1. Прости меня
Иван Иванович Тараканов внешне очень походил на знаменитого писателя Тургенева. Большой, красивый, с седой гривой волос. В Скуратовке он пользовался непререкаемым авторитетом. Другой деревенский старожил, дед Аверьян, так и называл Ивана Ивановича: «Наш цыганский барон».
— Какой такой барон, — усмехался Тараканов. — Вот председателем колхоза до войны был, но меня на пятнадцать лет в лагеря упекли, сам не знаю, за что… Бригадиром заключенных на Печоре тоже был. Там у меня в бригаде все больше артисты да писатели в подчиненных ходили. Да, никудышные работники, скажу вам, весь план приходилось с пятью работягами делать, артистов я жалел: неприспособленный народ.
Но вообще-то вспоминать о тех днях Иван Иванович не любил. Если пристанет с расспросами внук, городской студент, расскажет немножко — о комарах тамошних, о красавице Печоре, о людях, с которыми вместе отбывал срок, — и вновь замолчит. Иногда и я, когда приезжал к его внуку и моему другу в Скуратовку погостить на денек-другой, слушал эти рассказы. В тот мой приезд Иван Иванович сидел на скамейке перед домом, на своем любимом месте. Был чудесный июньский вечер. Уже прогнали стадо коров. Дед помог загнать таракановскую Зорьку и вновь тяжело опустился на скамью. В последнее время он все время жаловался на ноги: «Не хотят ходить, проклятущие». Уже появились первые звезды, и шум деревенской улицы потихоньку стихал, когда к скамейке подошла какая-то женщина. Мне и дедову внуку Александру, сидевшим на террасе, были слышны голоса.
— Здравствуй, Иван Иванович.
— И ты, Петровна, здравствуй. Загнала корову?
— Да, загнала. Она у меня спокойная.
— А наша Зорька вчера за Соловьев огород ушла, насилу привели. Наступило молчание. «Соседка, бабка Матрена» — не отрывая глаз от учебника по истории, сказал Александр. Мы готовились к экзаменам.
— Дело у меня к тебе, Иван Иванович, — наконец нарушила молчание Петровна.
— Давай, говори.
Опять молчание.
— Да что стряслось-то?
— Помирать я собралась, Иваныч. А страшно мне — грех на душе лежит.
— Ну, это ты брось… Зачем помирать? — и только потом до деда дошла вся фраза старухи целиком. — Грех говоришь? Так я не поп, он грехи отпускает. В Чернь поезжай в церкву, там и…
— Перед тобой грех, Петрович. Это я тогда на тебя бумагу написала… что ты зерно колхозное… на сторону продавал… Обиделась я тогда… ты мешок муки мне не…, — и вдруг женщина запричитала, опустившись на колени: — Отпусти грех, Иван Иванович, Богом прошу!
Дед ничего не ответил. Он поднялся и медленно пошел к дому. Никого и ничего не видящий прошел мимо нас, бормоча что-то про себя. Никто из домашних не осмелился приставать к нему с расспросами. А ночью я вновь услышал его бормотание:
— За мешок муки оказывается… Она меня за мешок муки… пятнадцать лет. А Матрена Петровна еще долго стояла на коленях, не обращая внимания на оборачивающихся редких прохожих, а затем медленно побрела к своему дому… Лет пятнадцать спустя, в одном маленьком городке я встретил Александра. Встреча была теплой. О многом поговорили, о многом вспомнили.
— А деда моего помнишь?
— Как же! Жив Иван Иванович?
— Еще лет десять назад похоронили.
— Да… жаль.
— А ту женщину помнишь? Что прощения у него просила?
— Конечно, помню.
— Представляешь, она ведь каждый вечер к нашему дому приходила. Как на работу. Приходила и становилась на колени. И так целый год, пока не умерла.
— А он?
— Если находился на улице, возвращался домой, а если…
— Нет, я о другом. Он — простил?
Александр отпил пива из кружки, затем медленно поставил ее на стол. Будто боялся ответить, а потому медлил.
— Нет, не смог. И даже ни одного слова ей не сказал. А когда узнал о ее смерти, заплакал…
Мы замолчали. Каждый из нас вновь вспомнил тот далекий июньский вечер. И еще красивого старика с густой копной волос, сидящего на скамейке.
