— Господи, объясни мне, почему это происходит? Если я люблю Тебя, зачем так подличаю по отношению к Тебе, взмолился он, падая на колени перед иконами. Ведь я не хочу, абсолютно не хочу грешить, почему же я делаю то, что не хочу и то, что не доставляет мне радости?
Спаситель смотрел на него, и казалось, его большие темные глаза наполняются прощением, как иссушенные зноем реки наполняются водами. У большого нескладного мужчины, стоящего перед иконами, в сердце теплеет, на глазах проступают слезы. Он думает о своей несложившейся жизни, о том, что от него ушла жена, и забрала с собой сына, о том, что на работу идти не стоит, потому -что опять не сможет удержаться. А ведь мастером был, мастером, — сокрушенно удивился Андрей этой новой, пронзившей его сознание мысли.
— Разве водка создана для того, чтобы доставлять человеку радость? Для этого создано вино. А водка создана для человека, чтобы он топил в ней свою душу. Так говорил ему незримый прокурор, неотступно преследующий его совесть.
-Накажи меня, Господи, я этого заслужил, тяжело вздыхает Андрей и молча, нагнув голову, выходит из полутемной комнаты. Его высокая нескладная фигура отражается в мутном зеркале прихожей, когда он проходит на кухню. Нет, курить не буду, очень хочется, но должен же я что-нибудь сделать такое, за что смогу себя уважать. Вот сын у меня растет беспризорником. Какой я ему пример? А с детства в меня вдалбливали, все кому не лень: ты будущий мужчина, должен быть примером. В садике — примером, в школе — примером, в армии — примером, на заводе — примером. — Все, не могу больше так, Господи! — взрывается Андрей, резко останавливаясь перед немытым, но старательно окрашенным окном, и оглядывает старый тополь, грубо поднимающим обрубленные корявые руки прямо в небо. Вот и я как этот тополь обрубленный, и ничего не изменилось в моей жизни, и ничего не изменится. Отчаяние охватило его, и он сжал голову руками. Гудит в голове, что за шум, на заводе, помню, после армии работал, грохотало и сверкало все вокруг, как на войне, не замечал ничего — работал, куда-то торопился. Двадцать лет коту под хвост! Правда, квартиру отец его успел получить, и вот сейчас этот тополь, своими корявыми руками вцепился в память.
— Так ведь мать моя его посадила! — ахнул он, потрясенно вцепившись в подоконник, сразу же, как в эту квартиру заехали, мать посадила, и сказала: будет тебе сын обо мне память! И я вот только сейчас это вспомнил! Щенком тогда был двадцатилетним, никогда не хотел быть примером, все делал не так как все, а наоборот, лишь бы не быть этим самым образцом, лишь бы не запихивали меня в эти рамки пижонские.
А тополь-то как вырос! Сын был маленький, помню, кормушку мы с ним для него, для тополя нашего делали, я с завода обрезки фанеры списанной принес, такой теремок смастерили, красивый сказочный, краску достал, синюю и белую. И где он теперь, наш теремок? Так и не смогли мы с женой его построить. Ну, ее тоже можно понять, что она декабристка, что ли, с алкоголиком мучиться.
Как сын смеялся тогда, звонко как колокольчик, когда снегири к нам прилетали, и синички, и другие мелкие пичушки, а матери на свете уже не было, и отца не было. Квартиру вот оставили и тополь под окном, живи мол, и помни, мы всегда с тобой рядом.
— Господи, помилуй меня и спаси, грешного, — тонко и щемящее запела в его сердце струна, незримо тронутая воспоминанием о матери и отце. Как же так получилось, их так уважали, и на заводе, и в профкоме, и соседи по району, ну почему, почему же я таким юродивым у них вырос, — снова стал вопрошать Андрей маленькую иконочку Пантелеймона-Целителя, ее женщина одна ему подарила, но вспомнить про нее, значит, снова пить захочется. Домой ко мне она ни за что не пойдет, так, что лучше не вспоминать, и выпилить ее из своего сердца навечно.
— Помню, гроза была у нас во дворе, молнии разрезали небо как ножи кожу, гром своими бесконечными ударами бил без отдыха, без перерыва, раздаваясь, то здесь, то там. А на тополе котенок маленький застрял, от собак спасаясь, и вниз слезть боится, и вверх — страшно. И тут как раз эта самая гроза и началась. А он белым комочком страха на ветке притаился, и глаза оливковые от ужаса открыл широко и мяукает беззвучно открытым ртом. Ну, думаю, пусть засмеют меня мужики, вспомню молодые годы, достану глупого. И достал его сырого, дрожащего, домой притащил, жены уже не было, но спирт был в холодильнике. Пить со мной его он, конечно, отказался. Наутро встали, к окну подошли и видим, что на тополе верхушки нет, будто снарядом срезало, вот они какие молнии в жизни бывают. Как раз жена меня тогда покинула, — с болью подумал Андрей, сказал я ей вдогон, — скатертью дорога, найдешь себе таксиста, возить он тебя будет, куда захочешь и одевать по — заграничному. Думал, по правде сказать, что вернется, ведь в кино ее водил, цветы ей дарил, даже пьяный не смел ее обидеть ничем, руки никогда на нее не поднимал.
Тополь сочувственно ему кивал, и его огрубевшие руки не знали: куда себя деть, как вести себя в данной ситуации. Он казалось, как и Андрей, о чем-то напряженно думал, пытаясь в самой своей сердцевине ствола найти причину своего страдания, своей горечи.
— Мне бы шторы здесь какие красивые, веселые, — огорченно думалось ему, может сразу жизнь поменяется, у матери шторы были красные в горошек, и сервиз такой же был, красный в горошек. Весь я его побил, этот сервиз, — вспоминал Андрей, обращая свой взгляд к буфету. У жены шторы здесь висели дорогие, тяжелые, на кухнях обычно такие не висят, но жена утверждала, что для столовой такие подходят. Тут он усмехнулся, с насмешкой подумав о шести метрах столовой, в которую толком-то не входила кухонная мебель. И детей рожать она мне не хотела, — остро мелькнула мысль в голове, двоих убрала, одного за другим, объясняя опешившему их отцу, что нельзя же нищету плодить на радость государству. Вот и пить я стал, потому что нищим себя чувствовал по сравнению с ней. У нее ведь кто родня? Бухгалтеры, да завхозы, а я столяр простой, деревянный и глупый как Буратино.
— Вот, брат мой, тополь, — глянул Андрей в окно, тополь казалось, внимательно и твердо его слушал, словно заранее предугадывая его слова,- А все равно я упрямый, и жизнь новую начну. В храм пойду, там акафист «Неупиваемой чаше» читают сегодня, а потом пойду на работу, зарплата сдельная, буду до ночи работать, — в работе надо забываться, а не в водке, — принял он окончательное решение, и стал собираться.