– Идиотизм, – ругала Марию сестра Надежда, – за десять лет, как дядя Петя здесь, сколько родни перебывало в Германии. И не в одну бабскую силу приезжали! Вдвоём, втроём, с мужиками… На поезде, на автобусе… Никому другому, как тебе, волочить бандуру! За каким лешим, спрашивается, тащила?
– Дядя Петя попросил, – оправдывалась Мария.
– Там уже маразм крепчал по всей голове! 75 лет в марте исполнилось. Перебился бы без пиликанья! Сколько тебе нервов эта дурота стоила?! И мне! Стою, как дурочка с переулочка, – все пассажиры вышли, она как провалилась! Что думать?.. Малахольная ты у меня, сестра!
Всю эту «дуроту» с аккордеоном вскоре расценила Мария как вразумление: незачем было ехать в Германию. Три предупреждающих звоночка друг за другом прозвенело. Первый – в омском аэропорту.
Поцелуи провожающих остыли, дочь с зятем помахали руками и ушли, полунемка Мария, сорока восьми лет от роду, поставила багаж на таможенный досмотр, дабы отбыть в Германию, сестру и других родственников повидать и саму историческую родину. Настроение туристическое, даже вдохновенное, впереди столько европейских впечатлений, Марии вспомнились слова поэта: «Ты прощай, прощай, любезный, непутёвый город Омск». Пусть на месяц, но прощай.
Вручила загранпаспорт таможенному служащему, тот кивнул на клетчатую китайскую сумку:
– Что там?
– Аккордеон?
– В декларацию вписан?
– Зачем?
И началось перетягивание кота за хвост. Служащий бесстрастным голосом произнёс: не положено везти за пределы государства музыкальный инструмент. Надо было, оформляя в Новосибирске документы на поездку, внести аккордеон в перечень вывозимых ценностей.
– Это что, скрипка Страдивари? – в нервном юморе спросила Мария. – Виолончель Амати или маузер Дзержинского?
– Напрасно иронизируете, – обиделся служащий на «маузер». – Я не знаю, Страдивари или какой другой фирмы! Положено разрешение на вывоз инструмента. Может, раритет, клавиатура ценная. Так что в следующий раз, оформляя поездку, предоставьте документы на аккордеон в консульстве, оформите, как требуется, и повезёте, а пока верните провожающим.
– Они уехали! – сердце Марии зачастило в заячьем галопе. – Это ординарный немецкий аккордеон. Ценность для одного отчима представляет, дорог старику как память молодости. Нет на него документов. И не было никогда. Трофейный.
– Экспертизу проведите.
– Отчиму жить всего ничего впереди, старик древний, захотел напоследок поиграть!
Подошла служащая таможни рангом выше. Бросила взгляд на пассажирку, та бледнее мела. Ещё чуток побьется за вывоз музыкального инструмента на встречу с отчимом, и может инфаркт получить на пороге в Германию.
– Пусть летит, – дала отмашку, – в Оренбурге всё одно тормознут.
Успокоила, что называется. Младший по званию не стал возражать против такой постановки вопроса.
– Ваш паспорт? – соскочил с аккордеонной темы.
– Я вам подала уже, – с напором недовольства сказала Мария.
– Женщина, вы меня за кого держите? Не брал я вашего паспорта!
Ещё не легче. Без аккордеона можно улететь, без документов и саму оставят с провожающими…
– У вас он, – схватилась Мария за левую сторону груди, лихорадочно вспоминая, взяла нитроглицерин или нет.
Стимулирующих препаратов для попавшей в передрягу сердечной мышцы не понадобилось. Таможенник, увлекшись «аккордеоном Страдивари», сунул паспорт в бумаги на стойке. Благо, вовремя отыскал. Не то бы пришлось пассажирку вызволять с того света…
Села Мария в самолёт со злополучной «бандурой» в багажном отсеке. И рада без ума – пропустили! – и мина замедленного действия в голове тикает: а в Оренбурге как? Дочь ездила два года назад в Германию этим же маршрутом, их шерстили в Оренбурге почище, чем в Омске…
Ругнулась в адрес отчима. Он позвонил за два дня до отлёта и попросил: «Мари, дорогая, привези аккордеон, так хочется поиграть».
Отчим её любил.
