Пытаюсь адаптировать свой исторический роман "Эсфирь" для юношеского чтения. И решила выложить начало, чтобы посоветоваться с коллегами: не слишком ли сложно для восприятия? Может быть, у кого-то хватит терпения прочитать несколько первых страниц и высказать свое мнение?
ГЛАВА ПЕРВАЯ
РУКА АРТАКСЕРКСА
1
...И увидел свою руку.
Персидский царь Артаксеркс Великий открыл утром глаза и увидел свою руку. Царская рука крепко спала, покоясь на белом покрывале, и от такого соседства казалась на удивление смуглой и темной.
Она чем-то напоминала старую прогретую солнцем дорогу. Точно так же, постепенно сужаясь, рука тянулась вдаль и пряталась за небольшим, покрытым вышитыми цветами холмом, в том месте, где Артаксеркс согнул в колене ногу.
Эта дорога выходила на небольшую равнину и упиралась в четыре неровных холма – костяшки пальцев, унизанных перстнями. Молодой царь имел обыкновение даже во сне крепко сжимать руки в кулаки. Сон его чаще всего был коротким и тревожным.
На среднем пальце Артаксеркс всегда носил перстень с царской печатью. И сейчас этот престень был похож на город, сияющий из-за среднего, самого высокого холма.
Сузы, престольный город Сузы – столица персидского могущества. Город, который в древние времена назывался Зиккурат Шушан.
«А теперь просто — мои Сузы. Все так и должны говорить: Сузы царя Артаксеркса Великого», — подумал царь.
Он и ночью не снимал с пальцев перстней своего царского отличия, и сегодня спросонья увидел их словно издалека, с высоты птичьего полета.
Артаксеркс прищурился от яркого солнца и покрутил рукой, любуясь, как дитя, искрами от драгоценных камней, особенно рубиновыми всполохами. А потом с задумчивым видом принялся разглядывать золотой перстень с печатью на среднем пальце – тот самый, которым скрепляются главные царские указы.
При этом молодой царь подумал горделиво: « Вот он — престольный город, крепко зажат в моей ладони. Целиком в моей власти. Я могу уничтожить его, разрушить до основания или вовсе стереть с лица земли. А пустырь засыпать солью, чтобы десятки лет здесь не росла даже трава. Но могу еще больше возвеличить этот город! Выстроить башню до небес, устроить праздник для всего народа. Чего бы я ни пожелал, все будет исполнено по моему слову! Все жители моего царства, которые этим утром открыли глаза, все они — вот здесь, в моей горсти. Для них я всемогущий бог. Кого хочу — казню. Кого хочу — оставлю в живых».
От таких мыслей Артаксеркс даже улыбнулся. Правда, чуть дрогнувшие уголки его властных губ можно было назвать лишь слабым подобием человеческой улыбки. Артаксеркс приучил свое лицо никогда не улыбаться. Он хотел оставаться для своих подданных загадочным и непостижимым, как божество.
Что и говорить, Артаксеркс с детства знал, что он — не такой, как все, великий потомок Ахменидов. Даже ночь редко приносила ему главную человеческую радость — покой. Ведь на Востоке самое худшее с царями, визирями и хранителями казны случается именно по ночам. Артаксеркс помнил об этом с детских лет, когда во время дворцового заговора на него набросился один из царких телохрарителей, подкупленный мятежниками. Маленького царевича спас тогда Харбона, самый верный отцовский
слуга ...
Неожиданно Артаксеркс вспомнил про другую руку: легенду про таинственную — не из плоти и крови — кисть руки, которая внезапно появилась в воздухе во время пиршества вавилонского царевича Валтасара. Артаксеркс много раз слышал эту историю в самых разных пересказах — и в благоговейном, и в насмешливом, и как сказку, и как быль. Но при воспоминании о той загадочной руке ему почему-то всякий раз делалось не по себе.
Разве сделал вавилонский царевич Валтасар что-либо не должное царю? Он просто приказал принести на пиршество и наполнить вином сосуды из главного иудейского храма! Его отец вывез когда-то эти сосуды из Иерусалима в качестве военной добычи... И разве Валтасар не имел права всласть попировать на золоте и серебре, добытом на войне? Вот он и раздал иудейские кубки и чаши вельможам, их женам и гостям, которых собралось на пиру не меньше тысячи.
...Но когда все развеселились от вина, в воздухе вдруг появились персты руки человеческой и начали писать против лампады на стене. Только Валтасар видел кисть этой руки, которая что-то писала, но от страха не смог разобрать ни слова. Сильно изменился в лице царевич, закричал, руки и ноги у него задрожали...
