Антошкин стихарь

Осенью Антошка поступил в первый класс православной гимназии. Семья, многажды обсудив на кухне это важное решение, сошлась на одном: да, пожалуй, лучше ему учиться тут. В окрестностях их двора, окруженного несколькими многоэтажными домами, были и другие школы. Та, что ближе всего, считалась престижной по каким­то признакам, все туда стремились определить своих детей. Но...

И не сказать, что уж очень набожными, церковными были и родители мальчика, и дед с бабкой — так, ходили, конечно, иногда в храм, по большим праздникам, но мало что знали и понимали во всем этом. Однако каким­то древним, наверное, из глубокой старины идущим чутьем, а еще скорее — любовью сердечной к этому маленькому голубоглазому мальчику с золотой кудрявой головкой, отраде семьи, промыслили они все: лучше, чем тут, ему нигде не будет. И пусть пока там у них тесновато, в гимназии, и проблем, наверное, много еще. Хотя о проблемах они ничего не знали — ну, так ведь всегда новое дело не вот тебе сразу гладко взяло и пошло.

В городских школах, окруженных серыми домами­коробками, конечно, все устоялось, там во всем давно накатанная колея. Но сколько же там этих ребят — сотни, тысячи! Шум, гам, беготня, звонок прозвенел — как вылетело многоголосое стадо, как понеслось по лесенке, сшибут, затопчут и не заметят. А здесь — в классе Антошкином, сказали матери, будет семь человек. Всех их учительница взглядом обнимет, в каждую тетрадку заглянет, каждую ручонку неловкую поправит, каждую макушку вихрастую погладит...

А жила гимназия в церковном дворе четвертый год. Высился в этом дворе большой пятиглавый собор, сияя крестами в синем небе. А рядом стояла беленькая церковь, освященная во имя святого угодника Божия, особо почитаемого и любимого в городе, еще совсем недавно существовавшем как­то вообще без храма. Здесь, в этом маленьком храме, начинал город молиться Богу. А потом очень скоро построили вот этот величавый собор, и все главные службы пошли там. А беленький храм приютил под своими сводами первых гимназистов.
И собор, и белый храм стоят над кручей, которая скрывает в густых зарослях кустов и деревьев маленькую говорливую речушку, что была когда­то очень давно полноводна — вот до этих самых крутых берегов, а теперь и совсем бы пересохла, кабы не множество чистых и холодных родников, потихоньку питающих ее из земных глубин. С высокого крыльца храма за церковной изгородью далеко видно широкую заречную равнину, зеленевшую когда­то совхозными полями, а теперь расцвеченную разноцветными крышами новых усадеб. И совсем уж вдали — за крышами, белеет в зыбком мареве еще один храм — старинный, величавый, тот самый, куда ездили благочестивые горожане в те времена, когда у них не было рядом храма.

Туда, за речку, сходит по вечерам солнце, дивными красками расцвечивая небо над равниной: то оно сиреневое, то розовое, то огненно­красное. И вышедши на крылечко, взрослые так и остановятся, бывает, и замрут на минуточку, любуясь неземной этой красотой. Гимназисты, они народ шумный, егозливый, как и всякая малолетняя публика, им, пожалуй, некогда еще пока любоваться красотой закатного солнца над спрятавшейся в кустах речкой. Но — детское сердце, оно запечатлеет и потом, когда промчатся годы, не один раз замрет, вспомнив, — и это небо над речкой, и церковный двор, до самой глубокой осени в цветах, и маленький класс, в котором всего семь человек, и лики святых на белых стенах, и звон колоколов над собором...

Антошка с удовольствием ходил в свой первый класс. Ему нравилось, что урок начинался с молитвы, которую он быстро научился петь со всеми. Нравилось, что смотрят на них со стен Божия Матерь и святые угодники, нравилось читать про них в книжках и рассказывать потом бабушке. Еще он любил церковные праздники, в которые откладывались уроки, и гимназисты, нарядные, тихие, торжественные, стояли на отведенном для них месте в храме. Что­то такое поднималось в маленьком его сердчишке с первыми звуками Херувимской, чего он пока не смог бы рассказать. Он смотрел высоко под купол, где из узкого оконца протягивался острый солнечный луч, в котором волновались мириады золотистых блесточек, и чувствовал, что вот сейчас происходит что­то очень важное, что ни объяснить, ни представить себе нельзя. И на следующей службе опять тихонько ждал, пока сверху не запоют красиво и торжественно: «Иже Хе­е­ру­увимы...», и опять сладко замрет сердце.
Он теперь знал больше, чем мать или дед с бабкой. И когда однажды соседская бабушка пришла за ним в гимназию после уроков, да и зашла, как в обычную школу, и вышла с ним за руку, тут же начав спускаться по ступенькам, он тихонько задержал ее: «Ты что? Это же храм. Надо перекреститься!»