Официально дядя Петя никакой не отчим. Муж тёти Лизы, младшей сестры матери. В последние годы, как отец умер, Мария стала звать его отчимом. В принципе, мог бы им стать…
В детстве Маша любила к дяде Пете с тётей Лизой забегать. Жили они на соседней улице. Придёт, сядет на аккуратный сундучок и ждёт дядю. Тот на мебельной фабрике работал. «О, кто к нам в гости пришёл! – воскликнет дядя Петя, явившись на обед. – Ну-ка, ну-ка! Что у нас в сундучке сегодня завалялось?»
В сундучке могла «заваляться» сгущёнка, конфетки карамельки, печенюшки. Одарит девчонку. Та сразу лыжи на выход навострит. Когда скажет «спасибо», иной раз забудет и – вот она была и нету.
Много позже узнает Мария: дядя Петя хотел её удочерить.
Сколько Мария себя помнит – 23 февраля, в главный праздник Советской Армии и Военно-Морского Флота, мама одевала чёрный платок и целый день сидела как памятник. Ничего не делала. Если что понадобится, пройдёт тенью по дому и снова сядет у окна. Так поминала брата Карла и любимого парня Александра. Карла именно в этот день расстреляли в 1944 году. Русский немец, он на оккупированной территории преподавал в школе, что расценили, как сотрудничество с фашистами. Александр погиб в самом начале войны, в сентябре сорок первого разбомбили эшелон, в котором их часть двигалась к фронту. Мария проводила возлюбленного, состав только-только отошёл от станции, и налетели бомбардировщики с крестами…
О чём думала мама, сидя в чёрном платочке? Слёз в глазах не было, только печаль и тоска.
Отец, бравый участник войны, орденоносец, накануне 23-го февраля тихо говорил дочерям: «Девочки, завтра маму не трогайте, что вам надо – я всё сделаю».
Сам-то праздновал, вечером обязательно приходил навеселе, иногда на хорошем. От жены не требовал ни поздравлений, ни подарков, ни праздничного настроения, ни торжественного ужина. Сам возился на кухне, кормил дочерей.
А за стенами дома на тысячи километров вокруг шёл по стране праздник с песнями, маршами, концертами в клубах, во Дворце Съездов. Маша, всегдашняя прима школьных вечеров, обязательно выступала на сцене в этот день – читала стихи, пела. Утром в классе поздравляли мальчишек. Непременно одному, кто нравился больше других, тайком вручала презентик – сувенир или книжку. Особый праздник среди других праздников страны.
Только дома стоял необъявленный траур.
Самое интересное, дядя Петя мог быть настоящим отчимом для Марии. С мамой Марии они из одного украинского села, состоявшего сплошь из немецкого населения, потомков тех, кто в девятнадцатом веке отправился в Россию за счастьем. В фашисткой оккупации дядя Петя получил от немцев фольксдойч. Родители матери, дабы дочь не угнали в Германию, выдали её замуж за Петю, бравого парубка немецкой национальности с надёжным немецким документом.
Брак по расчёту не спас от участи рабсилы на чужбине. Оберегая дочерей, мать никогда не рассказывала им о войне, о послевоенных мытарствах. Как уж там получилось, или мужа не было на тот момент рядом, или он ничего не смог сделать в защиту молодой жены, только отправили её в Германию. Третьему рейху для реализации агрессивных планов требовались в большом количестве дармовые руки.
Однажды мама односложно скажет Марии: дядя Петя весной сорок третьего разыскал её в Австрии. Мама работала у хозяина, крепкого австрийского крестьянина. Поделилась лишь самим фактом – «приезжал», много позже дядя Петя добавит некоторые детали той их встречи. После войны маму из фильтрационного лагеря сослали в Сибирь, дядя Петя, как пособник фашизма, получил статью значительно суровее – отправился по этапу в магаданские лагеря.
Его возвращение на большую землю Мария помнит. К ним пришёл не измождённый зек – мужчина в сером макинтоше, дорогой шляпе, полный рот золотых зубов. Пятилетнюю девчушку в первую очередь блестящие зубы поразили. «Ты их кирпичом чистишь?» – спросила гостя. «Наждачкой, – расхохотался тот, – нулёвкой». «Мне бы такие!» – ощерилась Мария перед зеркалом, разглядывая свои банально белые зубки.