— Здравствуй, Иван Иванович.
— И, ты, Петровна, здравствуй.
2. Скупой
Эта пивная в народе звалась чайной. Может быть, в ней можно было и на самом деле заказать чаю, только я не припомню такого случая. А провел я в чайной, признаться, немало времени.
Среди посетителей чайной можно было видеть много колоритных лиц, но мне чаще всего вспоминается один старик. Высокий, худой, с вечной своей холщовой сумкой. Самое удивительное: в пивную он приходил каждый день, а пива не пил, даже когда его угощали. Обычно старик становился спиной к окну и ждал, когда освободится какой-нибудь столик. Затем подходил и подбирал оставленное, либо забытое: копейки, пирожки. Не брезговал он и недоеденными котлетами, просто кусками хлеба. Никто не знал имени старика. Одни, считая его нищим, давали ему деньги, другие, думая, что дед откармливает поросенка, кричали: «Папаша, иди хлеба возьми»!
Однажды местный завсегдатай, дядя Леша, предложил старику: «Слушай, отец, я тебе рубль дам, хочешь? Только угостись моим пивом. Сколько вижу тебя, ты не пил ни разу. Ну что, уважишь»? Глаза старика сверкнули. Было видно, что внутри его шла борьба…
Я никогда не видел, чтобы человек с таким отвращением пил пиво. Пил долго, явно насилуя себя. Дядя Леша призывно махал рукой окружающим, мол, смотрите на потеху. Но потехи не получилось. Дело, наверное, было в том, что от деда исходила какая-то мрачная сила. Он просто не мог выглядеть смешным. Допив кружку пива до конца, дед вытер губы, протянул руку к дяде Леше: «Давай деньги». Я впервые слышал его голос. Хриплый и одновременно высокий. Взяв помятую бумажку, медленно сунул заработанное в сумку и вышел. А когда на следующий день старик пришел в чайную, дядя Леша упорно прятал от него глаза. Но однажды он не пришел. Когда дед не появился в чайной неделю, кто-то заметил: «Помер, наверное, старик». «Наверное, помер. Отмучился» — ответили ему — и о старике больше не вспоминали. Никогда. Будто и не жил он на свете. Однажды в пивную зашел мой знакомый милиционер. Поговорив о том, о сем, мы заговорили о его работе:
— Какая работа у участкового? Собачья. Вот вчера один старик помер. Три дня мертвый у себя дома пролежал, пока пахнуть не начал, тут соседи и позвонили. Вот я заместо санитара и гробовщика одновременно там вкалывал. На секунду он замолчал. А потом вдруг оживился:
— Но, знаешь, и в нашей работе забавные моменты бывают. Того старика, ну, того, что помер, ты ведь знаешь: он копейки здесь собирал. Так вот. Комната, скажу я тебе: кровать, стол, стул, да шкаф пустой. Всего имущества — чайник, матрац, да подушка. Так вот. Понес я этот матрац выбрасывать и чувствую, что-то под руками шуршит, будто внутри бумага. Любопытство, признаюсь, разобрало. Взяли с ребятами нож, а там — деньги. Пересчитали — семь тысяч!
— Сколько?! — не поверил я (в те времена, о которых идет речь, на эту сумму можно было приобрести автомобиль).
— Семь, семь, ты не ослышался. Правда, до чего же помятые они были… Милиционер еще что-то говорил, я его уже не слышал. Мне стало невыносимо обидно за старика. Я никак не мог взять в толк: ради чего жить, отказывая себе во всем, униженно собирать копейки, голодать, — и лежать, в буквальном смысле этого слова, на тысячах? Но я тогда был молод и еще не знал, какую силу имеет над человеком страсть, когда она становится всепоглощающей. Но и тогда, там, в пивной — прокуренной, шумящей — мне было невыразимо обидно за так прожитую жизнь. Впрочем, разве это можно назвать жизнью? Для старика она сводилась к тем минутам, когда, разменяв мелочь на бумажные купюры, он возвращался домой, ел картофельную похлебку, пил несладкий чай с подобранным в чайной хлебом, а затем вкладывал рубль в матрац. Раз в неделю он устраивал себе праздник: доставал все содержимое матраца и с наслаждением, долго-долго, пересчитывал деньги… Бедный старик!
