Страницы
Прокопыч соскочил, выудил откуда-то каравай хлеба, взял еще кой-какой снеди и бегом подбежал к нищенке, сказал ей что-то, передал милостыню. Старушка в ответ низко поклонилась и так стояла до тех пор, пока они не отъехали.
Прокопыч правил молча.
— Дядя Иван, — позвал его Ерошка, — а зачем эту бабушку в деревне не любят?
— Да уж, не от большого ума, — отмахнулся тот.
А потом, подумав, продолжил:
— Она, Марфа-то, ведь не старше меня, — обернулся он к удивленному мальчишке. И, повернувшись к дороге, продолжил: — Я ведь из этих мест. С малолетства ее знаю, ох и красивая девка была! И красивая, и работящая, и веселая, а как петь начинала…эхе-хех, — вздохнул он. — В общем, на всю округу первая красавица. Да вот беда, вскочил у нее на носу прыщик, махонький такой, почти и не видать. Да только это ведь нам с тобой не видать, а для девки на выданье это прямо-таки напасть. Одна она дочка у матери была, мамка ее и к лекарям в город возила, и травы разные прикладывала, все не помогает. А здесь в деревне одна бабка жила, дом у ней вон за той балкой стоял, на отшибе, стало быть. Эта бабка, уж как ее звали, дай Бог памяти, — Прокопыч задумался, а потом махнул рукой. — Теперь уж не вспомню, да и не надо. Так вот, бабка эта, значит, ворожила. Кому жениха нагадает, кому скотину вылечит. И потихоньку, значит, тайком, потому как старый князь на эти дела, на ворожбу то есть, строгий был до лютости. Если про кого дознается — вмиг за тридевять земель пошлет горе мыкать, а избу спалит. Так-то вот! Да та бабка, видать, не только бородавки сводила, но про то собака днем не брешет, а уж люди-то и подавно.
И вот надумала Марфа к той бабке, значит, идти. Ну что ж, вольному — воля. Сходила она. Уж чего там было — никто не знает, а только прыщик тот с носа-то у Марфушки сошел. Сошел, и ладно, забыли все про него. А тут и жених сыскался, не из здешних мест. Сосватали, все чин по чину, свадьбу стали готовить. И тут люди замечать стали: Марфушка-то вроде как согибаться стала. Раньше-то шла — словно лебедь плыла, а таперича, значит, в кочергу сгибается.
Прокопыч загнул свою ладонь, показывая Ерошке, какая бывает эта самая кочерга, а потом продолжил:
— Вот так, Ерошка, стало быть — бородавку свела, а горб себе навела. Ну, а как стало все понятно, так какая уж там свадьба, жених к ней ни ногой — «спорченная», мол.
Марфушка с матерью к ворожке, а та руками разводит: «Не знаю, милая, ты с бедой пришла — я тебе помогла. А что горб вырос — так то, видно, на роду тебе написано».
Вот уж горюшко!
Завидовали ей, Марфе-то, а как беда случилась, так и посмеиваться над ней начали. Время пришло, старый князь про это дело проведал и уж больно разгневался: бабку ту в острог, а дом ейный огнем сжег. А ворожка, видать, много кому ворожила, потому, как ее не стало, народ и вовсе обозлился на Марфу: мол, из-за нее такой помощницы лишились! Марфушка-то с матерью вдвоем жили, без отца. На войне он сгинул, когда она еще совсем малая была. Защитить, стало быть, некому, вот она из дому и подалась, от греха подальше, по белу свету скитаться. Долго ее здесь не было, а как мать померла, так вот и вернулась.
— А чего ее никто в дом не примет? — Ерошка вспомнил упрек мужика.
— Да ее не то что в дом, ее и на двор-то никто не пустит, — хмыкнул Прокопыч. — Одно слово: спорченная. М-да, — покачал он головой, — за столько лет не забыли ей люди чужую вину.
Иван Прокопыч замолчал, вспоминал, должно быть, старое.
Обратно доехали мигом. Когда подъезжали к трактиру, солнце уже клонилось к закату. Им открыли ворота, и как только телега въехала во двор, Ерошка сразу же увидал деда, распрягавшего чужую лошадь. Рядом стоял чумазый конюх.
— Лошадь, она умная, — приговаривал дед, — ежели ее разнуздать, так она сама на речку побежит купаться. Кому ж не охота с дороги-то!
— Чего ее, скотину-то, баловать, — ворчал конюх.
— Как же не баловать? — удивился старик. — Она хоть и скотина, а все ж тоже Божья тварь, — он погладил серую в яблоках кобылу. — Гляди, как она ласке радуется!
— Чудак-человек, — конюх хмыкнул, — скотина — она овсу радуется, а кнута остерегается.
Лошадь при этих его словах фыркнула и присела на задние ноги.
— Ты, Федор, чего-то много болтаешь, — Прокопыч лихо соскочил с телеги. — А ну бегом на реку, коней купать, — строго прикрикнул он на конюха. Оглядел его с ног до головы и уже спокойнее продолжил:
— Да и сам ополоснись, а то вон лошади от тебя шарахаются.
Потом услужливо кивнул деду и прошел, припадая на правую ногу, в трактир.
— Деда! — Ерошка бросился к деду. — А я тебя заждался!
— Здорово, Ерофей! — Дед обнял внука. Потом отступил на шаг, осмотрел мальчишку: — Вот так чудеса: уходил — оставлял галчонка, а пришел — нашел соколенка.
Ерошка рассмеялся. Мимо них быстрым шагом пробежала в сторону реки серая в яблоках лошадь, а за ней, понуро передвигая ноги, плелся ворчливый конюх.
— Глянь, деда, никак тоже чудеса, — Ерошка кивнул головой и тихонечко проговорил: «Мы видали чудеса, вам таких не увидать,
Как кобыла конюха водила на реку купать».
Дед с внуком зашли в трактир, где их давно поджидала хозяйка. Поужинали и сели чай пить. Дед принялся обстоятельно рассказывать о том, куда ходил, с кем и о чем говорил. Ерошка сидел-сидел да и вспомнил про свой гостинец, выскочил из-за стола и мигом вернулся с пряником. И тут чудо свершилось: все тот пряник ели и все наелись, да еще и осталось!