Первой публикацией Хайдеггера была, по-видимому, заметка об открытии памятника его земляку, проповеднику XVII–XVIII вв. Абрахаму из Санкта Клары, который родился в Кренхайнштеттене, деревне рядом с Мескирхом. 15 августа 1909 года Хайдеггер присутствовал на церемонии, 27 августа того же года в мюнхенском политико-культурном еженедельнике «Альгемайне рундшау» вышла его заметка, выдержанная в жанре репортажа. О ее стиле легко судить.
Природный, здоровый в своей свежести, иногда грубовато-коренной акцент придает этому событию его специфический отпечаток. Непритязательная деревня Кренхайнштеттен с ее крепкими, себе на уме, своеобычно-оригинальными обитателями лежит сонная в низкой котловине <...> Создателю памятника, скульптору Мармону (Сигмаринену) на удивление удалась стоявшая перед ним задача. Гениальная голова (обманчиво напоминающая пожилого Гете) позволяет угадать за высоким, пластическим лбом тот глубокий, неисчерпаемый дух, который сделали действенным несгибаемая, закаленная энергия, непрестанно пульсирующий деятельный порыв.
Целое наводнение сильных эпитетов, хотя и не штампов. Стиль словно кипит изнутри тем же «непрестанно пульсирующим деятельным порывом» — разумеется обреченным, потому что так, в пышности слов «энергия духа» скорее бесславно расточится, чем сбережет себя и достигнет действенности. Всё это лексическое наводнение у Хайдеггера схлынет, причем очень скоро. Многих слов — природный, здоровый, энергия, гениальность, высота, глубина, пластика, неисчерпаемость, закаленность — у него просто никогда уже не будет в словаре. Он полностью вытравил пышную позднеромантическую лексику, в которой двадцатилетний не хотел никому уступать.
И еще: одержимость здоровьем. В начале уже было: «здоровый в своей свежести акцент». Этого показалось мало, после процитированной фразы об удаче памятника опять:
Здравие народа, душевное и телесное, вот к чему стремился апостолический проповедник.
Порыву не хватает слов, и кажется, что надо повторить то «здоровье». Здесь уже чувствуется страсть автора, его тоска.
Если бы наше время поверхностной культуры и жизненной спешки хоть немножко больше, оглядываясь назад, смотрело вперед (rückwärtsblickend vorwärtsschaute). Ниспровергающая основы горячка обновления, сумасшедшая скачка куда-то прочь поверх глубокого душевного содержания жизни и искусства, современное жизненное чувство, направленное на неизменно сменяющиеся минутные приманки для глаза, нередко удушающе действующий дурман, в котором движется нынешнее искусство всякого рода, — вот моменты, указывающие на декаданс, на печальное отпадение от здоровья и потусторонней (запредельной) ценности жизни.
И опять мало. В четвертый и пятый раз:
Пусть его писания <...> его дух <...> станут сильно действующим ферментом для поддержания здоровья и, где нужда о том кричит, для нового исцеления народной души.
Почти всё в этом репортаже — стиль почвенничества, нажим на здоровье против декадентства — производит скорее противоположный замыслу эффект. Не забудем, что автору было 20 лет и что требовалось писать в журналистском жанре; чтобы газета приняла. Что подлежит преодолению, будет вскоре преодолено. Останется жар, плотность. Останутся и окрепнут приемы сильного ума, рано догадывающегося, что нельзя видеть далеко впереди без оглядки назад.
В том же мюнхенском еженедельнике в 1910-м и 1911 г. печатались стихи Хайдеггера. Их тема — о природе, о себе. О природе:
Wir wollen warten
Vorm Tor zum Frühlingsgarten
wollen wir horchend warten,
bis die Lerchen steigen,
bis Lieder und Geigen,
das Murmeln der Quellen,
die silberhellen
Glocken der Herden
Zum Weltchoral der Freude werden.
Мы будем ждать
Перед воротами в весенний сад
будем, прислушиваясь, ждать,
когда поднимутся жаворонки,
когда песни и скрипки,
журчание ручьев,
серебряно-звонкие
колокольчики стад
станут всемирным хоралом радости.
