Мне всегда было интересно, не только что, но и КАК творили писатели. Причем, самые разные.
БАЛЬЗАК каждую ночь просил, чтобы его будили ровно в полночь, и садился за работу. Он писал часов десять-двенадцать подряд, под вечер ложился спать, а ночью снова писал. И такой режим в период создания своей «Человеческой комедии» он соблюдал месяцами.
«… Я не могу работать, зная, что мне надо куда-то идти, и никогда не сажусь за письменный стол на час или на два».
После того, как от перегрузки Бальзак однажды упал в обморок, он приспособился во время работы ставить ноги в таз с горячей водой, чтобы таким образом уменьшить «кипение в голове».
По ночам он литрами глушил черный кофе, который подстегивал, «обжигал» его воображение, и постепенно выработал целую технологию его правильного приготовления (кофе заливать только холодной водой, соблюдать определенные пропорции и т.д.).
«… Я живу под игом самого настоящего деспотизма – того, на который обрекаешь себя сам. Я тружусь день и ночь… Никаких удовольствий… Я невольник пера и чернил, настоящий торговец идеями…», – писал Бальзак в одном письме.
А в другом пояснил и отношение к собственному невольничеству:
«… Я не живу, а чудовищно растрачиваю силы, но какая разница: умереть от работы или еще от чего-нибудь?»
Даже для своих личных посланий Бальзак всякий раз писал черновик, а то и два, и, переписав письмо набело, сохранял эти наброски, чтобы потом использовать в романах.
ГОГОЛЬ, как известно, писал стоя – как солдат часами стоял он перед конторкой. А во время работы любил еще и наряжаться, чтобы создать необходимые для работы настроение и образ.
Аксаков вспоминает такой интересный случай: однажды, повидавшись и побеседовав с Жуковским, он спросил, не возвратился ли домой Гоголь. "Гоголь никуда не уходил, – сказал Жуковский. – Он дома и пишет. Но теперь пора уже ему гулять. Пойдемте". И он провел меня через внутренние комнаты к кабинету Гоголя, тихо отпер и отворил дверь.
Я едва не закричал от удивления. Передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки, выше колен; вместо сюртука, сверх фланелевого камзола, бархатный спензер; шея обмотана большим разноцветным шарфом, а на голове бархатный, малиновый, шитый золотом кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок. Гоголь писал и был углублен в свое дело и мы, очевидно, ему помешали. Он долго, не зря, смотрел на нас, по выражению Жуковского, но костюмом своим нисколько не стеснялся".
Жизнерадостный и общительный МАРКЕС периодически превращался в мрачного затворника.
"Помню, я жил в Мексике и работал над образом Ремедиос. Почти два года, что я писал "Сто лет одиночества", я вообще очень редко выходил из дома, – поделился воспоминаниями писатель. – Но когда я работал над этой частью, то три месяца не выходил даже в сад. Всё время сидел дома и писал".
Я нарочно привожу такие разные, но всем известные имена, чтобы подчеркнуть, что их все-таки объединяет: способность на жертву. В своих высших проявлениях, творчество – это великая бескровная жертва и добровольное мученичество. Автор жертвует годами жизни со всеми ее радостями, своим здоровьем, прогулками, личной жизнью – да буквально всем! – чтобы высказать нечто, до него еще никем не сказанное и не написанное. (По крайней мере, он сам так в этот момент думает). Иногда ему это удается блестяще, иногда – нет, но он все равно из-за любви к своему замыслу готов отдать все блага мира.
И мне почему-то думается, что Господь принимает от нас и такую жертву, если дает мученику, по три месяца не выходящему в сад, все же осуществить задуманное и увидеть плоды своих бессонных трудов. Ведь Он запросто мог бы прекратить весь этот произвол и самочиние в любую секунду! Возможно, Он так бы и сделал, если бы не жертва… Это тайное, сокровенное, чаще всего – скрытое от человеческих глаз приношение, о котором знают только Он и автор.
Окружающие люди могут жертвы не замечать или не видеть в такой ее причудливой форме ни малейшего смысла. Но Господь-то – все видит и замечает! Иначе Кто помогает очередному добровольному мученику выжить после многолетней бессонницы? Кто одаривает его в процессе работы творческими озарениями? Кто хранит столетиями рукописи, которым не положено сгореть? А иногда (в порядке исключения!) по Своему Неизреченному Милосердию даже стяжает изнуренному творцу немного человеческой славы, чтобы хоть как-то утешить?
И потому иногда я спрашиваю себя: а чем ты, назвавшись писателем, способна пожертвовать ради своей рукописи? Годами, месяцем, неделей, выходным днем, кусочком ночи?.. Или же опять - ничем?