У дяди Пети и руки по жизни золотые. Он не только на аккордеоне играл и пел красиво. Столяр-краснодеревщик. Мастерство по изготовлению эксклюзивной мебели за колючей проволокой было востребовано начальством в полной мере. Потому и приехал щёголем. В Омск заявился не для того, чтобы похвастаться макинтошем, шляпой и золотыми зубами. За мамой Марии приехал. Любил её. Уговаривал разойтись с мужем. Обещал удочерить Марию и её сестру Надежду и увезти в тёплые края – на родину, на Украину. Мать слушать не хотели эти призывные речи. В результате дядя Петя остался в Омске и вскоре женился на своей бывшей свояченице – родной сестре Марии.
То, что мать не любила дядю Петю, это было понятно, а вот любила ли отца? – это осталось загадкой для Марии. О своих чувствах мать никогда не говорила.
А уж как отец её любил! Боевой офицер, майор, он после войны ладно вписался в мирную жизнь, стал начальником пожарной части режимного предприятия. Но пошёл наперекор всем и вся, настолько запала в сердце ссыльная немка, которая ворочала брёвна на бревноскладе судоремонтного завода.
«Не ломай себе карьеру», – предупреждали его. Но влюблённый в «неблагонадёжную» наплевал на все идеологические установки. В результате его исключили из рядов коммунистической партии Советского Союза, освободили от высокой должности. Отец перешёл в простые пожарные. И никогда не жалел о содеянном…
Заныло сердце у Марии на подлёте к Оренбургу. Что делать, если оренбургская таможня встанет стеной против вывоза музыкального достояния республики за её пределы? Выбрасывать на лётное поле яблоко таможенного раздора с чёрной-белой клавиатурой? В конце концов, не возвращаться домой из-за этого старья.
Попусту грызла тревога сердце. В Оренбурге никакого досмотра, слава тебе, Господи, не производили. Пересадили из одного самолёта в другой, и полетела полурусская немка впервые туда, где жили почти все её родственники по немецкой крови.
Однако «аккордеон Страдивари» возьми и потеряйся в самой Германии.
В Штутгарте три самолета один за другим приземлились. Из Англии, из Африки и с русаками. Толчея вавилонская в зале прилёта, разноголосица того же характера. Английские пассажиры и даже цветные африканские владеют нужными языками, быстро определяются в вокзальной круговерти. Русаки подрастерялись от аэропортовской мельтешни. Одна девчонка даже сознание потеряла. Совсем неподготовленная оказалась для европейской жизни. Ноги подкосились, еле поймали беднягу перед встречей с твердокаменным полом.
В зале несколько стоек для проверки въезжающих. Мария подошла к одной. Сидит за ней бдительная немка, которая начала пытать Марию, что она забыла в Германии?
В Омске докопались до аккордеона – не контрабанда ли? Здесь цель визита попала под подозрение. Женщина с русской фамилией – Попова едет к немцу Шульцу. Чёрным по белому в документе написано, что едет она к «знакомому». Вызов делал свояк Герхард – муж родной сестры Надежды. Приглашение было проще оформить, указав «знакомого». Страж в юбке зацепилась за эту формулировку.
«Сидит фрау с лошадиной физиономией, – рассказывала Мария, возвратившись в Россию, – и строит из себя! Немки нас, русачек, не переваривают. Сами поголовно страшные. Едят, что попало, одеваются, как придётся. Никакого вкуса. От мужиков деньгами не зависят, свободные… Ну и за собой не следят. Почему немцы и любят русачек. И турчанок. Ох, турчанки есть красавицы! Смуглые, стройные, высокие. Ярко всё. А тут сидит страхолюдина. Привязалась, как банный лист: “Зачем едете?”»
Забоялась полноценная фрау очередной иностранной соперницы, которых гансы, слабые на покладистых женщин, с удовольствием прибирают к рукам, тем самым портят арийскую кровь.
– На что будете три месяца существовать? – строго спросила таможенная служащая чужеземку, которая по её разумению рвалась оккупировать немецких слабаков.
Но Мария тоже не лыком шита. Загодя приготовилась к конфликтному повороту событий. Молча открыла кошелёк и победно продемонстрировала сумму необходимого объёма. Не в рублях, само собой. Показала аэропортовскому церберу, что не содержанкой ступает на землю тевтонских рыцарей. Вполне хватит валюты, дабы не выпрашивать на кусок хлеба у гансов, предлагая взамен расчёт натурой.