Однажды Артаксеркс расспросил об этой истории своего отца, Ксеркса. Тот ответил не задумываясь:
— Никогда не держи при дворце иудеев и не возвышай их над другими. От этих людей с их Богом Живым и Невидимым нам не ждать ничего хорошего. Но и других иноземцев лучше не приближай к трону. Я сразу так устроил, что в жилах моих главных сатрапов, наместников, верховных судей, казнохранителей, законоведов, блюстителей суда, областных правителей течет только персидская и мидийская кровь. А всех иноземцев гоню от себя прочь, никого не жалею.
Артаксеркс еще раз пристально посмотрел на свою руку: нет, не бесконечная дорога.
Обычная человеческая рука — с голубыми прожилками вен и отполированными ногтями. От рождения его правая рука была длиннее левой, отчего он и получил в народе прозвище Долгорукого. Старший брат, Дарий, в детстве немало издевался над его разными руками.
Но царям нельзя так думать! Царям вообще нельзя думать о смерти и быстротекущем врвмени. Нельзя пристрастно смотреть даже на собственную руку — ведь следом может прокрасться человеческая жалость к себе, а дальше — слабость, нерешительность, трусость. И страх, страх перед непостижимой силой, что водит в воздухе чьими-то пальцами и царапает на известке слова о грядущей участи: мене, мене, текел, упарсин...
А вот и значение слов: «мене» — исчислил Бог царство твое и назначил ему конец; «текел» — ты взвешен на весах и найден очень легким;
«перес» — разделено твое царство и отдано мидянам и персам.
«А ведь верно... Нам передано теперь все Вавилонское царство — мидянам и персам. Все сбылось, что сказал тогда Невидимый Бог, защищающий иудеев и даже их кубки», — вспомнил молодой царь.
Артаксеркс резко поднялся со своего ложа и выпрямился во весь рост.
Из-за полога с золотыми и пурпурными кистями тут же бесшумно выскользнула фигура Харбоны, самого старого слуги-евнуха при царском дворце.
Никому другому, кроме верного Харбоны, Артаксеркс не доверял стеречь свое дыхание во время сна. Так было заведено с той ночи, когда царский евнух воткнул нож в спину огромного, как гора, врага отцовского трона. По сравнению с ним Харбона был так мал ростом, что даже не попал предателю в сердце: тот выдал себя криком. Но жизнь царевича была спасена.
С тех пор Харбона всегда караулил по ночам ложе царя Артаксеркса, не выдавая своего присутствия даже дыханием. Он стоял, прижав к животу кувшин с родниковой водой, которую по утрам подавал испить царю. Такой порядок соблюдался с незапамятных времен. И вода Харбоны не могла быть отравленной: евнух сам пробовал ее сам за несколько часов до рассвета, прежде, чем предложить царю.
Никто во дворце не знал, когда старый Харбона отдыхает. Его невзрачную фигурку в любое время можно было видеть прислонившейся к одной из колонн тронного зала на почтительном, но доступном расстоянии от любимого царя. Нельзя было в точности сказать — то ли он дремлет с открытыми глазами, то ли, наоборот, зорко смотрит по сторонам.
Многие завидовали высокому положению Харбоны. Ведь он был причислен к семерке главных евнухов, кто мог, не закрывая лица, служить перед лицом царя. Но никто не знал, что Харбона давно ослеп и уже все равно почти ничего не видел. Даже лицо царя Артаксеркса он различал нечетко, словно глаза ему завесили тряпицей из серой шерсти.
Зато Харбона видел по-своему — носом и ушами. Никто во дворце не умел так чутко распознавать новые запахи, чужих людей и даже смену настроений в душе молодого царя. Даже по тому, как владыка поднимался со своего ложа, старый слуга лучше любого ясновидца мог предсказать, как сложится день в царстве.
Вот и сегодня Харбона сразу же почуял: от царя исходила какая-то тревога. Даже родниковую воду Артаксеркс пил без привычной жадности, словно через силу.
Харбона принял из рук царя кувшин с остатками воды, поклонился.
Артаксеркс спросил старика недовольно:
— Все молчишь? Что молчишь, старая сова? Скажи хотя бы: ух! ух! ух! А то я давно не слышал твоего голоса…
Харбона молчаливо опустился на колени и принялся ловко надевать сандалии на ноги царя. Он без труда на ощупь справлялся с мягкими кожаными шнурками. Старый евнух давно не слушал, что говорит царь – важнее было, как он говорит.