3. Подсолнух
Он был храбрецом, этот подсолнух. Рос он у самой дороги, всего в нескольких вершках от асфальта. Видимо, проходившая мимо баба, сплевывая на ходу семечки, уронила одно на землю. А оно и проросло. В воздухе стоял запах бензина и гари, огромные грузовики проносились мимо, грозя раздавить подсолнух, а он рос себе, словно кругом было поле.
Каждое утро я проезжал мимо него на автобусе, и казалось, будто машет он мне своей маленькой желтой головкой, словно приветствуя. И я отвечал шепотом: «Привет!» Однажды, стоящий впереди меня парень, удивленно ответил мне: «Привет!» Дитя обочины, подсолнух, не вышел ростом, листья его были густо облеплены слоем пыли, земля вокруг вытоптана. Но он все равно был красив, маленький подсолнух, крошечное солнышко, изо всех сил тянувшееся к своему старшему брату. Но однажды утром я не увидел его. Всмотревшись, обнаружил только одиноко стоящий стебель. Может быть, это смешно, но у меня было такое чувство, будто обезглавили моего друга.
Я еще не раз ездил той дорогой, но в сторону, где долго стоял пустой одинокий стебель, старался не смотреть.
4. НЛО
Это было в то время, когда, казалось, все буквально помешались на летающих тарелках. Статьи в газетах, выступления очевидцев по телевизору, песни — все это походило на массовый психоз. Похоже, становилось дурным тоном — прожить и не увидеть НЛО наяву.
В тот вечер я гостил у приятелей. Было уютно и спокойно. Неторопливо текла беседа. Включили телевизор. Показывали интервью с женщиной, которую якобы похищали инопланетяне. Хозяйка и ее подруги ахали, слушая исповедь бедняжки, которую «вроде бы изнасиловали эти зеленые человечки, но я потеряла перед этим сознание». Мое замечание, что эта женщина, судя по всему, либо с большого бодуна, либо из психушки, было встречено очень гневно. Народ явно хотел чуда. И всяк усомнившийся в нем подвергался остракизму. Все стали вспоминать случаи, когда кто-то видел НЛО. Я упорно спрашивал их: «А кто-нибудь из вас видел?» И вдруг…
На черном фоне мартовского неба можно было отчетливо различить розоватое сияние. Оно несколько мгновений увеличивалось, пока не достигло определенных размеров. По форме это была настоящая летающая тарелка. Я тряхнул головой. Вроде и выпил немного… Галлюцинация? Рядом со мной мужчина ел голубец в тот момент, когда появился летающий объект. Судя по тому, что мужчина стал синеть, я понял: во- первых, он подавился, а во-вторых, он видел то же, что и я. Но всем было уже не до бедолаги. Толкая друг друга, люди толпились у окна. Сомнений не было: над нашим маленьким городком величественно плыла летающая тарелка. Кто-то заплакал. Все стали обниматься. Местный поэт, человек, не чурающийся патетики, громко произнес:
— Свершилось. Мы не одни в бескрайней Галактике! Я не верил своим глазам. Над городом действительно плыл какой-то объект. Плыл бесшумно, словно дразня своими яркими огнями. Неужели НЛО и впрямь существуют? Но пока мои друзья кричали и обнимались от восторга, замечаю, что прохожие на улице спокойно идут по своим делам и не собираются, судя по всему, ликовать. Ничего не замечают? Выхожу на балкон — и все становится понятно: напротив нашего дома работал башенный кран. У строителей, видимо, был аврал, так что они трудились и поздним вечером. А «тарелка» оказалась ярким фонарем на стрелке крана…
Гости молча вернулись к столу. Вечер был испорчен.
5. Летогоще
Вот уже три часа я мечусь по лесу, словно загнанный зверь. Никакого намека на присутствие человека. Утром, чтобы быстрее попасть в Кораблино, я решил проскочить через большой лесной массив, называющийся Ухоловским лесом. Лесник из Покровки на мой вопрос: «Возможно ли это?» — долго чесал затылок, а потом произнес:
— А почему нет? Некоторые наши ходят. Главное не ошибиться и свернуть у трех больших дубов влево.