Судя по всему, крепким словом обложила немка российскую гостью, по лицу было видно, хорошо прошлась по её адресу. Да делать нечего, пришлось впустить в немецкий огород русскую козу.
«Этот тормоз был вторым вразумлением», – анализировала позже Мария.
Третий звонок следом обозначился.
Штамп на въезд, хоть и с тайным немецким матерком, получен, пора хватать многострадальный «аккордеон Страдивари» да бежать на долгожданную встречу с сестрой.
Три транспортёра крутятся, на одном из них должен быть инструмент, вернувшийся после долгих скитаний на родную землю Великой Германии. Наверное, объявляли, какой транспортёр их рейсу соответствует, да что толку, если ты без языков иностранных в голове. С не котирующимся русским Мария от одной ленты к другой нервно бегает. Каких только сумок, чемоданов, портфелей, саквояжей, баулов нет, дяди Петиного аккордеона – нет.
«Неужели сняли в Оренбурге?» – запаниковала Мария. Между транспортёрами мечется в поисках пропажи. Параллельно ей сестра Надежда в зале ожидания вся на нервах туда-сюда носится, прибывших пассажиров разглядывает. Они все до одного вышли, Марии нет. Не знает, что и думать: то ли опоздала на самолёт, то таможня задержала в России или здесь на досмотре что-то не так?
Перегородка между залом ожидания и багажной зоной не до пола. Надежда, плюнув на свои пышные габариты и условности «прилично – не прилично», нырнула под перегородку, дабы развеять туман неизвестности. И обнаружила пропажу из Сибири посреди пустого зала в полной растерянности.
– Ты что здесь торчишь? – подскочила к Марии. – Я не знаю что думать…
– Аккордеон пропал!
– Да чтоб он вообще провалился! Вот зачем ты его тащила? Зачем?
– На самом деле как провалился…
Надежда отчитала сестру. И аккордеонисту дяде Пете порядком досталось. Не один раз икнул он от ядрёных пожеланий в свой адрес. Ворча, Надежда повела Марию в стол находок, где их взору предоставили здоровенный лист с изображением всяких разных сумок, чемоданов, саквояжей... Дескать, ваша пропажа на что похожа? А ни на что. В изготовлении предложенных на опознание багажных ёмкостей не использовался материал, из которого китайские мастера тоннами строчили сумки для российского потребителя. Аккордеон без футляра, посему Мария в китайскую сумку упаковала. Обернула в старое покрывало, в сумку засунула. Пытается на пальцах изобразить материал в клеточку. Немцы плечами в недоумении жмут, лопочут виноватым тоном по-своему.
– Извиняются, – Надежда перевела сестре речь аэропортовских служащих. – Работнички, едри их в кочку! И я им не могу растолковать. Ладно, гори синим пламенем этот проклятущий аккордеон, поехали домой! Завтра позвоним, спросим.
Однако вместо того, чтобы взять направление на выход, Надежда, увлекая за собой сестру, второй раз нырнула под перегородку в зал с транспортёрами. Решила ещё раз проверить отсутствие наличия инструмента.
И радостно хлопнула себя по бёдрам с возгласом:
– Нашлась бабушкина пропажа у дедушки в штанах.
На длиннющем транспортёре сиротинушкой крутилась клетчатая китайская сумка с потенциальной музыкой внутри.
– Чокнутая баба, – рассказывала сестра мужу Герхарду трагикомичную историю с аккордеоном. – Тащила эту бандуру через пол-Европы!
Герхард – настоящий немец, не русак. Воевал на стороне Гитлера во вторую мировую. Сначала в Африке в армии Роммеля, молясь, чтобы на Восточный фронт не загреметь. Не помогли лютеранские молитвы. Под Сталинград кинули. Благо вовремя в плен угодил, обморозился, да не до смерти. Оперный театр в Казани после войны строил. Демонстрировал Марии фото с творением своих пленных рук. Я, дескать, арбайт эту красоту. Сам и фотографировал в 1975 году, когда туристом посетил Казань.
На второй день пребывания в Германии Мария с Надеждой вернулись вечером от родственников, а Герхард устроил вечеринку с дзуями-ветеранами второй мировой. Сидят деды, пиво пьют, колбасками закусывают. Хозяин как сказал, что фрау Мари из Сибири, ветераны глаза округлили. Быть не может! В их представлении сибиряки измождённые, изнурённые, дистрофики доходяжные. Тут цветущая дама. Лицом приметная, фигуристая и в самом теле. Эффектная женщина. Всё равно немцы принялись наперебой пододвигать гостье еду: кушайте-кушайте, фрау, у вас русская мафия…
Герхарду на тот момент было семьдесят шесть, Надежде пятьдесят четыре. Она, приехав в Германию, пять лет ухаживала за больной женой Герхарда. После смерти подопечной заняла вакантное брачное место.
