***
Стоило только Федьке добраться до своей кровати, забраться в ветхий тюлевый полог и откинуться на подушку с тесёмками вместо пуговиц, как его глаза закрывались сами собой.
Спал он крепко и сны ему никогда не снились. Он даже не представлял себе, что такое сон.
Но сегодня, сквозь тяжёлую дремоту, в голове ворочались бессвязные мысли, грузные, словно камни, облитые осенним дождём. Камни валились на голову и давили грудь. Рывком открыв глаза, Федька увидел, что Юлька тоже не спит, а сидит в своей кровати, обняв ноги руками.
Воздуха в избе не хватало, и он, широко открыв рот, задышал как собака после бега.
-Ты что встала, Юлька, уже пора идти на станцию?
— Нет, — Юлька прикрыла ладонью рот и прошептала. — Знаешь, я не хочу уезжать без деда. Он здесь задохнётся. Чувствуешь, какая вонища.
Ещё бы не чувствовать! От едкого запаха в ноздрях шебуршило так, словно нос прочистили туалетным ёршиком, а на глаза наворачивались слезинки. Федька с силой размазал их кулаком, отчего глаза зачесались ещё хуже.
Он прислушался — в доме тихо, вроде старики спят. Шлёпая пятками по полу, Федька заглянул к деду. Николай Петрович лежал на спине, высоко подложив под голову подушки, и, тяжело, со свистом дышал.
Сделав шаг назад, Федька расслышал дедов шёпот:
-Что бродишь как привидение? Иди и попробуй заснуть. — Не поднимая век, Николай Петрович сел, и только тогда распахнул глаза, встретясь взглядом с блестящими глазами внука. — Брысь в кровать.
Федька моментально испарился, и Николай Петрович снова попробовал прилечь.
Сердце щемило от нехватки кислорода, а мысли о пожаре тревожили страшными воспоминаниями.
Николай Петрович Румянцев хорошо знал, что такое лесной пожар. Даже слишком хорошо. Ему исполнилось пять лет, когда он в первый раз увидел, как может полыхать молодой сосняк возле железнодорожной станции Узловая, где они с мамой жили с самого начала войны.
Зимой сорокового года, маленький Кольша тяжело переболел гриппом, и чтобы поправить здоровье ребёнка, мама Оля сняла дачу по совету своей сослуживицы. Отец был не против, насказал только следить, чтоб мальчишка не перекупался.
Невысокий, улыбчивый отец с начинающими редеть волосами, подсадил Кольшу на верхнюю полку, поцеловал маму и пообещал.
— Я присоединюсь к вам в августе.
Последние слова отца, сказанные на перроне Московского вокзала, утонули в свистке паровоза. Кольша долго махал папе панамкой в окно, с восторгом предвкушая, как отдав билет проводнику, мама откроет грушевое ситро и почитает книжку про дядю Стёпу, чтобы сын не скучал в дороге.
Больше отца они с мамой не увидели, а сами на всю войну застряли на станции Узловая.
Ох и бомбили её немцы! Ох и бомбили.
Как только выяснилось, что дороги в Ленинград больше нет, мать устроилась на работу санитаркой в больницу, а Кольша целыми днями сидел дома и смотрел на часы.
— Я вернусь, когда маленькая стрелочка дойдёт до цифры семь, — показывая ходики на стене, объясняла ему мама, — а ты сиди, не балуйся. Захочешь есть — поешь картошечки, я тебе оставила на плите.
Хлопая дверью, мама уходила, и Кольша оставался один, если не считать Лёшку с Машкой, живших через дорогу в доме тёти Нади. Чтобы скоротать одиночество, Кольша вставал коленками на стул и смотрел в окно, ожидая, пока Лёшка или Машка не помашут ему рукой. Тогда он махал в ответ и смеялся, потому что Машка всегда очень смешно прижимала к стеклу нос, и он становился похожим на поросячий пятачок.
