно было бы назвать детской, если бы не крошечная слепая старушка, которая в ней лежала. Старушка непрерывно перебирала недоразвитыми ручками предметы, лежавшие у нее на груди, при этом тихонько напевала что-то церковное, давно забытое Петром Аркадьевичем. Голос Блаженной был удивительно чистым, и пела она красиво, правильно, будто училась этому всю жизнь. Рядом с кроваткой, на низкой скамейке, две женщины в черном окаменели от горя.

— Петя? — спросила вдруг Блаженная, прервав пение. — Что не шел так долго? Помог тебе мой камушек?

Петр Аркадьевич попытался ответить, но лишь слабый хрип вырвался из перехваченного спазмом горла.

— Ты не отвечай, Петя, если не можешь, — вздохнула Блаженная. — Жалко мне тебя, жалко. Глупый ты, заблудился совсем, упал, в грязи валяешься, а встать не хочешь ... и соловушку уже не слышишь, бедный.

— Да как встать-то?

— Трудно, трудно, а ты потрудись, потрудись... Как совсем тяжело станет, благодари скорей Господа, это Его подарок; и проси помощи у Пресвятой Богородицы. Трудна жизнь, трудна; помоги, Господи, крест понести... А если невмоготу терпеть станет, меня вспомни да позови — услышу, помолюсь.

— Ты добрая. А я пришел, чтобы...

— Знаю. Как вытаскивать меня будешь, не дергай сильно, тихонько бери. Больно мне, Петя, очень больно, и Слава Богу! Только... могу не переневолиться, закричать: жар в голове, и слабость. Ну, что же ты? Бери скорей!

Петр Аркадьевич послушно шагнул вперед и наклонился над кроваткой.

5

— Брось, Гадыч! Отлично ты понимаешь, против Кого мы боремся! Это и здорово, аж дух захватывает! И пусть все наше только здесь и сейчас, зато все, что здесь и сейчас, — наше!

Маузеру стало не по себе. В звенящей тишине, сомкнувшейся вокруг домика Блаженной, пьяная богоборческая проповедь Клима звучала особенно жутко; но и не слушать его было невозможно.

Вдруг тихий, на высокой ноте звучащий крик послышался из дома, и как бритвой обрезал разглагольствования Собакина; все возможные слова, которые он мог нагромоздить, оказались жалкими, праздными и неуместными перед этим криком. Распахнулась дверь, и будто солнечным огнем резануло по глазам Клима и Маузера; они невольно попятились назад.

На пороге дома стоял Троицкий с небольшим черным свертком на руках. Председатель жалко улыбался и растерянно повторял:

— Какая легкая... легкая какая!

— И твои детки, Петя, такими легкими будут, — послышался мелодичный, почти детский голосок. — Им и тебе это не в наказание, а как памятка: помнить будете — спасетесь, Господь милостив!

Этот голос будто плеткой хлестнул Изю. Чекист распрямился и хорошо поставленным, «командирским» голосом отчеканил:

— Арестованную — в машину! В кузов!

Мгновенно откинули борт, положили деревянные сходни со ступенями-планками; председатель сельсовета Петр Аркадьевич Троицкий поднялся в кузов и сел на скамейку, стараясь поудобнее устроить Блаженную, которую так и не выпустил из рук. Конвой запрыгнул следом и в полной тишине стал устраиваться на скамейках — без привычной суеты, без мата и сальных шуток. Один боец сел рядом с председателем и робко попросил:

— Можно, я подержу?

Петр Аркадьевич отрицательно помотал головой.

— Потом. Как устану, — и с тоской спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: — Неужели и такого, как я, можно простить?!

Через некоторое время послышался тихий голос Блаженной:

— Можно, Петя.

Изя одел фуражку, расправил под ремнем гимнастерку и сурово сказал Климу:

— В следующий раз Гражданскую вспомним — сам видишь, что творится. Поеду.

Коротко и мужественно сжал руку «старого друга» и пошел, чуть ли не чеканя шаг, к кабине «полуторки». На полдороге вдруг стал плавно заворачивать влево, пока прямая не превратилась в дугу, а направление движения не изменилось на противоположное. Лицо пламенного чекиста было бледным как полотно, а в глазах плескался первобытный ужас.

— Держись, Гадыч, темные массы смотрят, — прошипел Клим в ухо Маузеру, приобняв его за плечи. Генерал — он и в тюбетейке генерал, поэтому полуторка послушно взревела мотором и тронулась, когда он крикнул:

— Езжай! Старший лейтенант остается, дела у него! На моей машине поедет, завтра... или послезавтра.

Полуторка покатила вниз по песчаной дороге, сопровождаемая странным звуком. Только вслушавшись, можно было понять, что это плачут выстроившиеся вдоль дороги жители деревни.

А чекист Изя Маузер удивил своего старого друга и соратника. Ворвавшись в дом тетки Клима, он рванул ворот гимнастерки так, что на пол посыпались латунные пуговицы; затем кинулся к накрытому столу, налил себе полный стакан крепчайшего самогона и выпил, как воду. Налил еще полстакана, и снова выпил.

— Оба-на! — крякнул Клим, поднося ко рту товарища соленый груздок на вилочке. — Так и надо, братишка-бес. Наше с тобой — только здесь, только сейчас, а что потом — суп с котом, и не бери в голову.