– Тащила эту бандуру! – рассказывала мужу Надежда, он по-русски разумел, плен не прошёл даром. – Перенервничала вся, а дядя Петя минутку попиликал всего.
Дядя Петя, увидев Марию, всплеснул руками:
– Катрин, вылитая Катрин.
Катей звали маму Марии. Обнял гостью, вытер слезу. Как дитё обрадовался аккордеону, но, сыграв половину вальса «Амурские волны», отложил инструмент, потащил Марию на второй этаж смотреть приготовленные фотографии её мамы в молодости.
– Как я любил Катю, – признался. – Она меня никогда. В сорок третьем нашёл её в Австрии. Сердце от счастья горлом рвётся, а она убила вопросом. «Зачем – спрашивает, – приехал? Уезжай обратно». Уехал, а потом из-за неё остался в Союзе, мог бы с немцами в Европу уйти.
Андрей позвонил на второй день по приезду Марии.
– Здравствуй, родная, здравствуй, дорогая сестричка! Ты бы знала, как хочу увидеть тебя!
Андрей – родственник по типу: брат по соседскому плетню. У мамы Марии была троюродная бабушка, Андрей сын её дочери. Их семьи дружили и когда родители Андрея жили в Омске, и когда переехали во Фрунзе. Мать с отцом у Андрея русские немцы. Отец ещё в шестидесятые годы замыслил уехать в Германию. Из закрытого Омска не выпускали. Он придумал ход с переменой места жительства – из Киргизии была возможность вырваться в Европу.
Есть у Марии фото. Она шести лет от роду стоит на заснеженном дворе в белой заячьей шубке с большими чёрными пуговицами и (как большая) с ридикюльчиком в руке. Андрей на голову выше – как-никак на четыре года старше «дамы» – в бушлатике из железнодорожной шинели построенном, даже с петлицами. Кавалер от серьёзности момента набыченный. Это они ещё в Омске жили.
В семьдесят первом году отправились из Фрунзе на историческую родину – в ФРГ. Андрей к тому времени техникум окончил.
За месяц до отъезда Андрей прикатил в Омск на красном «москвиче». Это был «Москвич-412». Отец Марии принял гостя холодно.
Он, всегда хорошо относившийся к данным родственникам жены, тут сказал дочери: «Будешь переписываться с Андреем, уважать перестану. Они предали Родину». Мария сама секретарь комсомольской организации. В ответ на первое зарубежное письмо Андрея влепила: «Больше не пиши, мы с тобой по разные стороны границы». Почти: ты в лагере ненавистного прогрессивному человечеству капитализма, а я в лагере, строящем светлую жизнь.
Андрей женился на русской немке. Мать ему ещё в Союзе в молельном баптистском доме присмотрела, в Германии свела. Жена была старательная, работящая, с высшим образованием…
Надежде звонок Андрея не понравился:
– Ты бы лучше с ним не встречалась, – предупредила сестру, – жена его, Ленка, ещё та стерва. За пятьдесят обоим, она всё ревнует.
Андрей пообещал приехать за Марией на следующий день. Она накрутилась, накрасилась, ждёт-пождёт – нет кавалера. Полчаса в окно выглядывает, час. Плюнула, начала пыль протирать, пылесосить.
Андрей приехал на серебристом «Мерседесе» с трёхчасовым опозданием.
Крепко обнял Марию.
– Машенька, как я ждал тебя! Как хотел увидеть!
– То-то опоздал, я уже решила – не приедешь вовсе.
– Ленка придумала ерунду… Как я мечтал об этой встрече, любимая моя сестричка.
– Хватит обжиматься, – зашла Надежда, – пошли есть!
Через день Андрей повёз Марию в знаменитый парк Штутгарта. Жена Елена увязалась с ними.
– Тебе-то что туда ехать? – ворчал Андрей. – Недавно была.
– Мне там нравится. Бумажник дай мне, – властно сказала мужу. Захотела финансово укоротить его перед поездкой.
