Вы здесь

27 часов из жизни Василия Шмонькина

Много сейчас говорят, пишут о всяких паранормальных явлениях, о людях с исключительными умственными способностями, о всяких невероятных явлениях и случаях. Недавно писали, как одному рабочему на голову упал сварочный аппарат и сразу после этого, этот рабочий, у которого вообще слуха не было, и к тому же он был глух на одно ухо, запел великолепным бельканто арии на итальянском языке, а человек, выживший в авиакатастрофе, стал понимать язык животных; тётка одна, после того, как её надула строительная кампания, стала читать мысли людей—теперь её уж, конечно, никто не обманет. Случаи, конечно, интересные, но случай покруче этих произошёл недавно с нашим сантехником Шмонькиным. Городок у нас маленький и свидетелей происшедшего было очень много.

В то знаменательное утро слесарю ЖЕУ—17 Василию Шмонькину было так плохо, что временами ему казалось, что он умер и находится в аду. В голове его периодически, что то болезненно взрывалось, а в паузах между взрывами в голове звучал противный колокольный набат.
Шмонькин то начинал дрожать и клацать зубами от подступающего невыносимого холода, то начинал обильно потеть от резкой смены температуры в сторону критического потепления. Левая рука Шмонькина исполняла быстрое тремоло, а правая повисла безжизненной плетью. Внутри Шмонькина медленно и отравляюще кипел страшный коктейль из вчерашних трёх бутылок портвейна, литра водки, трёх флаконов «Тройного одеколона», стакана самогонки, соленого бочкового огурца и краюхи чёрного хлеба.
Газообразные продукты окисления с утробными звуками вырывались из безвольного пересохшего рта мученика. После каждого такого выброса Шмонькин тоскливо и тенористо икал.
Огромным усилием воли Шмонькин заставил себя дойти до раковины. Пляшущей рукой он с трудом открыл холодную воду и цепко, мёртвой хваткой, охватил посиневшими губами кран. Когда вода полилась изо рта на пол, он разжал губы. Внутри него кипеть перестало, что то забулькало, зашипело и изо рта вырвалось облако горячего пара, окутав ядовитым облаком кухню. Когда туман рассеялся, Шмонькин стал осознавать, что может погибнуть, если не предпримет решительных мер к своему спасению.

В течение следующих трёх часов он тщательно одевался. Он одел рубашку наизнанку, потому что не было сил её вывернуть, в брюках не застегнул ширинку, потому что забыл, как это делается; одел тапочки на босые ноги, повесил на шею компас на верёвочке, вышел из квартиры и пошёл на северо-запад в свой родной ЖЕУ-17.

Когда Шмонькин, идя строго по компасу, через час преодолел расстояние в два светофора, путь ему преградил здоровый амбал с лицом цвета не спелого баклажана и злыми красными глазами.
—Вот я тебя и выловил, наконец, Никитин,— сказал амбал.— Гони, гад, должок.
Шмонькин замялся, мучительно соображая, почему амбал называет его Никитиным, смутно припоминая, что его собственная фамилия начинается на букву Ш, а амбал зарычал и заорал:
—Гони червонец Сидоров! Не то сейчас… и он занёс над головой Шмонькина кулачище величиной с двухпудовую гирю.
Шмонькин закрыл голову руками и пригнулся, ожидая страшного удара по своей многострадальной голове, и тут с ним произошло нечто удивительное: он вдруг залопотал на эстонском языке, хотя до этого ни какими иностранными языками не владел, не считая, конечно, нескольких ругательных выражений на армянском, которым он выучился во время службы в армии.
—Ну, ты сволочь, Колыванов, ты ещё и издеваться? Придуряешься, что по-русски не шаришь,— выдохнул амбал, и обрушил на голову Шмонькина беспощадный кулак.