— Значит, бес? Уверен? — спросил Маузер, стремительно пьянея.

— Не сомневайся, братишка, и не думай. Когда такие, как мы, думать начинают, они из окон бросаются или в психушке подыхают. А кто социализм строить будет?! Лучше давай-ка еще по стакану, а тетка нам яичницы с салом сообразит...

6

— Только бы не Клим, только бы не Клим, — привычно повторял Изя, подходя к зданию НКВД на Лубянке. Хотя, если честно признаться, лукавил чекист, сам себя обманывал.

Страшная, переполненная ужасом пропасть возникла в душе Маузера после «дела» Блаженной. Легче становилось только в присутствии тех, кто был сопричастен к «изъятию»: с ними можно было поговорить о ней, с болезненным любопытством заглянуть в глаза — а нет ли у каждого своей, личной пропасти? Потом — обязательно принималось внутрь «лекарство Клима», немного, но... возникала потребность. Словом, мысль о генеральском коньяке не вызывала прежнего омерзения.

Изя развернул при входе удостоверение, назвал причину визита, подождал, пока часовой созвонится с нужным кабинетом и получит приказ пропустить провинциального сотрудника. Он не обижался, когда мимо него в дверь-«вертушку» пробегали рядовые, отделенные, старшины — порядок есть порядок. Наконец его пропустили, и строгая тишина знакомых коридоров успокоила, укрепила сознание собственной значимости. Власть! Здесь живет настоящая, а не парадная власть; недаром звания в госбезопасности на две-три ступеньки превышают армейские. Это — официально, а в жизни, пожалуй, и побольше...

Но где же Клим? Ему давно пора выпрыгнуть и орать свои похабные фамильярности. Маузер чуть было не остановил пробегавшего мимо сотрудника, но вовремя спохватился, обругав себя последними словами. А вдруг Клим «исчез»? Об исчезнувших спрашивать не положено...

Проходя мимо кабинета старшего майора Собакина, он скосил глаза на табличку и похолодел: на ее месте выделялся пустой прямоугольник. Исчез Клим, скотина, и тем подставил старого друга! Так вот чем объясняется срочный вызов в Москву! Пожалуй, могут и не выпустить... у Изи от страха подкосились ноги.

— Вам плохо, товарищ? — раздался рядом участливый голос.

Изя поднял голову, и сердце его остановилось: в петлицах вопрошавшего сияли золотом четыре звезды. Впрочем, остановилось сердце, или нет, а когда спрашивает начальник спецотдела Главного Управления Госбезопасности НКВД Глеб Иванович Бокий¹³, отвечать надо.

— Никак нет, товарищ комиссар госбезопасности второго ранга!

— А! — обрадовался Бокий. — Товарищ Маузер! Это я вас вызвал в Москву. Пройдемте-ка в мой кабинет, там будет удобно. Вы уверены, что не нуждаетесь в помощи врача?

— Так точно, товарищ комиссар госбезопасности второго ранга!

Интеллигентное, утонченно-красивое лицо Бокия тронула чуть заметная брезгливая гримаса.

— В моем отделе, к которому вы, Изя Гадович, временно прикомандированы, принято обращаться друг к другу по имени-отчеству и без званий. Привыкайте.

— Слушаюсь, Глеб Иванович!

— Да уж постарайтесь, сделайте милость. Вот сюда, пожалуйста, в эту дверь... садитесь в кресло. Вам удобно? Сейчас принесут чаю... вы предпочитаете китайский, я знаю.

Маузер, сраженный радушием великого человека, беспомощно хлопал глазами, не в силах сказать ни слова. Его имя-отчество Бокий выговорил естественно, без всякой иронии — одним этим он навсегда купил душу простого рязанского чекиста.

— Я вас вызвал, Изя Гадович, в связи с делом Блаженной. Должен вам попенять: с ее арестом вы поторопились, поторопились. Надо было установить наблюдение, сообщить в Москву и ждать указаний. Ведь вокруг этой женщины происходило столько удивительного, необычного... вам не приходило в голову, что все это можно использовать?

— Она своей святостью мешала колхозному движению! — выпалил Маузер и покраснел. — То есть, я хотел сказать, мнимой святостью...

«Глуп, — подумал Бокий с досадой. — Безнадежно глуп. Все дело провалит».

— Но ведь можно же поместить ее в лабораторию, изучать...

«Не так уж и глуп; скорее то, что в народе называется словом «придурок». При Собакине был чем-то вроде любимого шута... любопытно, любопытно... — настроение Бокия немного улучшилось. — Можно использовать, если не слишком перенапрягать его мозги...»

— Подобные объекты, — сказал он вслух, — надо изучать в естественной обстановке, иначе они сворачиваются и на контакт не идут. Не помогают даже... э... специальные методы. Но это к нашему делу не относится. Вот вы, Изя Гадович, тоже подверглись воздействию Блаженной, но сохранили рассудок, поэтому вам поручается специальная операция по установлению с ней контакта. Поедете в лазарет Бутырской тюрьмы, поговорите с Блаженной, успокоите. Важно, чтобы она вам поверила. Можете прибегать к любым обещаниям, но помните: лично ей ничего не нужно. Обещайте облагодетельствовать ее знакомых попов, ее почитательниц, ну, на месте сориентируетесь. Вопросы?