Но сегодня Артаксеркс отпихнул ногой старого евнуха:
— Убери от меня твои старые руки. Они как две высохшие палки. А пальцы твои похожи на птичьи когти. Прочь от меня, филин, птица смерти. Мне надоели вокруг одним старики! Что молчишь? Куда подевались твои наставления?
Но Харбона лишь приложил руку к сердцу и отступил за полог, на свое ночное место.
И только евнух позволил себе озабоченно сдвинуть морщины на старом темном лице, похожем на вяленый финик.
Что-то должно случиться. Совсем скоро. Что-то плохое и непоправимое.
Это «что-то» носилось в воздухе так же явно, как колеблющиеся тени в спальных покоях царя Артаксеркса, куда тихой вереницей уже входили слуги с царскими одеяниями, гребнями, утренними умащениями.
Но Харбона чувствовал приближение опасности так же отчетливо, как пряный запах корицы, разносившийся с утра из царской кухни по всему саду.
«Что-то будет, что-то будет, что-то будет», — выстукивало старое сердце Харбоны. Скоро, уже сегодня. И он ничего не сможет предотвратить хотя бы потому, что он уже пришел...
2
...последний день семидневного пира.
Наступил седьмой, последний день великого пира, который Артаксеркс устроил для всех жителей престольного города Сузы, от мала до велика.
«У кого с собой дети, пусть первыми проходят на царский пир», — разнеслось утром по дворцовой площади повеление царя.
Крепко сжимая руку Гадассы, чтобы не потерять девочку в толпе, Мардохей пробирался к главным дворцовым воротам. Он был высок ростом, плечист, красиво одет. Многие, даже не замечая, что Мардохей ведет с собой ребенка, невольно пропускали его вперед.
Молодой иудеянин по имени Мардохей, сын Иаира, сына Семея, сына Киса, из колена Вениаминова, был одним из немногих жителей Суз, кто имел возможность вблизи видеть красоты царского дворца и диковины сада. Но сегодня он пришел на пир из-за своей двоюродной сестры. А лучше сказать — из-за приемной дочери, Гадассы.
Два года и четыре месяца прослужил Мардохей стражником во дворце. Он стоял возле самых дальних и неприметных ворот, в глубине царского сада, охраняя небольшую лестницу возле запасного входа в царский дом на половину евнухов. Тем не менее, он был знаком со многими дворцовыми слугами и наслушался немало историй о приготовлениях к великому пиру.
Сегодня выдался день отдыха, и Гадасса с раннего утра стала упрашивать Мардохея сводить ее на пир, показать царский дворец, озеро с белыми и черными лебедями, сад с ручными оленями. Но только не яму с голодными львами и тиграми, куда по приказу царя бросают преступников и непокорных.
Девочка так разволновалась при мысли, что может не увидеть дворца, что начала заикаться сильнее обычного. Сам Мардохей не любил ни шумных сборищ, ни многолюдных праздников, но ему стало жалко девочку.
Гадассе недавно исполнилось двенадцать, она до сих пор была нескладной и смешной, будто дитя страуса. Руки и ноги ее были слишком худыми и длинными, а лицо уже потеряло детскую округлость и казалось вытянутым и вечно удивленным. Некоторые даже считали приемную дочь Мардохея немного странной...
Возможно, еще и потому, что после смерти дяди Аминадава Гадасса стала сильно заикаться и замкнулась в своем горе от всех людей, кроме Мардохея, своего нового воспитателя.
Не только в Сузах, но и во всем мире не было для нее человека лучше, добрее и красивее, чем Мардохей. Опекун Гадассы жил с женой Марой и двумя маленькими сыновьями — Вениамином и Хашшувом. В его доме и воспитывалась теперь Гадасса.
«Шоторморг» — «верблюд-птица», — так дразнили Гадассу мальчишки на улице.
— Страусу сказали: «Неси груз», он ответил: «Я птица». Сказали: «Тогда лети!», он ответил «Я верблюд», — вот что прошептал Гадассе маленький Вениамин почти сразу же, как она переступила порог дома Мардохея.
Но Гадасса не стала жаловаться отцу на маленького Вениамина. Да и потом она никогда не рассказывала про своих многочисленных обидчиков. Все держала в себе.
И вовсе не только потому, что боялась лишний раз огорчить Мардохея, или показаться ему маленькой и глупой. Нет, дело не в этом. У них с Мардохеем был свой, отдельный мир, в котором не должно оставаться места глупостям и недостойным шалостям. И этот лучший из миров должен быть чистым — как виссонная ткань в лавке старого Иаира.