Это раннее стихотворение, по тону хрестоматийное, похожее отчасти на литургическую формулу, можно считать комментарием ко всему позднейшему Хайдеггеру. Известно его отношение к событию, в котором сбывается мир и человек, заново завязывается история, сбывается бытие. Устроить событие невозможно, такое не в человеческой власти. Но это не значит, что тогда нам всё равно как себя вести, раз мы не можем создать событие, и пусть, раз оно настолько не подчиняется нам, оно приходит как хочет и делает с нами что хочет. Нет, не всё равно; мы стоим перед ним и готовимся. Sich vorbereiten, готовиться, вот должное человеческое отношение к событию. Через warten, ожидание в этом раннем стихотворении, поясняется будущее sich vorbereiten. Ожидание здесь имеет не тот смысл, что мы нетерпеливо поглядываем на часы и томимся. Имеется в виду торжественное ожидание, в котором мы становимся другими, сами опережающим образом втягиваемся в еще не наступившее событие, подтягиваемся до него без надежды его устроить. Мы не велим весне прийти, не ускоряем ее приход, но всё равно наше затаенное ожидание участвует в весне, так что без нас теперь весна не полна. Какого события торжественно ждет Хайдеггер? И тут тоже стихотворение — иллюстрация, картинка к будущему событию событий. Der Weltchoral, согласное звучание, со-гласие мира. В емком русском слове мир оба эти значения присутствуют. Двадцатилетний Хайдеггер ждет, когда мир станет миром, когда целый мир, спокойное согласие, сбудется. Как в этом раннем стихотворении, так и до конца: всё присутствие Хайдеггера в мире — это торжественное предпраздничное ожидание события, которое всегда сначала событие мира. Всё, что мы слышим о неприятии Хайдеггером современности, о его футур-пассеизме, реакционном романтизме, зен-буддизме, отменяется этим его вдумчивым ожиданием. Стоит вспомнить замечание одного психолога: о Хайдеггере, пожалуй, сказано больше несправедливого чем о ком бы то ни было. Поверим французскому философу, много лет общавшемуся с ним: ему не удавалось встречать другого настолько же дружественного человека.
Другое стихотворение, напечатанное в том же мюнхенском еженедельнике, было о себе.
Ölbergstunden
Ölbergstunden meines Lebens:
Im düstern Schein
Mutlosen Zagens
Habt ihr mich oft geschaut
Weinend rief ich: nie vergebens.
Mein junges Sein
hat müd des Klagens
dem Engel «Gnade» nur vertraut.
Часы на Масличной горе
Часы моей жизни, часы на Масличной горе:
в тусклом мерцании
малодушного колебания
вы часто смотрели на меня.
В слезах кричал я: только не напрасно.
Мое юное бытие,
усталое от рыданий,
лишь доверялось ангелу «Благодать».
Опыт тоски. Вспомним снова более позднего Хайдеггера. Ничто — не абстракция, не формально-логическое отрицание. Человек имеет опыт ничто, жуткий не в смысле «ах какая жуть» на фоне остального, всё-таки вполне еще сносного, а такой, когда всё нас покидает. Опыт ничто — это когда берет тоска и ужас. Тут не нигилизм, а одно из состояний, настроений, в которых человек встречается с самим собой и с целым миром, потому что в тоске, ужасе целый мир неким образом повертывается к нам прощальным лицом. Тоска — одно из даримых настроений, когда кончается раскол мира и полнота возвращается, но как проваливающаяся, оставляющая нас. Нигилизмом будет только испуг от этого ужаса, когда мы будем принимать против него меры, первые попавшиеся, — панические меры, какие кустарно человек применяет против неизвестного. Менее кустарные меры — широко поставленное в человечестве заговаривание ужаса, религиозное, мировоззренческое, психологическое заговаривание его.
О часах последней оставленности Спасителя в Гефсиманском саду читаем:
Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там. И взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда говорит им Иисус душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и не спите со мною. И отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия: впрочем не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам, и находит их спящими, и говорит Петру: так не могли вы один час не спать со Мною? (Мф. 26:36–40).
Можно представить всё возвышенно и даже красиво: духовная скорбь, беседа с Богом Отцом. Из Евангелия, однако, вычитывается и другое: богочеловеку так плохо, такая тоска его берет, что он просит: побудьте со мной, не спите. Потом даже пробует просить Отца: пусть эта судьба пройдет мимо меня, я почти уже не могу. Хайдеггер видит совсем не возвышенную, не театральную сторону покинутости. В сумеречном состоянии опущенности, малодушного колебания, унылой нерешительности он не хочет вырваться к нормальному течению жизни, не принимает мер, простодушно входит в предсмертное состояние, переносит его — пока оно не выносит его из бездны. Он готов столько терпеть изматывающую душу оставленность, сколько надо будет. Разрешено плакать, молить. О чем? О том, чтобы пустота оставленности не превратилась в пустую пустоту, чтобы она не была напрасной, стала в каком-то смысле полнотой.
Усталый от жалоб и плача, человек принимает оставленность как человеческое состояние. Он и не соглашается опущенно с ним. Принимая пустоту, не хочет ее. Останавливает ее на себе: на нем, благодаря его терпению, пустота прекращается, начинается полнота ожидания. Ожидания того, что человек сам устроить не может. Ангел придет или не придет, не мы распоряжаемся им. Благодать в этом стихотворении настает как событие в первом стихотворении о весне.