Признаться, дубов этих я так и не увидел. У меня было такое ощущение, что я бегаю по кругу. Так продолжалось еще три часа. Вечерело. Небо стало темнеть. И когда отчаянье было готово захлестнуть меня — неожиданно ноги почувствовали торную дорогу. На ней виднелись следы от телеги. Где-то вдалеке залаяла собака. От радости, словно крылья выросли за моей спиной, будто и не было многочасовой ходьбы по лесу.
А дорожка становилась все тверже, трава на ней не такой густой. Вместе с дорогой спускаюсь вниз — там весело журчит ручеек, виден брод, который легко перейти, едва замочив ноги. Затем дорога резко поднимается вверх и выходит на лужайку. Честное слово, ни до, ни после я не видел такой красоты. Лужайка утопала в цветах. Не надоевшие одуванчики, а колокольчики, незабудки, гвоздики, звездочки, и еще десятки других видов, названия которых не знал. Из-под ног выскочила кошка, и я понял, что близко жилье. Как, оказывается, быстро несчастье становится счастьем. А вот и деревенька. На огромной, немного вытянутой поляне 10–15 домов. Где-то играла гармонь, мычала корова, возле домов щипали траву лошади. Это было какое-то чудо, сказка, только наяву. Минут через десять я уже познакомился с обитателями деревеньки, название которой
— Летогоще — тоже звучало сказочно. Остановился на ночлег у древнего старика, Сергея Ермолаевича, и его дочери. Она была уже пенсионерка и приезжала к отцу на лето. После ужина мы сидели втроем на ступеньках крыльца. Наконец-то угомонился гармонист Петя. В летогощинских домах погасли огни, зато тысячи огней высыпали на небе. Ноги мои жутко гудели от усталости, но было так хорошо, так покойно и мирно на душе. Где-то кричала сова, в воздухе проносились летучие мыши. Над самыми верхушками сосен блестел Альтаир. И даже то, что завтра первым селом на моем пути будет село с названием Троица, радовало.
— А вы молочка парного еще не хотите? — спрашивает меня хозяйка.
— Хочу, — отвечаю я, хотя уже выпил целый кувшин. Дед улыбается одними глазами. Зинаида Сергеевна говорит:
— Мы с сестрами по очереди ездим к нему. Ему ведь сто скоро, а в город не хочет. Куда, говорит, я отсюда? Райское место, только живи… С той поры прошло немало лет. И что бы со мной ни происходило, в какие передряги жизнь не бросала, я хранил память о чудесной лесной деревушке, о ее добрых обитателях. Вернее она стала для меня нечто большим, чем просто деревней — сказочным символом России. И все годы я мечтал туда вернуться. И я вернулся. Спустя семь или восемь лет. Тоже пешком. Только шел по асфальту, который проложили. И также пришел в Летогощу вечером, когда звезды зажигались на небе. Все было как прежде, но что-то изменилось. Заросла дорога через ручей. Он же обмелел еще сильнее. Трава на лужайке была скошена. Многие дома заколочены. Две доски на двери — крест на крест, и вроде стоит дом, а вроде не дом это, а призрак. Потому что нет голоса человеческого. Заколочен был и тот дом, где я ночевал в прошлый раз. Захожу в крайнюю избу — там живут приезжие, муж и жена. В доме — одни пустые бутылки, кругом разорение, грязь и нищета. Как кошки, ходят по дому крысы. Одна, вторая… Смотрят на меня и спокойно идут дальше по своим делам.
— Как же вы живете? — вырывается у меня.