Гадасса не верила, что Мардохей подолгу беседует с ней лишь потому, что таким способом будто бы излечивается детское заикание. Именно так сказала однажды простодушная Мара.
Никто не знал, даже Мара, что Мардохей умел думать вслух в присутствии Гадассы: просто нужно не мешать ему в такие моменты чересчур громкими восклицаниями. Зи девочка тоже могла без стеснения задавать дяде любые вопросы. Она знала, что он будет отвечать серьезно, обдумывая каждое слово...
— А за…зачем нужен царь? — спросила Гадасса, когда Мардохей наконец-то остановился возле стены, протиснувшись в отдельную очередь, где стояли только горожане с детьми.
Мардохей огляделся по сторонам и в очередной раз пожалел, что осторожная Мара не отпустила с ним во дворец сыновей: на площади не было беспорядков.
Но Вениамин третий день болел простудой, иначе он побежал бы следом. А тихий, курчавый, как овечка, Хашшув больше всего на свете любил сидеть на кухне возле матери и слушать ее голос.
— Зачем ц-ц-царь? — снова спросила Гадасса.
Мардохей посмотрел на нее с удивлением и покачал головой: несмотря на свой возраст, Гадасса нередко задавала такие наивные вопросы, которые нельзя было услышать ни от Вениамина, ни даже от Хашшува.
— Царь нужен затем, чтобы любить его, — громко ответил Мардохей.
Именно так, как подобает говорить царскому стражнику, особенно когда тот стоит в толпе людей.
Через некоторое время Мардохей заговорил снова, но уже тише, задумчиво улыбаясь каким-то своим мыслям:
— Однажды деревья решили назначить царя и сказали маслине: царствуй над нами. Но маслина не согласилась: «Как я оставлю свое масло, которым чествуют людей и Бога, и пойду скитаться среди деревьев?» Тогда предложили царствование смоковнице, но она сказала: «Разве могу я оставить мою сладость и вкусные плоды ради того, чтобы быть первой?» И виноградная лоза тоже отказалась от власти, потому что не захотела оставлять сок свой, веселящий людей. Наконец, перебрали все деревья и предложили царствовать терновнику. Терновый куст сказал: «Если и вправду суждено мне быть вашим царем, то вы будете спокойно покоиться под моей тенью, а если нет, то загорюсь я таким пламенем, которое сожжет и кедры, и маслины, и виноградники...»
— И что ж было, когда царем стал терновник?
— Пожар и войны по всей земле, — коротко ответил Мардохей.
Гадасса слегка покраснела, а потом приподнялась на цыпочках к уху Мардохея и прошептала:
— Ты... ты снова говоришь со мной как с маленькой. А я ведь не о том. У нас тоже был свой царь, да? И мы должны его любить? У нас скоро опять будет новый царь?
Мардохей знал, что, говоря «нас», Гадасса всегда имела в виду иудеев. Лишь теперь он понял, что вопрос девочки был вовсе не так уж и глуп.
— Да, у нас тоже были цари — Давид, Соломон, потом многие другие. А самый первый — Саул. Но это было давно, до плена Вавилонского, когда иудеи еще не жили в рассеянии по всей земле, как семена, разбросанные по ветру ...
Но Гадасса словно бы не расслышала последней фразы Мардохея и горечи в его словах насчет плена и ветра.
— А как... как... каким был Саул, первый царь?
Мардохей пожал плечами. Очередь к воротам двигалась медленно, торопиться было некуда, никто не прислушивался к их тихому разговору.
— Я слышал... Твой отец как-то рассказывал мне, что Саул был самым красивым человеком в Израиле — от плеч выше своего народа...
— Как ты, да?
Мардохей смутился, но потом поглядел вокруг себя: он тоже был выше всех, стоявших сейчас в очереди. Лишь некоторые из мужчин были ему под стать.
Он продолжил, невесело вздохнув:
— Саул и думать не думал, что станет царем. Но его выбрал Господь через провидца, пророка Самуила. Тот узнал его, помазал на царствие и повелел управлять народом. А до избрания Саул был просто сильным и красивым молодым человеком, сыном Киса, из самого малого племени колена Вениаминова.
— Но ведь т-т-т-ты тоже, Мардохей, из колена Вениаминова. Из того же рода, откуда был Кис... Значит, сейчас ты рассказываешь про себя, про свое племя? — еще больше разволновалась девочка.