— А кто еще... подвергся?

— Друг ваш, старший майор Клим Собакин. Сошел с ума, сейчас находится в лечебнице; врачи говорят — безнадежен. Ходит по коридорам с вытянутыми руками и повторяет: «Легкая какая, легкая какая...» Вам понятно, о чем это он?

— Да...

— Э, да вы, похоже, боитесь ее?

Хотел старший лейтенант ответить бодро, молодцевато, но вместо этого сознался:

— Боюсь, Глеб Иванович.

— И правильно! Силы, с которой мы столкнулись, надо опасаться, но в меру, чтобы страх делу не мешал.

— Не помешает, Глеб Иванович! — запоздалая молодцеватость пришла к Маузеру, но какая-то натужная, ненатуральная.

«Идиот? — подумал Бокий и сам себе ответил: — Временами похож, но скорее, все-таки, придурок». Вслух же сказал:

— В таком случае, отправляйтесь прямо сейчас, я позвоню, предупрежу. Вы ведь знакомы с начальником тюрьмы?

— Да.

— Передайте ему привет от меня; отправляйтесь, машина ждет вас у подъезда. Черный «Опель-Капитан», в нашем гараже один такой, новейшая модель, не спутаете.

Когда за старшим лейтенантом закрылась тяжелая дверь, в кабинете как бы сами собой возникли разномастные и разновозрастные люди в штатском. На улице увидишь — мимо пройдешь и не вспомнишь.

— Наблюдайте за ним, — Бокий стоял у окна и смотрел, как старший лейтенант садится в сверкающий черным лаком автомобиль. — К тюрьме приедете раньше, шофер «опеля» получил соответствующие инструкции. К лазарету объект наблюдения, скорее всего, подойти не сможет. Фиксируйте точные расстояния, на которых он почувствует дискомфорт, замедлит шаг, остановится. За лицом следите: фиксируйте мельчайшие изменения в мимике. Завтра утром — подробнейший письменныйотчет мне на стол, от каждого. Отчеты друг с другом не согласовывать. Ну... идите, товарищи, работайте.

7

Во внутренний двор старинной тюрьмы автомобиль не пустили, несмотря на принадлежность к грозному ведомству. Зато Изе сразу дали в провожатые молодого сержанта-охранника.

— Тюрьма у нас старая, здесь еще Пугачев сидел, перед казнью, — тараторил сержант, быстро входя в роль экскурсовода. — В подвале во-он той башни. Клетку в музей увезли, а кольцо в стене, к которому цепь крепилась, осталось. Если хотите, покажу, когда закончите свои дела.

— Видно будет. А где начальник тюрьмы?

— Ждет вас в лазарете. Лазарет у нас хороший: смертность самая низкая по Москве; вообще наша тюрьма по условиям содержания заключенных — лучшая в стране. Правда, последнее время сильный наплыв арестованных, в камерах приходится содержать вдвое больше предусмотренного, зато питание стараемся поддерживать на уровне...

— Я вижу, вы гордитесь своей тюрьмой?

— А как же! Здесь и отец мой служил. При царизме тут сам товарищ Дзержинский¹⁴ сидел; отец рассказывал, очень доволен был и режимом, и питанием. Все шутил: «Меня тут нарочно откармливают, чтобы на виселице долго не мучился».

— Да как же вас взяли на службу с таким происхождением?!

— Мой отец — член партии с 1903 года, подпольщик, выполнял самые опасные поручения. Я в анкетах так и пишу: «Из семьи профессионального революционера».

— Извините...

— Ничего, ничего... Здесь я временно; вот закончу юридический, пойду в следователи.

Изе стало не по себе: через несколько лет этот мальчишка сядет высокопоставленным пауком в самом грозном кабинете, а он, старший лейтенант Маузер... Нет в мире справедливости!

— А вот и наш лазарет! И товарищ Попов, начальник тюрьмы, в беседке вас поджидает, видите? Ой, он опять закурил! Бросил же... все папе расскажу, пусть его отругает!

От размеров авторитета неведомого папы Маузеру стало совсем плохо, но, вспомнив, чье особое поручение он сейчас выполняет, чекист приободрился. А сержант, между тем, вскинулся и сделал стойку, как охотничий пес.

— Прислушайтесь! — как-то даже радостно предложил он. — Опять начинается! Такого больше нигде не услышите, только у нас! И главное, не сговариваются ведь — проверено...

Повисла тишина, и вдруг зазвучал из открытого окна лазарета уже знакомый Изе чистый голосок:

— Ангел предстатель с небесе послан бысть рещи Богородице: радуйся, и со бесплотным гласом воплощаема тя зря, Господи, ужасашеся и стояше, зовый к ней таковая...

Находившийся рядом тюремный корпус отозвался дружным и слаженным хором:

— Радуйся, Еюже радость возсияет; радуйся Еюже клятва исчезнет!

Хор становился все мощнее, все крепче. Пение подхватили соседние корпуса, и для Изи Гадовича Маузера это стало нестерпимой пыткой.

— Радуйся, падшего Адама воззвание; радуйся, слез Евиных избавление! — пела сама Бутырская тюрьма. — Радуйся, высото неудобовосходимая человеческими помыслы; радуйся, глубино неудобозримая и ангельскими очима...

