Дом престарелых. Удивительное здание, которое подновляют, чтобы оно выглядело ухоженным перед своим высшим начальством (которому тоже, в принципе, нет до этого большого дела, но зарплату нужно хотя бы как-то отрабатывать), но оно всё равно несёт на себе отпечатки какой-то обречённости. У этого здания, точнее у его обитателей, есть то качество, которое не всегда можно найти в любом обычном доме — здесь всегда всем рады. Рады любому человеку, входящему в эти стены. Но даже эта радость не может растворить того давящего одиночества, что ощущается в каждом из здешних обитателей.
Они разные. Угрюмые и весёлые, старающиеся приспособиться к местным условиям жизни и полностью равнодушные ко всему, что происходит вокруг них. Про них все давно забыли, даже собственные дети, к сожалению, среди них мало у кого нет вообще никого на белом свете, что только увеличивает боль их сердец. В современном, обвешанном нейлоновой рекламой с призывами к беззаботной и комфортной жизни, мире до них давно никому нет дела. Наверно, только какие-то безмерно разросшиеся ток-шоу поднимают какие-то подобные вопросы, да и то, чтобы только привлечь побольше зрителей. Ведь всем давно известно, что чем больше зрителей, тем больше рейтинг (слово-то какое), и тем больше стоит реклама.
Но, когда ты рядом с ними они очень рады. Рады новому человеку, рады снова рассказать кому-то о своей боли, ведь здесь им давно некому, да и не зачем что-либо рассказывать. Они внимательно всматриваются тебе в глаза, как-будто смотрят в глаза собственному ребёнку, а потом начинается разговор. О чём? Разве это важно? Говорят о том, что у них на душе, о чём стонет их сердце. Некоторые сильно плачут, другие смеются, но и это от большой боли. Кто-то пытается доказать, что тут всё замечательно, хотя вопроса об условиях их содержания им никто не завал. Понимаешь, что они себе доказывают это, чтобы, хотя бы как то, заглушить ноющее сердце, уйти от мучительного соприкосновения с реальностью, забыть о казённых палатах, еде и койках. Некоторые, в основном женщины, обнимают тебя, как своего спасителя, словно ты вынес её из горевшего дома. Много говорят о детях. Конечно, всячески пытаются их оправдать, но, понимая, что у них ничего не выходит, хотя я им и не возражаю, замолкают. Молчат немного, не больше минуты, но, кажется, что промолчали так уже многие часы. Когда молчим, то вокруг наступает какая-то удивительная тишина, даже, я бы сказал, благодатная тишина. Ты сидишь с ними, как с мучениками и боишься и сам спугнуть что-то настигшее тебя здесь, что-то намного более высшее и значимое, чем вся эта некогда не заканчиваемая житейская суета. Вдруг, открывается целый мир и, ты понимаешь, что очень боишься всё это прервать, что очень хорошо сидеть здесь, держать трясущуюся руку почти глухой бабушки, смотреть в её, налитые слезами глаза, с каким-то внутренним и глубоким великим сиянием — это и есть жизнь, самая настоящая и самая правильная.
Идём к лежачим. Сначала бьёт ужасный и тяжёлый запах в нос, что даже машинально делаешь шаг назад. Грязь на маленькой, стоящей у кровати, тумбочке, с грязной посудой и гниющими остатками еды. Судно, видимо редко выносимое, стоящее под кроватью. Работающий зачем-то телевизор, посередине комнаты на десять коек. Говорят сухо, чаще только мотают головой, привыкшие уже соглашаться со всем, о чём им не скажут. Но когда уходишь из палаты, читаешь в глазах вопрос: «ещё придёшь?», и так, же глазами отвечаешь: «ну конечно».