– Зачем бы я тебе бумажник отдавал? – грубо оборвал экономические притязания муж.
Жена занимала хорошую должность в банке, только Андрей не сидел у неё на шее. Высококвалифицированный рабочий одного из предприятий «Фольсвагена» он получал достойные деньги.
– Я сзади поеду, – открыла Мария дверцу «Мерседеса».
– Мне впереди не разрешается, – не без гонора сказала Елена, – садись смело рядом с водителем!
В парк приехали в самое дорогое для посещения время. У немцев не так, чтобы одна цена на все времена. В часы повышенного спроса на развлечения плати больше. Жена указала Андрею на сей разорительный факт.
– Ладно-ладно, – поспешно принялась отказываться Мария, – как-нибудь потом сходим. Или давайте я сама билеты куплю.
– Я хочу сейчас, – твёрдо заявил Андрей, – повести Марию.
Парк поразил Марию обилием экзотических растений. Со всех континентов диковинные дерева и цветы. Мария устала удивляться. Больше всего запомнилось озерко с лилиями самых разнообразных оттенков. Мы привыкли – водные лилии или белые, или жёлтые. Чаще – жёлтые. Здесь розовые, лиловые, вплоть до фиолетовых. В огромно зоопарке животные со всего света: медведи, обезьяны, жирафы, бегемоты… Кого только нет. Огромные аквариумы.
В один момент Елена обратилась к мужу:
– Купи мне мороженое.
В просьбе сделал упор на «мне».
– Почему только тебе? – недовольно удивился Андрей.
– Нет-нет-нет! – замахала руками Мария. – Мне ни в коем случае нельзя. Ты же знаешь, Андрей, у меня горло слабое.
Хотя горло у Марии было без изъянов.
Андрей удалился за мороженым, Мария быстро ушла в сторону, захотелось побыть одной. Она стояла на берегу озера, любовалась лилиями, как вдруг почувствовала спиной взгляд. Обернулась. Андрей. Один. И такой потерянный, такой несчастный, такой беспомощный.
Сердце резануло: «Зачем я сюда приехала? Зачем?»
В этот момент поняла: в аэропортах Омска и Штутгарта все эти передряги с аккордеоном были ничем иным, как вразумлением: нечего тебе в Германии делать, незачем вносить смуту в чужую жизнь.
Из парка поехали к Андрею.
«Тётя Дора будет оставлять на ночь, – строго-настрого предупреждала Марию Надежда перед поездкой в Штутгарт, – ни в коем случае не соглашайся».
Так и произошло, поужинали перед телевизором, за окнами быстро без сумерек потемнело. Тётя Дора, мать Андрея, стала уговаривать гостью не ехать, на ночь глядя. Мария скалой стояла: нет, сестра ждёт!
Елена рванулась было в провожатые. Андрей что-то резкое сказал по-немецки. Жена, не прощаясь, поднялась на второй этаж.
И они полетели по автобану. Андрей включил музыку. Тревожно, одиноко зазвучали фортепиано и скрипка, мелодию на коротком выдохе подхватил стремительный женский голос. Слов Мария не понимала, но чувствовалось – голос был полон еле сдерживаемой боли. Мощно вступили ударные, гитары, голос, подстёгнутый ими, начал стенать, рваться горлом в желании покинуть измученное страстью тело. На выплеске одной фразы показалось, на губах у певицы должна закипеть кровавая слюна, такой вулкан клокотал внутри, вырываясь песней.
– Холодно мне, Маша, – произнёс, глядя на дорогу, Андрей. – Холодно. Один я. Сын сам по себе. Тридцать три года, жениться не собирается. Переезжай, Маша, в Германию. Даже не представляешь, как было бы хорошо… Жили бы рядом…
– В качестве кого?
– Хочешь – жены… Хочешь – сестры… Нет у меня никого, кроме тебя, пойми. Даже не любя, ты меня любишь. Я это чувствую. В тебе есть сердце… Мне никто за всю жизнь «люблю» не говорил. Никто. И ты не скажешь, но я чувствую твоё тепло… Что бы ты ни утверждала… Что бы ты ни говорила…
Песня-вопль приглушённо, Андрей чуть убавил звук, неслась из динамиков, женщина мучительно пыталась голосом высвободиться от сердечной боли…
– Думаешь, смог бы жить со мной, сумасшедшей?
– Конечно.