От каждого «радуйся» начальник тюрьмы дергался, как от удара, и раскачивался, зажав уши ладонями. Из зажатой в зубах папиросы клубами валил дым, летели искры.

— Вам плохо? — сочувственно спросил сержант Изю. — Многим из наших становится плохо, а мне вот — ничего. Это у церковников называется «акафист», минут на тридцать, не больше; придется потерпеть.

— И давно это началось?

— Как Блаженную привезли, так и началось. Главное, такие у нас иногда матерые попы сидят, целые епископы, и ничего! А старушка слепенькая приехала — и на тебе! Массовое религиозное помешательство! Начальник тюрьмы извелся весь: куда ее девать?! Товарищ Бокий трогать запрещает, говорит, «феномен», а папа мой ему так и врезал: «Тебе, Глебка, — феномен, а по-нашему — контра!»

От растущих масштабов сержантиного папы Маузеру стало почти также тошно, как и от гремящего со всех сторон «радуйся!». Он не мог двинуться с места, ноги как будто приросли к булыжной мостовой тюремного плаца. Румяный сержант сочувственно хлопал ресницами, прикрывавшими ярко-голубые глаза, время от времени отмечая: «О! Уже десятый икос, теперь совсем немного осталось!»

Когда акафист закончился, сержант предложил:

— Пойдемте же скорей к начальнику тюрьмы, он ведь специально ради вас пришел, неудобно...

Изя вдруг хрипло и невпопад выпалил:

— Кончать надо всю эту поповщину! Под корень кончать!

— Товарищ Сталин говорит, что в этом деле нельзя рубить сплеча. Я вот недавно его спрашиваю: «Дядя Иосиф, а почему нельзя закрыть все эти церкви?» А он и отвечает...

Что ответил вождь мирового пролетариата тюремному охраннику, чекист Маузер не расслышал: он временно отключился. А когда включился, сержант настойчиво уговаривал его продолжить движение по направлению к лазарету:

— Ну что же вы, товарищ старший лейтенант, идемте же скорее, пожалуйста...

...Как и во время первой попытки подойти к дому Блаженной, старший лейтенант испытал скручивающий внутренности страх, происходящий из ясного осознания собственного ничтожества. Комар, букашка, пылинка — никакое сравнение не могло бы передать ощущение бесконечной малости старшего лейтенанта перед лицом огромной, вселенской силы, находящейся впереди. Припомнилась надпись на иконе, которую он в юности изрубил шашкой и растоптал ногами: «Дивен Бог во святых Своих». «Дивен Бог... дивен Бог... дивен Бог...» — похоронным звоном стучало в висках, и сделать шаг вперед было вовсе не трудно, нет — абсолютно невозможно!

— Товарищ старший лейтенант, обопритесь на меня, пойдемте вместе, — уговаривал сержант, впившись голубыми напряженными глазами в лицо. Почему это раньше Изе казалось, что глаза у сержанта цвета васильков? Это же цвет стали, и руки у него стальные... «дядя Иосиф»...

Маузер вырвался из рук сержанта, развернулся и быстро пошел к выходу из тюрьмы. Никто его не задерживал, и на КПП пропустили, не спросив документов. Водитель «опеля» предупредительно распахнул дверцу, но услышал невнятное:

— Поезжайте, поезжайте... пешком пройдусь, погуляю...

8

На Малой Дмитровке он вдруг вспомнил директора тюрьмы, остановился около табачного ларька и купил пачку папирос «Герцеговина Флор»¹⁵. Сел на скамейке в сквере, раскрыл пачку, и к нему тут же подскочил приблатненный подросток с зажженной спичкой:

— Прикуривайте, гражданин начальник! Разрешите угоститься?

Полпачки исчезло разом, но Маузер этого даже не заметил. От волнения тряслись руки, дым с первой затяжки вошел в легкие неудачно, на выдохе он мучительно закашлялся. «В Гражданскую... махорку с корой...» — мелькнула привычно-хвастливая мысль, но тут же исчезла, растаяв перед фактом огромной правды, которая только что ему открылась. Стыдно врать самому себе в такой день. Бог есть. Оказывается — Бог есть! И что теперь с этим делать?!

...Тогда, в глухой рязанской деревне, он сумел отмахнуться от этой правды, залить ее самогоном, убедить себя, хотя бы наполовину, что все происшедшее можно объяснить «естественными» причинами. Теперь же никакие объяснения не действовали, да они просто не были нужны. Потому что пришло точное знание, пришла беспощадная, трезвая ясность. Бог есть, и Он осудит Изю Хамерклопа, более известного под собачьей кличкой «Маузер», на срок, который и не снился прокурору Вышинскому¹⁶. Страшно стало Изе, ох, как страшно!

Конечно, по долгу службы, Изя неплохо разбирался в основах христианского вероучения, но Бога представлял себе больше по рассказам старого Сруля Хамерклопа, нищего портняжки в еврейском местечке, и почтенного ребе Ицхака. «Накажет, покарает, накажет, покарает...» — звучало нескончаемым рефреном. Когда в тюрьме политические заключенные объяснили мелкому мошеннику Изе, что Бога нет, он испытал небывалое облегчение, как будто для него отменили неизбежную порку.