Пенсионер Кравчук, Почётный гражданин нашего городка, наблюдавший за этим инцидентом, одобрительно сказал амбалу:
— Правильно, товарищ, сделали. Творят, понимаешь, у себя в Эстонии, что хотят. Памятники им видите, наши не нравятся!
Шмонькин, поджав колена, свалился на асфальт и долго лежал, мечтательно глядя в безоблачное небо, а амбал, проявляя полную индифферентность к лежащему Шмонькину, заинтересованно направился к скамейке, на которой сидел средних лет гражданин в очках, мирно читающий газету. Лицо этого гражданина показалось ему подозрительно знакомым, и он решил выяснить — ни должник ли это, которого он разыскивает уже второй месяц. Поиск этого должника осложнялся тем, что амбал помнил его лицо смутно, а фамилию забыл. Поэтому он подозревал всех мужчин, попадавшихся ему на пути. Выявленные им многочисленные должники, почему то не сознавались и амбал с тяжёлым сердцем их бил.

Шмонькин же, отдохнув, встал, отряхнул пыль и, сверившись с компасом, продолжил свой путь. У пивного павильона он остановился и с уважением стал рассматривать людей пьющих холодное пенистое пиво. Ему стало радостно за этих людей, и он заплакал от умиления и избытка положительных эмоций.
От толпы людей пьющих пиво, отделился молодой симпатичный негр. Он тронул Шмонькина за плечо и участливо спросил:
—Чито слючился, атьец? Пачему тьи плачеш? Какой козьёл тебья абидэл?

Шмонькин сквозь рыдания, глотая солёные слёзы, поведал негру на чистейшем суахили о тяжкой доле белого человека в этой ужасной холодной стране, посетовал на плохое здоровье, тяжёлое финансовое положение, кризис неплатежей и сварливую жену.
Рассказ Шмонькина растрогал негра и он, прослезившись, купил Шмонькину кружку пива, презентовал ему пять рублей и дал визитку со своим африканским адресом. Постояв минут пять обнявшись, и совершив прощальный ритуал потирания носами, новоявленные приятели разошлись. Шмонькин пошёл в родное ЖЕУ, а негр в ресторан «Занзибар», где он работал швейцаром.
К обеденному перерыву Шмонькин дошел до родного ЖЕУ. Когда он вошёл в подсобку, в которой его коллеги разливали напиток победителей портвейн №72, в подсобке воцарилось тягостное молчание. Коллеги с любопытством, жалостью и страхом долго и молча разглядывали вошедшего, прекратив на время разливать вино. Шмонькин стоял, поёживаясь под пронизывающими взглядами товарищей. Наконец, он гортанно и хрипло сказал:
—Ун,отч силиватсу?Илилан ыб ешчул. Он хотел сказать: ну, что уставились? Налили бы лучше,— но произнёс эти слова почему - то наоборот, с конца.

Слесари, как это ни странно, поняли Шмонькина, и тут же ему налили. Он чинно выпил и выложил на «общак» пятёрку подаренную негром. Возлияния в подсобке продолжались до трёх часов дня и всё это время Шмонькин трещал на непонятном языке. Коллеги слушали непонятные речи товарища и беззлобно посмеивались. В три часа бригадир слесарей строго сказал Шмонькину:
—Шабаш, Митрофаныч. Поправился и баста. Иди домой, отоспись, приведи себя в порядок, а завтра, как штык к девяти на работу. Сегодня я тебя перед начальством отмажу, а завтра смотри без опозданий.
Шмонькин, обняв по очереди всех слесарей, и потеревшись носом об их красные носы вышел на улицу и пошёл домой на юго-восток соответственно.
Не пройдя и половины пути он вновь столкнулся с амбалом, лицо которого показалось ему знакомым, но, как не напрягал он память — амбала вспомнить не смог. Амбал придержал Шмонькина за плечи, и, заглянув ему в глаза, устало сказал:
—Попался, тварюга. Гони должок Абдуллаев.
Шмонькин замотал головой, ударяя себя в грудь залопотал:
—Моя не Абдулла, моя Митрофаныч.
И добавил на азербайджанском:

