Дивные южные ночи на самом деле тускловатые, мутноватые. Во всяком случае, здесь. Приплывают в сумерках робкие жидкие облачка. Завтра, часам к одиннадцати утра, они растают, и снова засияет беспощадное солнце. Душно. Душно... Вот тебе жаркие страны — дальние края. — Наслаждайся и помалкивай. Дверь моей комнатки открыта в большую детскую. Из темноты доносится вдруг тихое «трень-трень!» и снова «трень...» Всем жарко-душно — но это уже баловство! Так и режим ребенок собьет вовсе. Воскресший во мне (не вовремя!) педагог заставляет встать и нависнуть над восьмилетней Аввивой: «Что за игры на телефоне?! Среди ночи?!! Почему ты не спишь, киска?» А вот вам ответ: «Потому что я не хочу умереть во сне...»
Я знаю, что вы подумали. Нуждается девочка в помощи психолога, ясное дело... Комплексы скрытые, неврозы или что... Не угадали. Момент истины произошел очень скоро, минут через двадцать. Глухо ахнуло с каким-то воющим призвуком. Звякнули стекла. Кровать вздрогнула подо мной — гостьей из России в Израиле. И еще. И еще. Новый звук напоминает то, что я порой слышу дома: когда самолет проходит сверхзвуковой барьер. — Бам!!! — В слегка помутившемся сознании наконец воспринимается механический женский голос отовсюду: «Цева адом! Цева адом! Цева адом!» Он, похоже, зазвучал с первым ударом На второе «Цева...» в моей комнате организованно выстраивается живописная группа в трусиках: хозяин дома Ави с Юткой-малюткой (ей скоро два) под мышкой, его русская жена Люси с бутылкой воды, Аввива с пингвином и Мириам с енотиком. Оставить любимые игрушки на произвол судьбы они не могут. Лихорадочно натягиваю платье и тут же соображаю, что теперь явно не вписываюсь в дресс-ккод. На пятом «Цева адом!» наступает тишина. Смолкает и голос — система оповещения. Теперь я знаю, что «цева адом» — буквально «красный цвет». — Высокая степень опасности, когда выпущенные по Израилю ракеты летят в твой населенный пункт или рядом. Рядом — это веселый приморский Ашкелон. Там не «цева адом» — там очень страшные сирены. Их тоже было немного слышно. Знаю я и то, что жуткое «Бам!» — это сбитая над нами ракета. А еще «цева адом» — тринадцатисекундная готовность. «Кто не спрятался...» Аввива для дополнительной безопасности открыла створку шкафа сбоку от окна. Худенькая и смуглая, она стоит на коленях, стиснув ручки-палочки; светлые славянские глаза распахнуты, длиннющая белокурая коса расплелась, как у русалочки. Хочется прижать ее к себе и унести далеко, далеко отсюда...
Слышится деликатное потявкивание. Рита, черный роттвейлер, просится в дом. Приоткрываю дверь: полный штиль. Тишина... Фикус, метров пятнадцати. раскинулся на пол-двора. «Не бывает таких фикусов, — опять мелькает несуразная мысль ни к селу, ни к городу, — Фикус — это палка с десятком большущих листьев и росточком наверху в красивом кашпо...» Все листики великана, как из черной бумаги, приклеены на фоне неба с прозрачными облаками. Виден детский фанерный домик на пятиметровой высоте. Ступеньки проросли воздушными корнями. «Джуманджи» отдыхает... Молодое деревце инжира проглядывает рядом. Плоды, как зеленые мячики, листья резные, а сейчас тоже только силуэт.. Под навесом у дома самодельные диванчики, скамейки, столик... Круглое подвесное кресло на корабельных канатах, что выбросило как-то на пляж. Дары моря. Красивые, мягко обточенные волнами доски выбрасывает на берег зимними штормами. Ави мастерит с упоением скамейку за скамейкой, и остановиться не может...Рита оттирает заглядевшуюся меня мохнатым боком и вдвигается в кухню-переднюю. — Хуца! Рита! Хуца!! — хозяин решительно выставляет Риту обратно под навес. «Хуца» значит «наружу», но по русски «вон отсюда!» по-моему, точнее. Там тепло и циновки постелены, и вода, и корм... Только зимой собаки живут в комнате с людьми. Но я бы, честно, впустила ее..
Да, почему собирались у меня? А здесь укрытие. Раньше называлось бетахон («безопасность») — сейчас по-другому — выговорить и запомнить так и не сумела. Цельнобетонный блок с «банковской» толстенной дверью. На маленьком окне металлические ставни в палец толщиной.
Самое интересное, у обитателей домика в мошаве — селении — под самым забором у Газы, я не увидела ни ненависти, ни ожесточения к обидчикам. Какая-то снисходительная ирония, почти добродушная.
— Вот придурки! Мне завтра надо в школу еще раз подъехать. Не выспимся теперь... — Это реплика Мириам, двенадцатилетней восточной красавицы — темная коса, зеленоватые глаза; двигается — будто танцует. Как и сестра, Мири круглая отличница. Обе получили по сто баллов на конец года. Девы бредут к себе. Светлоглазая Люся (ныне Люсси) неожиданно проводит по моим волосам узкой ладошкой. Они, что, стоят дыбом? Возможно.
Через некоторое время снова грохот. Он так ужасен, что кто-то внутри меня начинает молиться. «Живый в помощи...» Сквозь канонаду различаю вертолетный рокот и страшные мяукующие звуки проносящихся самолетов. Как сквозь вату доносится спокойный сонный голос: «Мамми, это наши. Не бойся — это уже по Газе бьют. Вот, дождались —ну, не дураки?» Немного позже я уже привыкну — если слышно авиацию — то это «наши» — у «тех» такой нет. Мамми — это я. Только один человек на земле зовет меня так. Дочь возникает из темноты и продолжает успокаивать. — У нас Купол — Железная шапка «Кипат борзель» — он сбивает ракеты. Мины, правда, не видит. Плохо только то, что они стали синхронизировать удары, и некоторые ракеты все-таки падают...
— Люси, а сколько километров до Газы? — Правильнее все-таки Аза. А километров... — Люся слегка замялась, — а километров вообще-то.. нисколько. Вон завтра покажу с аллейки за домом — метров двести пятьдесят. Они — хамазовцы — теперь будут стрелять, пока все ракеты не израсходуют и снова копить станут. Но с наземной операцией заткнулись бы, конечно, пораньше... Спи, Мамми, завтра на море...
Снова повисает тишина. Я сплю, и вижу во сне «цева адом» и девочку, которая не хочет умереть во сне. Следующая тревога подняла нас еще через сорок минут.