Маленькая стрелочка на часах работала плохо, потому что в отличие от большой, двигались невероятно медленно, почти незаметно. Один раз Кольша, не выдержав ожидания, придвинул к стене табурет, на него водрузил перевёрнутый чугун, и балансируя на одной ноге, придвинул ненавистную стрелку к заветной семёрке. Но мама всё равно не пришла.
— Война, сынок. Мы все воюем. И папа, и я, и ты, — объясняла ему мама, а Кольша никак не мог взять в толк, как же он воюет? Там где папа, на фронте, стеляют из пушек, ездят танки, летают самолёты, а тут тишина, только поезда гудят день и ночь, гоня по рельсам эшелон за эшелоном.
Чтобы помочь Красной армии громить противника, Кольша насобирал пустых спичечных коробков и, обильно наслюнив химический карандаш, нарисовал на них звёзды. Теперь спичечные коробки превратились в грозные танки. Они с гудением катались вокруг печки и вдребезги разбивали оборону противника, выстроенную из разноцветных кубиков.
Что такое война, Кольша понял зимой, когда маленькая стрелочка на часах подползла к цифре четыре, и до маминого прихода оставалось ещё долго. Он хорошо запомнил время первой бомбёжки.
Над головой что-то ухнуло, пол вздрогнул, стулья разлетелись по комнате, а из окон разом посыпались стёкла.
— Мама, мамочка! — завизжал Кольша, не замечая как из носа на грудь течёт кровь, заливая новенькую рубашку в клеточку.
Двери были распахнуты настежь, и с плачем вылетев на крыльцо, Кольша увидал как прямо за домом по верхушкам деревьев гуляет рыжее пламя, рассыпая брызги искр. Почему бабахнуло, и почему огонь, понималось не сразу. Оцепенев от ужаса, он заплакал только тогда, когда прибежавшая мама, рухнув на колени, принялась его теребить, мажа руки кровью с рубашки, и всё время кричала:
-Ты не ранен? Коленька, скажи, где болит?
На мамино лицо через разбитые окна падал отблеск пламени, растрепавшиеся волосы шевелили порывы ветра, и от того, что всегда спокойная мама, кричит и плачет, становилось совсем жутко.
Ещё страшнее стало на следующий день, когда из дома напротив, вынесли два маленьких гробика — Лёшки и Машки. Поддев под гробы длинные полотенца, и закинув концы себе на плечи, бабы несли их до кладбища под дикий вой тётки Нади, которую мама и пожилая врачиха из местной больницы вели под руки.
Потом фронт отодвинулся, и больше налётов не было почти до конца войны. Но в тот день, когда Кольше исполнилось семь лет, какой-то случайно прорвавшийся фашистский бомбардировщик, сбросил бомбы на гражданский эшелон, вывозящий детей из блокадного Ленинграда. То, что увидели его глаза, Николай Петрович не мог вспоминать всю жизнь, и никогда больше не отмечал свой День рождения…
… По возне в кухне, и перешёптыванию внуков, Николай Петрович понял, что никто не спит. Баба Лена, насунув на тощие ноги драные шлёпки, мочила простыню в ведре с водой.
— Помоги, Петрович, окно занавесить, иначе задохнёмся здесь, как мошки в банке с растворителем.
Сравнение было красочное, и Николай Петрович беспрекословно полез на стул, туго прикалывая простыню к оконной раме ржавыми канцелярскими кнопками.
Сквозь мокрое полотно мутно просматривался нарождающийся день, и баба Лена, заохала:
-Надо пойти проведать баб, не помер ли кто, задохнувшись?
От ужасного предположения, Федька дрогнул, и предложил:
-Баб Лен, можно я пробегусь, посмотрю, всё ли в порядке, — увидев укоризненный взгляд деда, добавил, — ну, перед тем как идти на станцию. Я быстро.
-Иди, — позволил дед, и Федька уже выскочил на крыльцо, как вдруг за спиной услышал звук падения.