Страницы
— Посмеет! Еще как посмеет! — рассмеялся старик, — Помяни мое слово и Пасху не справите… Но я могу подсобить в твоем деле.
— Это как же? — дивится парень, смеется про себя над стариком: что немощный странник может сделать? Грамоту написать — писали и без него. Припугнуть барина — тот сам любого во гроб вгонит.
— А ты не смейся, лучше послушай. Царь далеко, Бог высоко, а кто-то и рядом всегда ходит.
— Кто ж такой-то? — отложил работу Василий, внимательно слушает.
— Да по разному его зовете, кто Гуляйко, а кто и Маровенем кличет.
Испугался Вася, перекрестился. Много им, ребятишкам, покойная бабушка рассказывала о Маровене.
— Жил в одном городе, — говорит, — ученый человек. Не счесть числа тому, что познал он за долгие годы своей жизни. Только одного не мог найти — Истины. Нет ее нигде, говорил. По многим странам-городам ездил, книги премудрые искал. От них и научился чародейству великому. Да чуял — не то это. Однажды, купил он книгу древнюю-предревнюю, всю временем истертую, и вычитал в ней о великом духе Рассохе, который дает знания обо всем на свете. Обрадовался человек, сделал как в книге говорится, и только дочитал последнее слово в заклинании, задрожала земля, заволокло небо черными тучами и явился перед ним некто в черном облаке.
— Что надобно тебе, червь?! — раздался утробный рев.
— Хочу знать, что такое Истина! Говорят ты даешь знания обо всем на свете, значит и об Истине.
Рассмеялся злой дух:
— Твоя правда, человечишка! Только готов ли ты принять меня в сердце свое, готов ли поклясться в верности?!
— Готов! Принимаю тебя всем сердцем и душой своей!
В тот же миг закружился вихрь вокруг него да и всосался весь в тело. С тех пор стал человек величайшим чародеем на всем белом свете. Все мог — и по воздуху летать, и мертвых воскрешать, и непогоду насылать. Бессмертным стал. Все узнал он о мире, но сделался за это сродни сатане. Не осталось в нем ничего доброго, злоба и ненависть к роду человеческому душит его. Но жива еще та частичка, что Богом дана каждому человеку; из-за нее мучается он сильно, так как отринуть от себя не может; взывает она иногда к нему голосом совести. Мучается от того он безмерно, ищет смерти, чтобы скинуть тело и окончательно соединится с падшими духами. Но Рассох не отпускает человека, пока не найдет он того, кто согласится взамен принять демона в свое сердце. Вот и ходит теперь человек по земле, просится в дома на ночлег, ищет того, кто бы согласился принять нечистого в себя. За это и прозвали его в народе Гуляйко, а так кличут Маровенем.
Вот значит кто пожаловал к ним в гости! Зашептал Василий молитву, отодвинулся от старика подальше, крестит его:
— Сгинь тварь нечистая! Именем Иисуса заклинаю!
Рассмеялся старик, встал с лавки, к двери пошел да вдруг обернулся:
— Попомни мои слова! И Пасхи не отпразднуете, как пригодится тебе моя помощь! Крикни тогда только одно: «Согласен!» — и получишь силу отомстить обидчикам своим!
Сказал так и исчез, будто и не было его вовсе.
Долго Василий не мог прийти в себя, словно каменный сидел на лавке и молился. Да и потом ходил смурной, от каждой тени вздрагивал, в каждом прохожем Маровень ему чудился. Только с приходом весны, когда накрыли с головой хлопоты хозяйственные, понемногу стал забывать зимнего гостя. Куда тут до него — борону, плуг проверь, зерно к севу подготовь.
Только когда барин из столицы приехал да вновь лютовать начал, все чаще Василий стал вспоминать слова Маровеня. Понимал, что нельзя с нечистым связываться, нельзя к его словами прислушиваться, а чем ближе Пасха, тем звонче и четче в голове звучит «Попомни мои слова! И Пасхи не отпразднуете…». Жаловался о том отцу Серафиму.
