***
Вот как представлю, что могли мы потерять
свою страну на стыке века с веком,
как мы теряли человека в человеке,
как в матери свою теряли мать –
алкашку, спившуюся в синяках и шишках.
Вот, как представлю, понимаю, слишком
мы, русские, - доверчивый народ.
Глядите на Китай! На панду с мишкой,
Конфуция, что никогда не врёт
и даже смертью он не врёт, как комплекс
нравоучений и, как правил свод.
Что нас подтачивает? То ли запах вишен?
Поля с ромашкой? Творог, хлеб и мёд?
Иль близость смерти? О, скажи, где жало.
Или Чернышевского известнейший вопрос?
…Я чуть дитя тогда не потеряла
от пере-доз!
И до сих пор мои трясутся руки,
да что там руки, тело ходуном!
Плоха мать,
дурная,
близорукая,
ужель не видела, кого пустила в дом?
- Читай! – кричал сыну! – Блин, читай!
- Читай, - кричала дочери!
Мне страшно
от нулевых: развал, раздел, раздрай.
Тогда нам дали соток шесть под пашню
в районе Кстово. Мы давай сажать
картоху заморённую на поле,
четыре шага влево, где межа
с другой межой сходились…
С дочкой полем
и полем мы чертополох, полынь,
осоку, сныть, бодяк степной да южный.
А я могла – представить трудно – в стынь
в те годы потерять супруга-мужа.
И ни причём ни стать, ни красота,
ни грудь высокая, что пятого размера!
…Я так кричала, что не стало рта:
одно лишь горло, втиснутое в веру!
В какое-то упрямство: отстою!
Не сдамся! Не сломлюсь! И не прогнусь я!
Как прадед мой стоял за нашу Русь, он
и до сих пор стоит! В крови! В бою!
За Бахмут.
За Славянск.
И за Одессу.
Нет. Не раздавишь камнем, пулей, прессом.
Я так убеждена, что я плюю
в глаза наглейшие всем горестям, злу, стрессам!
Я просто сильно родину люблю!
И ей, одной – сестра моя, сестрёнка!
И ей, одной – не рвётся, если тонко!
Пусть все оставят, бросят пусть меня,
как эти парни, Господи, я вою!
Мы отправляли им бельё земное…
Они крылаты.
Взмыли в небеса.
Мне это больно, больно, слишком больно.
Россия – для людей! Хоть в пятьдесят,
хоть в пять, хоть в десять лет.
Меня не сломят!
Как не сломило, что могло сломить.
Мне родина важней! Мой Китеж-корень,
Мой Саур-корень и мой Город-корень.
Скажу вам честно: стали мы историей,
огромной, честной, русскою историей.
Она
нас
выбрала
самих!
***
Ой, расскажи мне, пташечка, что же со мной?
Кто такие они – русские добровольцы?
И стоит батальон мёртвых под Кременной
под огромным, всходящим солнцем!
Потому-то пошли волонтёрить все мы!
Но откуда, гой еси, само волонтерство?
От какой такой страшной, военной зимы?
От какого такого великого свойства?
Расскажи-ка мне, пташечка, я-то на что?
Слишком тонкие руки и хрупкие плечи…
Но я чувствую: землю, что пласт за пластом,
наши вороги снова кромсают на сечи!
Замолчал сразу колокол – Колокол-Царь,
замолчал сразу ветер над старенькой липой,
если верить истории – из уст в уста –
помогали дышать тем, кто вот-вот спогибнет.
От светлейших княгинь, дочерей, жён, сестёр
наши русские женщины разных сословий
безвозмездно работали! Пой, пташка, пой!
Добровольческий гимн, волонтёрьий!
Я не слышала раньше, не в этом вся суть,
но услышала – и пошатнулась!
Вдовий крик, разрывающий словно бы грудь,
материнский вой, именно вой – это жуть!
После на пол сползала со стула…
Всё.
Да, всё.
Ущипните пожёстче меня!
Да, вот так, чтобы дОсиня кожу.
Добровольчество – это под сто сорок гнать
по колдобинам, ямам дорожным.
И на трёх мы китах, и на трёх мы слонах,
пой об этом, весенняя птица!
А вчера собирали медпомощь, она
небольшая. Но всё же сгодится!
Пой же, пташка! Не страшно, коль вьюги кружат
над страной, победившею своры!
Пулей-дурой, летящей всегда невпопад,
не убьют, может быть, волонтёра!
ПОЭЗИЯ
Это не самиздат, это не допотопный «Ридеро»,
где не публикуют стихи про ополченцев,
это нечто иное, когда твои повести выделят
и напишут письмо: «Ты прошла этот личный Освенцим…»
Что теперь темнота? Если есть во мне солнечный свет?
Что теперь все слова о вторичности или тряпичности?
И когда получила скорее вопрос на ответ,
поняла, что мне ближе общественное, а не личное!
Будут помнить меня, может быть, двести лет, триста лет,
и пока что планета огромная в звёздах вращается!
Есть обычный поэт. А есть нужный народный поэт,
а поэзия – это огромное таинство!
Это, если Адам вместе с Евой. А время бежит.
И сегодня опять между ними огромная близость.
Он целует её, он её превращает в Лилит
до экстаза, до корчи в истомах, до визга.
А поэзия – это на грани зачатья в тебе,
говоришь: «Ну, любимый! Родной! Нынче просто я изнемогаю!»
И, неважно, где мы – иль ко мне, или едем к тебе,
хоть в квартире, на даче, в машине, в убогом сарае.
Ах, ещё бы, ещё! А потом отходить, как во сне,
поправляя чулки на резиночках мило и ловко.
И плескаться (скорее-скорее) водой в тишине, в стороне
из бутылочки из-под простой газировки.