– Андрюша, ты совершенно не знаешь меня. Ты помнишь восторженную девочку, которая собиралась в артистки, пела тебе и остальным родственникам романсы, читала километрами стихи. Девочка безвозвратно выросла, я уже давно сумасшедшая, ненормальная баба, выкидывающая фортели – только держись… Лет семь тому назад, на второй день после Нового года, одноклассник, Веня Соболев, звонит. «Приезжай, – слёзно просит, – мне очень плохо, жить неохота!» И я, замужняя женщина, срываюсь и лечу в Салехард.
Веню Соболева Мария в армию провожала. В верности на все времена клялись друг другу. Сбежали с проводин от гостей и гуляли до рассвета, а утром он под ружьё. Попал в морскую пехоту. Мария два года писала каждый день. Морпехи подсмеивались над товарищем и завидовали. Никто из столько писем от девушек не получал. После первого года службы Веня заработал отпуск. Десять дней нескончаемого праздника на двоих. И второй отпуск заслужил, стремясь к любимой. Мария встретила, а Лидка Сидорова увела. Классом младше училась. Яркая, броская, раскованная. Марии край требовалось смотаться по студенческим делам в Новосибирск, на день буквально. Веня-отпускник отправился тем временем на вечернику к друзьям, где Лидка-красавица быстренько соблазнила подвыпившего морячка. В прямом, без переносов, смысле. Переспали. И двенадцать лет жили. Лидка родила сына. А в один не самый чудесный день бросила Веню вместе с ребёнком. С залётным молодцом умчалась. Только что не на тройке рысаков с бубенцами.
Мария поначалу страшно переживала Венину измену с Лидкой. Не одну ноченьку обливала подушку слезами. Выплакала девичье горе и отрубила в душе эту ветвь.
Позванивал Веня время от времени, после того как жена-Лидка финт с ухажёром сделала. И вдруг зовёт к себе с надрывом «жить не хочу». Мария сорвалась. Не из-за позапрошлогодней любви летела к Вене в Салехард. Посчитала: нужна человеку. Не чужой ведь. Тяжело ему. Хотя кто его разберёт, может, не только из-за этого. Она и сама не знает.
– В Сургуте сделали посадку, – рассказывала Андрею в машине поучительную историю, – а там метёт. И в Салехарде непогода. Звоню Вене: так и так, похоже, застряли надолго. Он умоляет: «Только не возвращайся в Омск!» Экипаж был из Салехарда, парням хочется домой, продолжать праздник под ёлочкой, взяли на себя ответственность, полетели. Как уж в этой круговерти посадили самолёт?.. На трап вышла, снег в лицо бьёт. Меня за шиворот кто-то схватил. Венька. В машину сели. Приезжаем к нему. Сын дома, хороший такой мальчишка. Борщ из оленины сварил, торт купил. «Вот, – говорит Веня сыну, – это Маша, на мне жениться приехала». Подшофе немного. Побыла у него два дня и вернулась. Лечу обратно и думаю: «Спрашивается, зачем одна летала?» Вот такая я, Андрюша, взбалмошная. Пятый десяток, а сама себе иногда удивляюсь. Могу ещё рассказать кучу примеров из моей непутёвой жизни. Артистка на сцене из меня не вышла, зато получилась артистка в жизни. Зачем тебе нужна ьакаянеуравновешенная баба? Зачем? Представляешь, заявила бы тебе: съезжу в Салехард, надо успокоить первую любовь?
– От меня никуда бы не поехала.
– Ага, ты меня не знаешь!
– Слушай, а почему обманула тогда, не пришла к озеру?
– Была я там.
– Что значит была?
Из динамиков раздался шум прибоя, крик чаек, на этом фоне успокаивающе зазвучал лёгкой грустью рояль, он будто парил в сумерках над водной стихией. Затем рояль, прибой, крик чаек сменила булькающая, с настойчивым ритмом электронная музыка, она стала набегать искусственными волнами, создавая свой океан, свой прибой… Затем, оттесняя её на второй план, снова широко зашумело море, с силой бьющее о скалы, закричали чайки, и, воспарив над всем этим, раздумчивыми редкими звуками заиграл рояль…
«Мерседес», наполненный музыкой, летел по ночной Германии, неся в себе мужчину и женщину…
В Союз Андрей приехал, когда при Горбачёве послабление началось с визами. Мать Марии к тому времени умерла, отец перебрался в районное село. У Андрея в тех краях жили тётя и дядя по отцу, двоюродные братья и сестры. Андрей пожаловал к родственникам как настоящий бюргер. В дорогом костюме, очки в золотой оправе, шикарные туфли. Но сразу переоделся в джинсы, взял у дяди мотоцикл «Урал» с коляской и стал гонять по деревенским окрестностям.