Оказывается, будет порка, причем такая, что мало не покажется! Перед глазами проходили яркие картины боевой молодости, одна страшней другой. Расстрелянные попы, разоренные храмы... Чего стоил один женский монастырь, где они с Климом разрешили погулять своим ЧОНовцам, да и сами не стояли в стороне. Придется отвечать, придется отвечать... Бог есть! Причем не тот, о котором в детстве рассказывал ребе Ицхак, а Тот, против Кого Изя боролся всю сознательную жизнь, Христианский Бог! Изе вдруг вспомнился строгий лик с иконы, которую он когда-то рубил шашкой после Климова «стаканищи»...

Неужели ничего нельзя сделать?! Христианский Бог — он же добрый, он всех любит! «Помоги! — взмолился вдруг бывший еврейский мальчик, сам не зная, Кому. — Помоги!»

И внезапно к Изе пришло озарение, открылась яркая картина возможного варианта его дальнейшей жизни. Вот Глеб Иванович Бокий встречает его приветливой улыбкой, затем улыбка сходит с аристократического лица, на нем проступает брезгливое выражение. Вот он, Изя, избитый до полусмерти, валяется на цементном полу тюремной камеры... вот стылый барак, в щели которого пурга заметает колючий снег... заключенный священник читает молитву над алюминиевой кружкой с водой, а потом поливает ему голову... Крещение! Яма, пробитая в мерзлоте, из которой в беспорядке торчат перепутанные человеческие конечности... И теплой волной накрыло Изю. Обещание, Слово, Завет, тверже и вернее которого не бывает. Это — избавление, это — выход!

А как же спецпайки, которым так радуется его пышнотелая подруга Зина? Санаторий в Гаграх, куда он собирается через месяц? А там — нежные и страстные подруги Маша, Асият и Медея? Отказаться от всего этого?! Променять на ежедневные издевательства уголовников?! Нет! Должен быть другой выход, должен!

И тут Изю осенило. Христианская притча о работниках, нанятых в последний час, но получивших равную плату с теми, кто работал весь день! Вот оно! Он будет жить прежней жизнью, он поедет не в Магадан, а в Гагры; когда же почувствует, что умирает, тогда и крестится! Хорошо, все-таки, что не всех попов истребили; хорошо иметь умную еврейскую голову.

Он встал со скамейки, властным щелчком пальцев подозвал давешнего приблатненного пацаненка.

— Держи, шкет! — небрежно протянул черно-золотую коробку с папиросами, — Но курить лучше бросай. Вредно!

— Я постараюсь, товарищ командир!

Ага! Не «гражданин начальник», а «товарищ командир»! То-то! Неужели еще несколько минут назад он выглядел такой кислятиной? Изя расправил под ремнем складки гимнастерки, застегнул все пуговицы, поправил фуражку и щелкнул «шкета» по носу. Четким шагом по направлению к центру Москвы шел уже не запуганный отсталым дедом-портняжкой еврейский мальчик Изя Хамерклоп, а старший лейтенант госбезопасности Маузер, коммунист и неутомимый борец против всякого мракобесия.

На пересечении Малой Дмитровки с Бульварным Кольцом водитель «хлебовозки» не успел затормозить перед пешеходом, который переходил улицу, даже не повернув головы в сторону приближающегося грузовика. Задумался, наверное. Толчок был несильным, но уж очень неудачно упал пешеход-растяпа: виском на угол каменного парапета. В общем, когда водитель вылез из кабины «полуторки», ругать было уже некого. Да и слова застряли в глотке несчастного шофера, когда он увидел на рукавах гимнастерки трупа красные звезды старшего офицера НКВД.

9

Агенты наружного наблюдения стояли в кабинете Глеба Ивановича Бокия, опустив головы. Вины никакой за ними не было, и начальник самодурством не грешил, но... на всякий случай. Докладывал агент, сыгравший роль сержанта-охранника в Бутырской тюрьме.

— Факт воздействия можно считать установленным, Глеб Иванович! Критическое расстояние — пятьдесят метров, дальше он не смог сделать ни шага. Глаза были предельно раскрыты, лицо бледное, речь бессвязна.

— Может быть, самовнушение, психологический настрой? — спросил Глеб Бокий, задумчиво потерев пальцами гладко выбритый подбородок.

— Исключено, Глеб Иванович. Я применил вариант «Хлестаков»¹⁷, и всякие мысли о Блаженной покинули голову объекта, там поселился мой величественный образ. Было воздействие, это несомненно.

— Не переиграли? Объект был не так глуп, как казался.

— Поверил! Я смог бы убедить его, что президент США Рузвельт прилетает на самолете сапоги мне чистить.

— Кто же, все-таки, мог убить старшего лейтенанта? Ваши предположения?

— Глеб Иванович, а несчастный случай вы совсем исключаете?

Бокий прошелся по кабинету, заложив руки за спину, подумал.

— Не верю я в такие случайности, — с тоской сказал он. — Кто-то копает под меня, но кто, кто?