—Екя Оглан сан! Аиб олсун сана, ния мани саташирсан? Что переводиться дословно как: парень, как тебе не стыдно? Что ты меня задираешь?
—Ах ты, гад! Ты, что мне мозги пудришь, Тищенко? Гони червонец, Амбарцумов.
А так как Шмонькин продолжал лопотать, амбал ударил его кулаком по голове и побрёл дальше. Поднял упавшего Шмонькина, торгующий зеленью пожилой азербайджанец, они поговорили с ним на родном языке азербайджанца, Шмонькин пообещал новому знакомому помочь с регистрацией, а тот дал ему пучок сельдерея. Шмонькин, пожёвывая травку, и сверяясь с компасом, пошёл дальше.
Проходя рядом с синагогой, он неожиданно для себя самого, поздоровался с раввином, сказав ему традиционное еврейское Шолом. Раввин стал выговаривать Шмонькину на иврите, мол, нехорошо ходить по городу с расстёгнутыми штанами не старому ещё мужчине. На, что Шмонькин ответил ему тоже на иврите, что в доме покойника двери должны быть открыты настежь и, посмотрев на компас, пошёл дальше.

Дома он с удивлением обнаружил, какую- то женщину, чистившую рыбу. Сказав ей Шолом, Шмонькин запел грустную «Плачевную песню, которую Давид воспел Господу по делу Хуся, из племени Вениаминова»
—Алкаш проклятый,— закричала женщина, что совсем погнал? Иди, проспись Иуда.
Услышав имя Иуда, Шмонькин оживился и стал быстро и увлечённо пересказывать Ветхий Завет, на иврите, естественно. Он трещал без умолку над ухом женщины всё время пока она занималась рыбой. Вдруг женщина закричала, уколовшись о плавник рыбы. Заплакав она, устало сказала:
—Вася, заткнёшься ты, наконец? Господи, за, что же мне такое наказание? Иди, Вася, ложись спать.
А так, как Шмонькин ничего не понял из сказанного женщиной, он продолжил свой рассказ и уже дошёл до описания исхода из Египта, но тут женщина схватила рыбу за хвост и хлёстко шмякнула ею Шмонькина по голове. Шмонькин осёкся, он изумлённо посмотрел на женщину, глаза его просветлели: он узнал в этой женщине свою жену и стал бойко говорить на украинском.
Женщина удручённо покачала головой, взяла Шмонькина за руку, отвела в спальню, посидела немного у его кровати и Шмонькин всплакнув, забылся тяжёлым беспокойным сном.

На следующее утро, следую многолетней привычке, которая уже давно у него переросла в категорию основных инстинктов, превмозгая себя, он пришёл в родную подсобку, где уже разливали. Шмонькин вежливо поздоровался со всеми на немецком, пожелал коллегам благополучия, здоровья и великой сексуальной энергии и попросил налить ему тоже.
—Вот, блин, иностранец в бригаде завёлся, — загоготали слесари, но вина всё- таки Шмонькину налили, признавая в нём своего.
Через час слесарей вызвали на склад — поступило распоряжение начальника срочно вынести чугунные батареи со склада во двор. Шмонькину в напарники достался молодой парень, стажёр Никита. Никита, как то неловко взялся за батарею, не удержал её, и чугунная безобразина упала на ступню Шмонькина.

Нечеловеческий дикий страшной силы вопль пронёсся по складу, отозвался во всех помещениях ЖЕУ, заставив слесарей похолодеть и бросить работу. Склад быстро наполнился работниками ЖЕУ, прибежавшими на этот не человеческий крик. Они воззрились на Шмонькина, который скакал на одной ноге, любовно придерживая двумя руками раненую ступню. В течение следующих двадцати минут все заворожено слушали скачущего на одной ноге Шмонькина, наконец, то заговорившем на великом русском языке, правда, привести здесь монолог Шмонькина не предоставляется возможным, по этическим соображениям, но мастер класс маэстро Шмонькина привёл весь коллектив ЖЕУ в бурный восторг, хотя оваций не было.
Когда запас слов в страстном и вдохновенном монологе Шмонькина иссяк, и он, всхлипывая, присел на скамью, бригадир облегчённо сказал:
—Ну, Слава Богу. А то мы тут уже решили, что ты это… как его… погнал, то есть. Иностранца типа из себя корчишь.
Бригадир повернулся к виновато опустившему голову стажёру и строго сказал:
—Смотреть надо, салага. Чуть боевого товарища инвалидом не сделал. Дуй теперь в магазин и что бы одна нога тут,— другая там. Митрофанычу срочно анестезия нужна.
Никита надел кепку и побежал в магазин. До конца смены оставалось ещё долгих шесть часов.