К слову сказать, Антошка ведь не совсем новичок был в своем первом классе. Многие из тех, кто сидел сегодня за партами, в прошлом году ходили в воскресную школу. Они впитывали в себя начала веры своих далеких предков, забытой и поруганной предками более близкими. И теперь становились тем маленьким звенышком в прерванной цепи веков, которое должно было соединить, крепко связать ее на многие лета вперед.
Бабушки, мамы и папы, бывшие как раз тем самым — разъятым когда­то звеном, сидели у входа в классную комнату и ждали своих чад, тихо переговариваясь между собой. «Мой­то велел над кроваткой икону Преподобного повесить...» — «И не говорите — молитву читать заставляет перед ужином, пришлось выучить...» — «Да, время такое — не мы их, они нас в храм ведут...» — «И слава Богу, слава Богу!»

Однажды, вернувшись с уроков, сообщил Антошка своим родным ошеломляющую новость: батюшка взял его в алтарь. И даже назвал его по­взрослому: Антоний. И надели на него маленький стихарь — блес­тящий, золотой, с круглыми пуговками по бокам. И теперь он будет по воскресеньям прислуживать батюшке. «Что же ты будешь делать, Антошка? — взволнованно тормошили его мать с бабушкой. — Как это — взял в алтарь, что это значит?» — «Ну... Я там буду помогать батюшке... — немного растерянно пояснял Антошка. — Только вот я еще до стола не достаю...» — «До какого стола?» — опять волновались родные. «Ну, я потом вам расскажу...»
Спустя какое­то время Антошка после воскресной службы подошел к матери с целлофановым пакетом. «Что это у тебя там?» «Это мой стихарь, сказали, надо постирать к празднику». Вышли во двор, мать открыла дверцу машины: «Давай, положи это на заднее сиденье». — «Не­ет», — поспешно возразил он и неловко протиснулся в машину с пакетом в руках. Так и держал его на коленях всю дорогу, прижав к груди обеими руками.
И целое дело было вечером для двух женщин: да в чем его стирать, да каким порошком, да как вообще эти вещи стирают, в какой воде, да вдруг подсядет... Антошка спал в своей кроватке, не видел этого волнения в ванной.

«Нельзя нам его вешать тут», — вдруг сказала мать дочери. «Почему?» — не поняла та. «Да ведь дед у нас курит — все табачищем своим провонял. А он мокрый, все в себя впитает, любой запах. Как нести потом в храм?..» — «Да, в самом деле...» — «Хорошо бы его на вольном воздухе просушить, на ветру. Знаешь, как пахнет белье с мороза...» — «Не знаю, у нас балкона нет. А если к соседям подняться наверх, попросить?» — «К каким? Ты что, дед­то у них какой матерщинник, разве можно!»
И они стояли в растерянности, глядя на маленькую золотистую одежку, рядом с которой и то было плохо, и это неподобающе, и все кругом будто стыдливо потупилось, не смея находиться рядом с парчовым стихариком, в котором маленький мальчик стоял в алтаре...
«А вот к бабе Мане же можно отнести!» — вдруг вспомнила дочь. «Точно! Как мы про нее забыли. У нее никого нет, все чистенько, и сама она в храм все время ходит, ни одной службы не пропускает». —«Пойдем».
Они позвонили к соседке. Так и так, объяснили проблему свою. «Да с удовольствием, — обрадовалась баба Маня. — Вот здесь, в ванной давай и повесим, к утру высохнет...»

Женщины пошли к двери, успокоенные: «Фу ты, как гора с плеч... Только, баб Мань, ты это...» —
«Чего?» — она даже испугалась немного. «Ты лук­то сегодня не будешь жарить?» — «Нет, какой лук, я уже поужинала». — «Ну, слава Богу, а то ведь и луком­то этим, бывает, прямо на площадке пахнет... Ведь оно же, мокрое­то, все запахи впитывает. Нехорошо, если луком запахнет...» — «Нет­нет, ничего я сегодня не буду жарить!»
И соседки ушли, облегченно вздохнув.

Баба Маня расправила на веревке мокрый стихарик с широкими рукавами­крылышками, потом взяла из­под раковины пакет со съестными отходами, которые обычно увозила к себе на огород, в гумусную яму, и вынесла его на всякий случай подальше.
Она еще раз придирчиво оглядела ванную и не нашла ничего неподходящего для соседства с маленькой одежкой, которая золотисто мерцала в свете электрической лампочки.

Иллюстрация Ольги Буссе