Страницы
— Нет, Митрофаныч, не забижайся, — вернут деньгу и вроде как по делам убегают.
Долго Петр так местных пытал, пока его директор, старый фронтовик Поликарп Михайлович, к себе не пригласил.
— Что ж, это ты, Петр, людей смущаешь. Шушукаются по углам, говорят, никак спятил учитель новый.
Тут-то и рассказал Петр про свою идею. Помолчал директор, попыхтел трубкой.
— Идея-то она здравая, — говорит, — только выбрось ты ее из головы. Послушай, старика. Я много прожил на земле, всю войну до Берлина прошагал, видел всякое, не принесет тебе добра затея эта.
— Да что ж страшного в болоте этом, Поликарп Михайлович. Ладно, деревенские люди темные, но вы-то грамотный человек, коммунист, а в какие-то байки верите!
— Байки, говоришь?! Да на этом болоте столько человек сгинуло, сколько и Гнилой Топи с начала веков не снилось! — разнервничался старик, подошел к окну, распахнул створки, верхнюю пуговицу расстегнул на кителе, — Жаль, помер дед Андрей, он бы много тебе интересного порассказал. В сорок втором — партизанил в здешних лесах, так говорит как ночью мимо Корявого доведется идти — страх нападает, душит, а там сквозь деревья огоньки по болоту блуждают, и словно стоны какие.
— Так это же от гниения, Поликарп Михайлович, ну что вы право, меня как дитя малое пугаете!
— Ну, как знаешь! Я тебя предупредил! Только помни — проклято то место и точка.
Покачал головой Петр и вышел. Видно и у старика, голова совсем байками забита думает, не смотри что директор школы — в темные времена жил, еще при царе горохе родился.
— Светиться болото, булькает — эка невидаль, — шепчет Петр, — нас такими байками не проведешь.
Сразу же после школы пошел к деду Фролу — старому охотнику, попросить быть его проводником. Думает, старик крепкий, бывалый, какого-то болота вряд ли испугается. Да старик захворал — на пасеке возился да стрельнуло ему в спину, — лежит на печи охает.
— Нет, — говорит, — не могу пойти. Сам видишь.
— Ладно, — отвечает Петр, — сам на Корявое схожу! Только скажи, Фрол Игнатич, как туда пройти.
Посмотрел на него старик, покрутил в руках цигарку.
— Хотел отговорить тебя, да вижу по твоим глазам, что решил ты уже все. Не дитя малое, сам понимаешь, куда идешь, неволить не буду. Как выйдешь из калитки Никифоровны, так и следует прямо на закат, четыре версты пройдешь прямо на Корявое и выйдешь. Если тебя, конечно, Рассох раньше не встретит.
— Что за Рассох? — удивился учитель, но дед не захотел говорить, сослался, что спина больно болит.
— Сейчас невестка придет, пчелиным ядом растирать.
Пришлось уходить Петру, к походу готовиться. Рюкзак свой от пыли вычистил, крупы, соли, спичек взял; кусок холста находки заворачивать, топорик лапник обрубать. Агафья Никифоровна смотрит на это дело, но молчит — то ли побаивается, то ли еще что. Только на следующее утро, как учитель сапоги болотные попросил, запричитала:
— Что ты! Что ты, Митрофаныч, аль сдурел совсем! Сгинешь же!
— Суеверия это все, Агафья Никифоровна! Двадцатый век на дворе, люди в космос летают, а вы все какого-то болота шарахаетесь!
— Много-то вы понимать все стали! — обиделась старушка и поковыляла доставать чугунок с кашей из русской печи, — Думаете на два метра от земли поднялись, так все уже знаете! Садись вон завтракать, на голодное брюхо в лес не ходят.
Поел учитель, снял ружье со стены, рюкзак через плечо перекинул.
— Ну, пошел я!
— С Богом, милай! — перекрестила его старушка.
Поморщился Петр — не любил он, когда Агафья Никифоровна так делала, да только из уважения к ее возрасту промолчал. А все равно в глубине души приятно, что заботиться старушка, — хоть квартирант, — а как родной ей. Вот даже крестик хотела хоть в карман сунуть, еле отбился. У калитки оглянулся на двор посмотреть, а она в окно смотрит да что-то нашептывает.
Поправил рюкзак и пошел к лесу, быстро дошел, оно-то и понятно — совсем рядом шагов сто, наверное, и не будет. Хорошо идется, легко, воздух чистый, свежий, птички поют, потрескивает что-то в кустах — видимо зверек какой хозяйничает. Но как до сосняка дошел, так и задушило его что-то — давит на грудь, за горло хватает, ноги от слабости подкашиваются, словно лес выгоняет. Назад повернуть? Стыдно, люди засмеют, видели же, с утра с ружьем и рюкзаком в лес пошел, а вернется, так скажут струсил учитель, а сам о суевериях чуть ли ни на каждом углу кричал. А как ему, коммунисту да еще и учителю, слабость перед всеми показать, перед детьми особенно. Нет, — думает, — это мне с непривычки просто хуже стало. Сижу в четырех стенах, хожу мало, вот и дурно стало. Остановился посидел на травке немного да и дальше пошел, только тише теперь. Идет, а у самого сердце чуть ли из груди от натуги выпрыгивает, и так что-то ему тоскливо сделалось, так муторно. Мать вспомнилась, как она пироги пекла с капустой и грибами, как плакала, когда отца на войне убили, как он еще маленький из лесу дрова таскал, чтобы протопиться да хлебом из лебеды урчание в животе унять пытался; да как с мальчишками по лесу лазил за грибами летом; и такие яркие, такие красивые воспоминания предстали, что и Корявое как-то забылось, захотелось присесть, положить голову на землю и лежать, перебирая прожитые дни друг за другом. Да только рюкзак скинул, только присесть хотел, чудиться ему будто кто через лес ломиться. Прислушался — тихо, только птички поют, да деревья над головой шумят. Только сел, опять затрещало, зашумело, птицы вдруг разом вспорхнули, загалдели. Встал — тишина, только лес шепчется. Что думает за чертовщина такая! Схватил рюкзак и побыстрее с этого места, да только слышит за ним кто-то идет. Оглянется — никого.
— Кто здесь? Ау!
Молчание. Пошел, опять шаги за спиной, не отстают. Петр быстрее и они быстрее, остановиться и они замрут.
— Да не эхо ли это? Что пугаюсь как дитя малое, — шепчет учитель, а чует затылком взгляд чей-то тяжелый, изучающий, словно кто в голове копается. Обернулся — стоит и из-за кустов кто-то смотрит невысокий, коренастый, брови насупил. Подошел поближе, глядь, а то дерево полусгнившее, все трещинами изувеченное. Плюнул в сердцах, сразу полегче стало и от сердечка отлегло, сверился по компасу, что с пути не сбился, замурлыкал песенку и дальше пошел, только чуть от этого места отошел, лес расступился и открылось перед ним Корявое, — все осокой, рогозой да клюквой как ковром поросло, иногда расступиться трава, откроет солнышку чистое окошко, сверкает водичка, бриллиантом переливает; а кочки, кочки-то часто насажаны, так и просится нога по ним до соседней кромки леса добежать. И воздух чистый-чистый, влажный, сосной пахнет; да и комаров-то нет, и тиши-и-ина, только лес изредка переговаривается.