— А ничего живем, — был ответ. — А крысы… Они людей не трогают, вот только если будете ночевать, рюкзак к потолку повесьте… Я поспешил на воздух. Среди двух других обитателей Летогощи одна пожилая супружеская чета даже вспомнила меня. Я заночевал у них. Слава Богу, у стариков все было хорошо: в доме чисто и уютно, порядок в хозяйстве. Дети зовут их в город, рассказали они мне, но хочется и умереть здесь. А умрем мы — умрет и Летогоще. Та пьянь, у которой вы были, долго здесь не усидит. Рассказали еще, что через год после моего первого прихода сюда умер Сергей Ермолаевич. Его дочь сначала приезжала, со временем перестала приезжать. Говорят, живет в Москве, болеет. Умер дядя Петя — гармонист. Без него скучно стало…
Я слушал, и мне хотелось плакать. Я прощался с доброй, светлой сказкой по имени Летогоще. А может быть, прощался с Россией, которой уже не будет? Или все проще, и правы древние мудрецы — нельзя возвращаться туда, где когда-то был счастлив.
6. Автобусные страдания
Автовокзал районного города С. был совсем новенький. Большое красивое здание возвышалось над одноэтажными домишками и было видно еще издали. Перед ним — огромная площадь. Сам город С. был довольно-таки грязен и неухожен, но вокзал впечатлял. И внутри все блестело и сияло. Но самое поразительное, возле касс — ни одной очереди. А уж это для районных вокзалов редкость. Может быть, автобусы не ходят? Ходят, с гордостью объяснили мне, но у нас ввели компьютерное обслуживание, и теперь можно когда угодно взять билет на любой рейс. «Ура!» — возликовал я. Теперь и к нам в глубинку пришла цивилизация. Люди будут без толкотни заходить в автобус, не будет ругани, оскорблений, жуткой тесноты… Весь в радостных мыслях выхожу на улицу. От здания вокзала к площади ведет высокая лестница. Наверху — толпа, в основном бабушки с сумками. А дальше я увидел вот что. Вдалеке, на самом краю площади, стояли автобусы. Один из них тронулся и медленно поехал по направлению к вокзалу. Толпа бабушек неожиданно рванула вниз по лестнице, таща за собой мешки и сумки. Добежав до автобуса, который еще двигался, большая часть толпы испустила тяжкий вздох: «Это не грэсовский автобус!» И уже менее дружными рядами, люди вернулись назад. Пять — десять счастливцев заняли места в автобусе. Так продолжалось несколько раз, причем количество людей, желающих уехать в таинственный ГРЭС, все увеличивалось. В другие места автобусы уходили исправно, а грэсовская толпа, сметая все на своем пути, время от времени кидалась на площадь. Я все с большим уважением смотрел на старушек: их физическая готовность поражала. Но самое удивительное ожидало меня впереди. Я решил дождаться, чем все это кончится и появится ли долгожданный автобус. (Разумеется, никаких объявлений по вокзалу не было.) Народ, как ни странно, не роптал. Вот, наконец, еще один автобус стал медленно двигаться к вокзалу. Я, уже наученный горьким опытом, отошел в сторонку. Толпа, увеличившаяся почти в три раза, ринулась вниз по лестнице. Радостный крик: «Наш!» Но тут удивил уже шофер автобуса. То ли он сильно опаздывал, то ли парень был прикольный, но автобус не остановился у вокзала, а стал двигаться вокруг площади на минимальной скорости и с открытыми дверьми. Наверное, и Суворов не мог придумать лучшего упражнения для своих чудо- богатырей, когда они тренировались перед взятием Измаила. Бабушки на ходу бросали в автобус тяжеленные сумки, хватались за поручни, и кто как мог, попадали в салон автобуса. Народу было так много, что одного круга, чтобы всех посадить, шоферу не хватило, и он двинул машину по второму. Вскоре вошли, точнее, вскарабкались все. Счастливицы, успевшие занять места, гордо смотрели из окон, поправляя сбитые платки. Проехав до конца второй круг, автобус зарычал и, дав газу, исчез из поля зрения.
Право слово, я не знал, как реагировать на происходившее — плакать или смеяться? Мои мысли прервала бабушка. Она тяжело дышала, видно, спешила.
— Скажи, мил человек, — в руках она держала билет. — Автобус на ГРЭС уже ушел?
— Уже ушел бабушка. Только что.
— Вот не везет! — И вдруг крикнула кому-то в сторону неожиданно громким голосом:
— Петровна! Семеновна! Ушел автобус. Идите сюда! Будем вместе ждать.