— Я говорю про наш род, — уточнил Мардохей. — Ты, Гадасса, тоже должна считать Киса и Вениамина своими предками, даже если кто-то попытается тебя в этом разубедить.
Разумеется, сейчас Мардохей говорил о своем отце, престарелом упрямце Иаире, который до сих пор не верил, что Гадасса — родная дочь его младшего брата, и приводил на этот счет множество своих наблюдений. Почему у этой девочки такой разрез глаз — наподобие черных рыбок, как у мидиянок? Почему на персидском наречии она лопочет лучше, чем другие дети?
— Я говорю и про твой род, — упрямо повторил Мардохей, с нежностью глядя на девочку, свою приемную дочь. — Про наш с тобой род, дочка.
Что бы ни говорил отец, Мардохей про себя твердо знал: Гадасса — что-то вроде священного сосуда, который именно ему был доверен. И нужно во что бы то ни стало сберечь его, сохранить для какой-то таинственной и пока неясной цели.
С первых же дней своего появления на свет Гадасса переходила из рук в руки, из дома в дом своих ближайших сородичей. И в этом Мардохей тоже видел какой-то скрытый смысл.
Сначала воспитание сироты взял на себя самый старший из братьев, почтенный Аминадав, которому к тому времени был отмерен уже остаток жизни. Затем девочка перешла к среднему брату, Иаиру. Но, зная трудный, сварливый характер своего отца, Мардохей вскоре взял девочку в свой дом, где у них с женой родились один за другим два мальчика, а дочери не было.
Но сейчас Гадассу волновало что-то совсем другое. И волновало так сильно, что от нетерпения она дергала Мардохея за руку.
— По-по-получается, что ты, Мардохей, из того же рода, откуда вышли все наши цари? Значит, и ты тоже можешь стать царем, Мардохей? Ведь ты очень-очень, ты больше всех похож на царя! Ты даже еще к-к-красивее, чем Саул, и когда-нибудь станешь таким же великим, как... как... как...
Гадасса снова споткнулась на трудном слове, и Мардохей воспользовался заминкой.
— Нельзя так говорить, — сказал он как можно строже. — Цари иудейские не по родству занимали свой престол, а по выбору Господа. Как только они начали перенимать законы других народов, то сразу же теряли свою силу. А величие, девочка моя, измеряется вовсе не царской властью, а лишь тем, сколько Духа, дыхания Божьего способен вместить в себя человек, и тут я еще...
Мардохей не выдержал и улыбнулся каким-то своим мыслям.
— Хоть я и выше всех ростом, я пока что самый маленький среди людей. Меня и от земли-то не видно.
Гадасса ничего не ответила, но еще крепче сжала ладонь Мардохея — то ли выражая свой молчаливый протест, то ли для поддержки. Рука девочки была горячей и дрожала от волнения.
— А м-меня видно? — спросила Гадасса и поглядела на небо.
Белые облака медленно плыли в вышине, делаясь похожими то на кудрявых овечек, то на лебедей, то на пушистых кошек, а Тот, Кто их выгуливал по небесам, по-прежнему был невидим, и находился где-то выше облаков, немыслимо высоко.
— Тебя видно, — ответил Мардохей, улыбнувшись. — Богу всех детей хорошо видно. Куда лучше, чем взрослых, а особенно...
Он чуть было не добавил: «а особенно сирот», но вовремя прикусил язык.
Мардохей старался как можно меньше напоминать, что она ему не родная дочь, да и по возрасту Гадасса никак не могла быть ему дочерью.
Все девочка почему-то погрустнела и даже убрала руку из ладони Мардохея.
Больше всего Гадасса не любила, когда он говорил с ней, как с неразумным ребенком. От этого уходила тайна. Что-то самое главное рассеивалось в воздухе, как дым от костра, как дорожная пыль.
Гадасса низко опустила голову, чтобы Мардохей не заметил ее покрасневших мокрых глаз.
— О чем ты задумалась, девочка моя? — ласково спросил Мардохей, наклонясь к Гадассе, и привычно провел по ее волосам большой, теплой ладонью.
— Мне бы хотелось увидеть вблизи великого царя Артаксеркса, — тихо сказала Гадасса. — Хотя бы раз в жизни. Я слышала, что на столе под шатром для детей сделана целая гора из орехов, склеенных медом. К-к-как ты думаешь, это правда? А еще там везде на столах...
3
...драгоценные кубки и блюда из золота.
Седьмой раз в саду царского дома на мраморных столбах развешивали и укрепляли шнурами и серебряными кольцами разноцветные ткани. В таком шатре гости будут укрыты от палящего летнего зноя.