Никто из присутствующих не посмел даже предположение высказать, и Бокий мысленно отругал себя за распущенность. Такое ляпнуть при подчиненных! Он сел за стол, достал папку с делом Блаженной, всмотрелся в ее фотографии, в который уж раз перечитал агентурные донесения:

«Объект «Д» в доверительной беседе утверждала, что Блаженная может оживлять некоторые предметы. Так, однажды она оживила игрушечную рыбку, и та плескалась в ладонях у разных людей. Тем Блаженная, по ее утверждению, проверяла силу веры. Я хотел выкрасть эту рыбку, но подойти к дому Блаженной по-прежнему не могу. В другой беседе «Д» рассказывала о методах, которые Блаженная применяет при воздействии на людей. Это, конечно, так называемая «молитва». Как я понял, в «молитве» она просит для людей только самого лучшего, но если человек не соответствует церковным стандартам, молитва причиняет Блаженной страдания. В полушутливом тоне я попросил у «Д», чтобы она похлопотала за меня перед Блаженной, и получил соответствующее обещание. О результатах «молитвы» доложу позднее»

Далее шла приписка, сделанная другим почерком:

«Это последнее донесение агента «Деций», вскоре после этого он исчез из нашего поля зрения. По неподтвержденной информации, похожего человека видели в Сарове и Дивеево, проверить пока не удается».

Бокий вздохнул и проговорил в своей обычной, любезно-бесстрастной манере:

— Блаженную переводим в обычную больницу при доме престарелых, всякое наблюдение снимаем. Дом престарелых должен быть лучшим в Москве: не для тихого умерщвления, а с нормальной медициной и уходом.

— Осведомителя вербуем среди персонала больницы или внедряемся? — тихо спросил «сержант».

— Нет, ничего этого не надо. Вы, Александр Иванович, гуляете около дома престарелых, знакомитесь с какой-нибудь симпатичной медсестрой, ненавязчиво ухаживаете, слушаете ее милую болтовню о больничных новостях. Все.

«Сержант» заметно повеселел, остальные агенты завистливо на него поглядывали.

— Вы, Владимир Геннадьевич, займитесь шофером «хлебовозки». Проследите все связи, даже, на первый взгляд, случайные. Но главное, не допустите, чтобы его обвинили в теракте. Ни в коем случае! Стечение обстоятельств, и только. Все остальные — в подчинение Владимиру Геннадьевичу. Свободны, товарищи.

Когда все вышли, Глеб Иванович Бокий глубоко задумался: «Копают под меня, копают — к гадалке ходить не надо. Но кто? Кто мог осмелиться на такое? Неужели?!..»

***

Всякое государство должно себя защищать, для того и создаются спецслужбы. Если их нет, или если они работают плохо, государство гибнет стремительно и неизбежно. Не следует думать, что органы НКВД только и делали, что боролись с «религиозным дурманом», с остатками царской интеллигенции, с лучшими военачальниками, просто умными людьми. Органы эффективно очищали страну от уголовников, и делали жизнь советских людей, на бытовом уровне, одной из самых безопасных в мире.

Но логика массового государственного террора, развернувшегося в тридцатые годы, лишала разума даже талантливых людей из руководства НКВД. Они «копали» друг под друга азартно, самозабвенно и с наслаждением. В процессе этого «копания» получат свою законную пулю в затылок и Глеб Бокий, происходивший из семьи русского дворянина, и Генрих Ягода, происходивший из семьи местечкового еврея, и многие, многие другие. Машина террора перемалывала кости всем подряд и даже не замечала, если в мясорубку попадал кто-то из ее создателей или механиков.

Между тем, в страну почти беспрепятственно проникали настоящие, непридуманные враги. Немецкие шпионы и диверсанты закреплялись на местах, готовились, составляли для немецкой армии карты, которые будут лучше и подробнее советских. В роковой день 22 июня 1941 года они перережут линии связи, внесут дезорганизацию в работу тыла, полностью обеспечат «товарищу Гитлеру» то, что на языке военных называется «стратегическая внезапность». Впрочем, это всего лишь абстрактный термин, в реальной военной практике такого почти никогда не бывало. Если точнее, то это самое «почти» полностью укладывается в день 22 июня 1941 года.

«Товарищ Гитлер» и генералы его штаба разжижением мозгов не страдали, и план «Барбаросса» не был глупостью. По всем законам военной науки гибель Красной Армии представлялась неизбежной; она и состоялась. Почти. Ветераны войны, ценой огромных, несопоставимых с немецкими потерь отбившие чудовищный натиск нацистов, часто говорят: «Все висело на волоске!» Кто же удержал этот волосок?

В мемуарах немецкого солдата, воевавшего в 1941 году под Ленинградом, есть интересный эпизод. В ночном небе появился «огромный портрет русской Мадонны»; по мнению того солдата, именно Она и остановила немецкое наступление.

Кто знает? Нация «блудных сыновей» тысячами убивала священников, превращала храмы в места разврата — под пение дурацких частушек, написанных дурацкими «поэтами». Чем эта нация заслужила такую милость? Да ничем! По человеческой справедливости, она заслужила уничтожение; но Милосердие Божие — выше любой справедливости.

Чудо произошло по молитвам святых исповедников и мучеников, которых в России первой половины XX века оказалось больше, чем за предшествующую историю христианства во всем мире.

И в хоре этих молитв звучал чистый, прозрачный голос слепой с детства старушки, отошедшей к Господу 29 июля 1936 года. Место ее захоронения неизвестно; предположительно, где-то в районе метро Владыкино, недалеко от храма Рождества Пресвятой Богородицы. Проезжая мимо этого храма, почитатели святой старицы обязательно осенят себя крестным знамением и крикнут, шепнут, подумают:

— Блаженная, помоги!