Мария идёт по селу с автобусной остановки, а навстречу Андрей на мотоцикле.
– Машенька! – ударил по тормозам, соскочил с седла. – Любимая моя сестричка! Наконец-то приехала. Дозвониться до тебя не могу. Завтра хотел ехать в Омск тебя искать.
Счастливый. Звёздочки в глазах сияют.
– Я сейчас в Александровку к дяде Ване слетаю, – обнял за плечи, – а вечером обратно вернусь, приходи в пять на озеро, с ветерком прокатимся на мотоцикле. Знаешь, как здорово! Это не на машине. И воздух такой вкусный вокруг. На покосы съездим, там так привольно…
Стоял тёплый солнечный август. На краю села было небольшое озеро. Каждую весну пара белоснежных до синевы лебедей селилась на нём. Мария пришла на берег в лёгких кремовых брючках, кофточке, рукава фонариками, кожа, прихваченная загаром, золотится пушком. Сердце сладко ёкало. Но когда услышала мотоцикл, запаниковала. В озерко узким клином вдавался небольшой полуостров, раздвинув камыши, Мария нырнула туда, села на бревно. «Дура! Набитая дура!» – ругала себя. Андрей один раз вокруг озерка проехал, второй, третий… Она сидела, скрючившись, подперев голову руками, локти на коленях…
– Я подумала: ни к чему наше катание. Ни к чему. На следующий день уехала.
– Я готов был тогда на всё. Скажи: «Бросай Германию», – вернулся бы к тебе в Союз, не раздумывая вернулся!
– Дурачок ты, Андрюша. Всё давным-давно прошло. Это было детство, юность, розовые мечты. Ты живёшь нормальной жизнью…
– До того тоскливо иногда. До того одиноко. Качусь, как шарик по гладкой плоскости, а куда, зачем?..
– Тебе нужен экстрим? Адреналин? Встряски? Бури и ураганы?
– Человеческого тепла, хотя бы маленькой любви…
Зазвучала пронзительная, сжимающая тоской сердце инструментальная пьеса. Оркестр Джеймса Ласта. Обработка песни английской группы. Название группы Мария не помнила, а песню могла слушать и слушать с далёких институтских времён. Понимала смысл всего одной строчки. Да больше и не надо было, музыка говорила сама за себя. Мелодия в один момент взмывала высоко-высоко и мужской голос с этой высоты пронзительно пел-клялся: «Yes, I love you». Не веря, что будет услышан, не надеясь, что получит ответ, но, страстно желая его, снова и снова повторял: «Yes, I love you». Печальные флейта, скрипки, виолончели Джеймса Ласта обволакивали сердце волнующими звуками, поднимали его на сильных широких крыльях, томили ожиданием сладкой боли. Казалось, боль разрешится в момент, когда прозвучит выкрик безответного чувства, который выдыхал весь оркестр, устремляясь в поднебесье. Слов не было, они звучали в сердце Марии: «Yes, I love you!» Но боль не стихала с выкриком, не проходила, она просила повторения сладкого в своей горечи полёта-ожидания надрывных слов клятвы: «Yes, I love you!» Мелодия возвращалась к исходной точке, чтобы снова устремиться, взмыть к зениту…
Андрей свернул с автобана. На обочине стояли Надежда и Герхард.
– Наконец-то, явились, не запылись! – претензией встретила родственников Надежда. – А где Ленка? Высадили по дороге?
– Дом стережёт, – буркнул Андрей. – Ты бы ещё табуретку вынесла и села, как бабка деревенская у калитки. Это ведь ты, ненормальная, Машу настропалила не ночевать у нас? Ты?
– Больно надо! – отмахнулась Надежда. – Что у неё своей головы нет!
Через два дня Мария категорично засобиралась в Омск.
– Ты совсем чокнутая! – ругалась Надежда. – Куда тебя несёт! Раз в жизни приехала! Недели не пожила!
– Нет, Надя, не уговаривай! Бесполезно! Пора, пока никто глупостей не наделал.