— Помни, Васенька, — отвечал батюшка, — Один у нас заступник — Отец наш небесный. Ему молись, у него помощи проси и все будет, коли вера твоя крепка!
Да какой тут молиться, когда каждая минута дорога! Дел невпроворот, часов в сутках не хватает. Утром соскочишь, кое-как утреннее правило отбарабанишь и за работу принимаешься. А вечером от усталости замертво валишься, едва перекреститься успеешь. Так и не получалось следовать совету батюшки — нечистому на радость. Уж он-то, пакостник, не преминул все обустроить наилучшим для себя образом.
Вздумалось на Чистый Четверг барину прогуляться по деревне. Идет, плеткой пощелкивает, дома придирчиво оглядывает, непорядок выискивает. Смотрит стоит девушка у колодца: статная, румяная, как улыбнется — так и сверкают озорным огоньком глазки.
— Чья будешь? — спрашивает.
— Ануфриевых я дочка. Марфой зовут.
— Пойдешь ко мне Марфа жить? Будешь как барыня! Всем одарю!
— Помилуй барин, грех-то какой! — испугалась девушка.
— Хочешь, женюсь на тебе? Ей Богу женюсь! — схватил ее барин за рукав, целоваться лезет.
— Уйди, окаянный! Люди, помогите! — кричит Марфа, да все по избам сидят, боятся барина. Изловчилась девушка вырвалась да огрела барина ведром.
Пришел тот в ярость, но сдержал себя. Только вечером подловили молодчики барские Марфу на улице да и уволокли в усадьбу господскую. Заперли в чулане, а на утро в одной рубахе изорванной, на босу ногу отпустили.
Идет Марфа, голову к земле от стыда клонит, снег ноги жжет будто по раскаленной сковородке ступает девушка, ветер до костей пробирает, посинели губы от холода, слезы на щеках льдинками замерзают, тяжело на землю падают. Смотрят со всех сторон на Марфу: побросали бабы подойники, охают, пальцем показывают, шепчутся, мужики кто вожжи уронил, стоит с открытым ртом, кто топором замахнулся да опустил, кто за плетень ухватился — все дела свои побросали на позор девичий глазеют. Чуть сквозь землю не провалилась от стыда Марфа, молила Бога, чтобы дорогу укоротил до дома родимого, а как добралась до своей избы, так и рухнула на землю в беспамятстве. Поднялся к обеду у нее жар невыносимый, мокрая вся лежит под образами, бормочет что-то, на помощь зовет. Стоит матушка ее на коленях перед иконами, плачет, слезы по лицу изработанными руками размазывает, ребятишки на печи ревут; отец мрачный ходит, седые усы от гнева подрагивают. После вечерни пришел отец Серафим. Будто почуяла то девушка, пришла в себя, открыла глаза, взор ясный, светлый.
— Оставьте меня с батюшкой наедине, — молвила, и потом долго с отцом Серафимом беседовала.
А родители в сенях маются, с ноги на ногу переступают; детишек к соседям отправили переночевать, Василий во дворе возится — дрова набирает, чтобы посильнее печку натопить, сестру обогреть. Наконец, вышел, батюшка из избы, перекрестился.
— Крепитесь, чада мои, — говорит, — Призвал Господь Марфу нашу к себе в обители райские.
Кинулись в дом: лежит девушка, руки на груди сложила, белая как снег, а будто заснула только, вот-вот глаза откроет. Лицо светлое, губы чуть улыбаются.
— Родимая ты моя, кровинушкаааа!!! — кинулась мать, прижимает руки дочкины к лицу, целует, по голове гладит, потом умолкла, уронила голову на грудь покойной. Отец крепится, а тоже слезы невольно по щекам скатываются. Тут и Василий вбежал, застыл у порога, схватился руками за косяк, глаз от сестры отвести не может. Вдруг чудиться ему будто открыла глаза покойница, смотрит на него.
— Отомсти за меня, Васенька, — говорит, — Отомсти, душегубцу проклятому. Лишил он меня света белого, не видать мне больше солнца красного, не водить хороводы с подружками, не петь песни развеселые, не смеяться шуткам задорным. Тошно мне, Васенька. Отомсти!