И помощь приходит.

10

Дети председателя сельсовета Петра Аркадьевича Троицкого почти совсем перестали расти. Перепуганная жена пыталась водить их по врачам, но Петр Аркадьевич лишь качал головой и тихо говорил:

— Эта... не надо. Никакие доктора не помогут, потому — памятка это, от Блаженной. Лучше им маленькими в... хорошее место, чем рослыми в плохое...

Даже в разговоре с домашними коммунист Троицкий опасался произносить слова «Царство Небесное», «Ад», но мысленно представлял себе «плохое место», и очень боялся. После «изъятия» Блаженной он вообще стал осторожным и старался никого не обижать, никого не задевать. Шел по жизни, как по стеклянному лесу, где за каждую разбитую веточку придется непомерную цену платить.

Каким-то чудным стал Петр Аркадьевич. Когда ему жаловались на трудности, он всегда произносил странную фразу:

— Но это же хорошо! За трудности благодарить надо! А как совсем тяжело станет, надо скорее, скорее благодарить!

Одни крутили ему вслед пальцем у виска, а другие с недоумением и вопросом в голосе произносили:

— Блаженный?

Услышав от врачей страшный диагноз, по существу, приговор, Петр Аркадьевич повеселел и даже внешне как-то помолодел. Быстро привел в порядок свои земные дела, написал заявление об уходе с работы «в связи с предстоящей скорой смертью» и лег умирать.

Странная это болезнь — рак. Одни считают ее проклятием рода человеческого; другие — милостью Божией. Действительно, какая еще болезнь задолго до смерти предупреждает: «Готовься, ты получил повестку»?

Причем при одних и тех же обстоятельствах боли могут быть такими чудовищными, что и наркотики не помогают, а может их и вовсе не быть; после появления первых признаков заболевания прожить можно и полгода, и год, и пять лет, и больше... В общем, каждому — свое. Очень странная болезнь!

Петр Аркадьевич Троицкий умирал мучительно. Жена освоила несложные навыки медсестры: сама делала ему уколы, ставила капельницы, но самое большее, чего ей удавалось добиться, — несколько часов тревожного забытья. Не помогали даже сильнейшие лекарства — те самые, после использования которых пустые ампулы полагалось сдавать под расписку.

По случаю жаркой погоды окна в избе были раскрыты, и вся деревня могла слышать, как кричит от нестерпимой боли умирающий председатель. Бывший председатель.

Двое мужчин остановились недалеко от избы председателя и слушали. Тот, что моложе, злобно сплюнул в песок и сказал:

— Кричи, кричи! Это тебе не Блаженную поднимать!

Старший покачал головой и укоризненно ответил:

— Что ты такое говоришь?! Ему же больно! Разве Блаженная учила нас чужой боли радоваться?!

— Прости, дядя Макар. Просто... сердце заходится, как вспомню, что он сделал. Я ж три года мучился: горб на спине рос, помнишь? Врачи ничего понять не могли, не то что сделать. Ходить не мог, лежать не мог... уже и дышать не мог! А больно-то как было! День, ночь — без разницы. Три года, дядя Макар! Помазали мне горб маслицем из лампадки Блаженной — сразу дышать смог, а через полгода и вовсе от горба избавился!¹⁸ А этот ее с кроватки сгреб и потащил. Слышал, она кричала от боли?

— Один раз крикнула, потом успокоилась. Погоди, погоди... давай послушаем, что он кричит.

А между тем, вопли больного становились все громче и пронзительнее. Они разносились по деревне, и многие жители затыкали уши, закрывали окна, чтобы ничего не слышать.

— А-а-а!!! Не могу больше, а-а-а!!! Слава Богу!!! Слава Богу!!! А-а-а-а-а! Сил уже нет никаких, а-а-а-а!!! Слава Богу, слава Богу, слава Богу, а-а-а-а-а!!!! Помоги, Блаженная, помоги-и-и-и-и!!!!

Крик внезапно оборвался, и побледневший молодой мужчина схватил старшего за рукав рубахи.

— Дядя Макар, давай помолимся о нем, скорее! Пусть он больше не мучается!

Макар согласно кивнул, вытащил из кармана старенький, потрепанный молитвослов и раскрыл заранее заложенную страницу: «Канон молебный при разлучении души от тела»...

...А в избе высохшая от постоянного недосыпания женщина кинулась к постели мужа, готовясь увидеть покойника. Но тот был еще жив, находился в сознании, смотрел весело и спокойно.

— Тебе лучше, Петя? Что-нибудь принести?

— Лучше, лучше. Эта... совсем хорошо. Ты бы послала за священником, а? Я потерплю еще чуток, но тудыльча помру, скорей бы попа...

— Да я уж послала, Петя, давно. Должен скоро приехать...

— Умница! Ты, Катя, пригляди, чтобы дети коммунистами не стали... глупость это — социализмы всякие строить, одна только глупость. Вот моя жизнь и кончилась, а что осталось? Ничего не осталось, как и не было ничего. Вчера еще босиком на речку бегал, пескарей для мамки ловил, а сегодня вот ухожу... Хорошо как, и не болит ничего. Ты мне, Катя, верь, я подсмотрел, что там, дальше! Нет для человека ничего важнее смерти, ничего...

