Страницы
— Куда бежишь? Нету барина, в городе кутит со своей шайкой!
— Ничего подожду!
Как рысь крадучись вокруг барской усадьбы ходит, то приблизится, то отойдет, дожидается барина, кулаки сжимает. Не приехал барин, надолго загулял. Так до самого утра и промаялся Вася, только после утрени чуть поостыл, подошел к отцу Серафиму.
— Отче, нет сил больше терпеть неправду! — говорит, — Благослови в Петербург идти, царю жаловаться на душегубца окаянного…
Покачал головой батюшка, подумал немного.
— Нет, — отвечает, — Неразумно тебе идти в Петербург самому. Ты — крепостной, паспорта тебе барин не даст. Попадешься — только хуже будет! Давай-ка сделаем все по-другому. Я напишу челобитную, а ты отнесешь ее к Макару Потаповичу, конищевскому помещику. Он человек честный, добрый христианин, доставит челобитную куда надо.
Написал батюшка челобитную и сопроводительное письмо к Макару Потаповичу, благословил Василия, перекрестил:
— Да Хранит тебя Бог! — сам стоял у дороги, всматривался, пока не скрылся совсем из виду парень — переживал за него. Василий горяч, как бы не наделал чего от отчаяния. Вся надежда только, что немного разомнется по дороге, выветрится злоба, да и делу подсобит. Дойдет грамота до царя. Распорядиться тогда милостивец во всем разобраться, накажут помещика.
Божьей милостью скоро Василий до Канищевки добрался. Принял его Макар Потапович добро, ласково, выслушал все, прочитал письмо отца Серафима, сам вышел проводить парня на крыльцо, не посмотрел что крестьянин. Идет прихрамывает, на трость опирается.
— Доставлю челобитную куда надо, — заверил Василия, — уж будь покоен. Передавай низкий поклон отцу Серафиму.
Обрадовался Василий, поклонился Макару Потаповичу да обратно в Ероховку заспешил. Только отошел от Канищевки и попался своему барину на глаза. Не заметил на радостях, как тот из лесу со своими молодчиками вышел. Увидал барин Василия, окликнул.
— Ты что здесь делаешь, холоп?!
— Да вот ходил своей тетке мазь относил. У нее спину прихватило, — соврал парень.
— Мазь говоришь относил? И думаешь поверю твоим сказкам? — покраснел от ярости барин. Враждовал он с канищевским помещиком, чуял не спроста ходил Василий в Канищевку.
Приказал барин своим разбойничькам схватить Василия да когда в Ероховку приехали, повелел парня пытать.
— Сказывай зачем в Ероховку ходил? — кричит.
Но стоит на одном Василий — относил мазь тетке и все.
— Да какая же тетка-то у тебя там? — вмешался лакей с белесыми бровями и бесстыжим взглядом, — Врет он! Нет у него никакой тетки в Канищевке! Небось к крале бегал!
Разгневался от этого еще пуще барин, захлестали Василия до костей, чуть не убили, проклятущие.
Долго потом Вася болел, до самой осени ели ноги волочил.
— Нет правды на земле, — жаловался отцу Серафиму, — что же делать нам? Как пособить беде своей?
— Молиться, Вася, молиться!
— Да за кого же, батюшка? Уж не за супостата ли этого? Нет уж, отче, лучше в ад сойду, а его собственными руками придушу! Дай только окрепну!
— Пожалеть его надо! Несчастный он человек, душа его словно сетью бесовской опутана, мертвечиной изъедена. Бога нет в сердце его. Такому только молитвой и поможешь. А так убьешь ты его, душу свою загубишь, а делу-то не поможешь. Положись на Бога, проси у него совета, все и наладится.
Задумался Василий, понимает, что правду говорит отец Серафим, но не хочет молиться за барина. «Что ж это, — думает, — он людей до смерти забивает, а я, как старец немощный, у икон валяться буду, милости Божьей для душегубца просить! Нет, не пойдет это!». И чем больше сил прибавляется в теле, тем сильнее злоба разрастается, как снежный ком с каждым днем все больше становится. До того дошло, что как увидит барина Василий, глаза кровью наливаются, так и чешутся кулаки наброситься на обидчика. Только словно сам Бог отводил беду, то матушка окликнет сына, то сестренка младшенькая попросит игрушку вырезать себе, — все будто отвлечется от мыслей парень. Да ненадолго, душит злоба окаянная, выхода просит, только страх за семью удерживает Василия от смертоубийства. Поправился, ходит на поле со всеми, перед барином шапку снимает, кланяется, а все волком исподлобья смотрит, месть обдумывает.
Тут и зима наступила, укутала землю снегом, сковала реку льдом серебристым, деревья в шубы меховые одела. Стоят морозы сильные, трескучие. Птицы под стреху забиваются, каждую крупинку тепла сберечь стараются. Воет ветер по ночам, стонут стены и крыши от его гнева, боятся православные нос на улицу показать от холода. Сидят по домам, при лучине корзины плетут, пряжу прядут, байки да сказки рассказывают. Даже барин и то присмирел: запрется в кабинете и сидит, вино распивает, журнал столичный почитывает. А потом и вовсе в Петербург укатил, только немца приказчиком оставил. Вздохнула тогда чуть-чуть деревня, полегчало.
Как-то в один из таких суровых вечеров сели Ануфриевы ужинать. Только молитву прочитали да за ложки взялись, забрехали собаки, стучит в ворота кто-то.
— Кого это нечистый принес? — ворчит отец, — Сходи-ка, Васюшка, посмотри.
Накинул тулуп Василий и вышел, а все сидят ждут, за щи не принимаются, вдруг барин, думают, вернулся, решил полютовать? Мать молитву сидит шепчет, ребятишки глаза от страха таращат. А пес, пес-то заходится, рычит, воет. Другие собаки по всей деревне ему вторят, едва цепи не рвут. Наконец, отворилась дверь, появился Василий, ежится от холода, снег стряхивает.
— Встречайте гостя, — говорит и в сторонку, дорогу старику уступает, седому как лунь, все лицо морщинами изборождено, а ступает крепко, чувствуется сила в теле. Глядит пытливо, будто насквозь человека видит. Зыркнул на иконы, спешно взгляд отвел, перекрестился через силу да как-то криво. Увидала его кошка, соскочила со скамейки, шипит, спину выгибает, хвост дугой и в сени выскочила.
— Мир вашему дому, хозяин с хозяюшкой! — поклонился старик, — Позвольте погостить у вас немного, переждать холод.
— Проходи, мил человек, завсегда гостю рады! Садись с нами отужинай. — потеснились, ложку достали.
Старик сидит уплетает за обе щеки да нахваливает хозяйку, а у хозяев и кусок в горло не лезет, так и шевелятся волосы на затылке, скребет что-то нутро, покоя не дает. Еле утра дождались, повод нашли, чтобы разбежаться из избы — отец в сарай пошел телегу чинить, мать к соседке якобы за солью побежала, а ребятишки — на горку кататься. Остался один Василий, сидит ложки вырезает, чтобы на ярмарку, что на Святках будет, в город свезти. Гость сидит на печи на него смотрит, то прищурит глаза, то распахнет.
— Знаю твою печаль, — вдруг заговорил, — правды людской не найдешь как не старайся! Да и кулаками делу не поможешь.
Слез с печи, подсел к парню, за локоть его взял, наклонился поближе.
— Барин тебя и всю твою семью изведет.
— Не посмеет! — храбрится Василий, а самому тревожно.