Он откинулся на подушку и немного отдохнул. Жена собралась было отойти по своим нескончаемым делам, но голос мужа послышался снова, причем звучал более уверенно и твердо.

— Домой иду, Катя. Как меня там примут, не знаю, но что ждут и любят —это точно. Ох и заблудился же я! Куда ходил, зачем — и сам не знаю; устал в чужих краях, измучился... Колхозы какие-то, сельсоветы... Ничего этого не нужно, ничего! Вот пескариков маме принести, чтобы она их на сковородку и яичком залила и похвалила: «Молодец, Петя, добытчик, кормилец», это —нужно... Все, в чем есть любовь, — нужно. Уколы твои, Катя, слезы твои — нужно; чтобы дети смеялись — нужно, чтобы старики не плакали — очень нужно. А планы соцсоревнований — нет, с ними туда не пустят. Там — любовь, а она никаких социализмов не терпит... Вот Блаженная любить умеет! Она меня встретит на границе, поможет перейти туда... обещала.

— Когда обещала, Петя? Когда ты ее нес?

— Нет, сейчас, когда я кричал. Она откликнулась, боль убрала, помочь обещала. Раньше, вишь, камушки давала, маслице, свечки... с любовью давала, любовь через них и действовала. А теперь так может, без камушков. Ей Господь большую силу дал... а красивая стала, глаз не отвести! Смотрит ласково, и всякая боль проходит!

— Смотрит?! Она же слепенькая была!

Петр Аркадьевич немного подумал и уверенно сказал:

— Это мы слепенькие, вся страна. А Блаженная всегда была зрячей.

Крошечный мальчик вбежал в комнату и затараторил «страшным» шепотом:

— Папа! Там поп пришел! Огромный, страшный, с крестом на пузе! За дверью стоит, тебя спрашивает!

Петр Аркадьевич Троицкий приподнялся на локте и крикнул, напрягая последние силы:

— Входите, батюшка! Я готов!

Павловский Посад,
апрель-август 2013 года.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. До сентября 1937 года территория нынешней Рязанской области числилась в составе Московской. Здесь и далее примечания автора
2. Соответствовало армейскому майору.
3. Арестован как враг народа в 1936 году, а в 1938 расстрелян.
4. «Полуторка» — полуторатонный грузовик ГАЗ-АА. Передние колеса на этой модели независимой подвески не имели, поэтому амортизация была весьма условной; сзади амортизаторы и вовсе не были предусмотрены.
5. Для тех, кто не помнит упомянутых стихов Маяковского: «Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер...» и.т.д.
6. Холомозер (еврейский жаргон) — в еврейских местечках специалист по чистке отхожих мест. Работал при помощи ведра и веревки, транспортировал продукт в бочке, поставленной на ручную тележку.
7. До революции начальники, выдававшие паспорта местечковым евреям, не утруждались правописанием еврейских имен, за этот труд надо было доплачивать. Вот и ходили по белу свету вместо почтенных Мордехаев Израилевичей неприличные Мордки Срулевичи. Кстати, Гад, в данном контексте, вовсе не ругательство, а вполне уважаемое еврейское имя.
8. Вохра — вооруженная охрана (жаргон).
9. Строки из подлинного документа.
10. Соответствовало армейскому комдиву (генерал-майору).
11. ЧОН — части особого назначения, военно-партийные отряды, выполнявшие, в основном, карательные функции.
12. При раскулачивании совсем не обязательно было, чтобы в деревне жили настоящие кулаки. Если сверху поступал приказ раскулачить определенное количество семей, хватали любых. Согласно партийной инструкции («ВКПб в документах», М. 1935г.), кулаком можно было считать владельца маслобойки (ручной сепаратор для получения масла из молока, был почти в каждой деревенской семье), крупорушки (ручной мельницы для размалывания зерна в крупу). Если же деревня состояла из одной голытьбы, а раскулачивать кого-то все равно надо было, в ход пускали понятие «подкулачник». Никаких признаков подкулачника мудрая партия так и не придумала.
13. Бокий Г.И. (1879 — 1937) — один из создателей системы концлагерей в СССР. Считался самой загадочной фигурой в органах госбезопасности. Его отдел занимался дешифровкой и шифровкой, а также всей мистикой, с которой сталкивались большевики. Есть данные (непроверенные), что Бокий был активным адептом какого-то сатанинского культа. Расстрелян в 1937 году.
14. Дзержинский Феликс Эдмундович (1877-1926 гг.) — по происхождению — знатный польский дворянин, по роду занятий — профессиональный революционер. Создатель советских спецслужб, талантливейший разведчик и контрразведчик. Начинил советской агентурой все сколько-нибудь влиятельные страны мира.
15. Любимый сорт табака И.В. Сталина.
16. Вышинский Андрей Януарьевич (1883 — 1954 г.г.) — прокурор СССР с 1935 по 1939 годы. Наказания, которых он требовал в суде для обвиняемых в политических преступлениях, отличались особенной суровостью.
17. Хлестаков — центральный персонаж комедии Н.В. Гоголя «Ревизор», безудержный хвастун и выдумщик.
18. Подлинный случай.