ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
О том, как я принял участие в преследованиях христиан
Как-то мы с Лукием отправились в термы послушать выступления заезжих риторов. Впрочем, их заумные речи быстро навеяли на нас скуку. После того, как опытные банщики натерли наши тела благовонными мазями, мы устроились в тепидарии — теплом отделении бани, чтобы снять пробу с нового сорта фалернского вина, только что завезенного из Италии.
Прежде, чем сделать первый глоток, Лукий плеснул вино на пол под ноги мраморному Геркулесу, и сразу же горячо заговорил о политике. Когда он чем-то был сильно взволнован, мне по опыту было известно, что лучше дать ему выговориться. Лениво прикрыв глаза, я молча выслушивал его рассуждения, стараясь в полной мере оценить тонкий вкус фалернского.
В последнее время мой друг беспрестанно говорил об одном и том же. На Востоке с новой силой возобновились преследования христиан, и он не понимал, почему у нас пока все довольно тихо. Автором антихристианских указов считался Диоклетиан, но все они словно писались под диктовку Галерия. Слишком много в этих новых эдиктах было бессмысленной и кровожадной жестокости. Или императоры теперь нарочно соревновались друг с другом в дикости?
Ещё в Египте старший август провел повсеместную «чистку», изгнав всех христиан с государственной службы. Частные владения людей, исповедовавших христианскую веру, без всякого суда и следствия конфисковывались, христиан тысячами оправляли в тюрьмы, на рудники или прямиком на смерть.
В восточной части империи городских магистратов обязали преследовать всех, кто отказывается совершать жертвоприношения римским богам. Каждый римский гражданин на Востоке должен был иметь особый сертификат, подтверждающий совершение обряда. В ход, конечно же, сразу пошли фальшивки, которыми ловкие чиновники торговали из-под полы, наживая себе на чьих-то убеждениях целые состояния.
Тысячи верующих во Христа подвергались жесточайшим пыткам и казням. Последний, только что появившийся эдикт Диоклетиана, уже открыто приравнивал всех христиан к врагам государства.
«… Следует опасаться, что они с течением времени отравят своими мерзкими ядовитыми напитками невинных людей, скромный и спокойный римский народ, и весь наш земной шар, — говорилось в этом указе, якобы написанном от лица всех четырех правителей. — Поэтому мы повелеваем, чтобы их главари вместе с их мерзкими писаниями были подвергнуты суровому наказанию — сожжению в огне. Их приверженцы, прежде всего фанатики, должны быть наказаны смертью, их собственность конфискована в пользу казны… Эпидемия этого зла должны быть истреблена с корнем из нашего счастливого века…»
— … Старина Диокл прав: именно эпидемия! Всякая новизна, ставящая под сомнение древние законы, уже есть преступление, — с горячностью комментировал его Лукий. — Речь идет именно об эпидемии, угрожающей всем римлянам. Поветрие из Палестины распространяется по стране империи с быстротой чумы!
Я лишь молча пожал плечами. Вино все же было кисловато.
— Клянусь Сивиллой, они — хуже любых преступников, — распалялся тем временем мой друг. — Христиане сами ненавидят жизнь, и другим мешают наслаждаться всеми её радостями. Но ведь тут ещё и постоянная угроза мятежа! Если они боятся только своего Бога, то, следовательно, ни во что не ставят власть цезарей. Их всех до одного надо уничтожить, только тогда в стране наступят мир и благоденствие. И для нас это сейчас куда важнее, чем войны с пиктами или алеманами.
В общих чертах я с Лукием был согласен. Особенно мне было не по душе, что из-за своих убеждений христиане уклонялись от военной службы. «Не могу носить оружия, потому что я христианин», — говорили юноши во цвете лет, обрекая себя на верную гибель.
Все это так, конечно, но к чему же так горячиться? И эти чудовищные, изощренные пытки, которые применялись даже для женщин и детей… Нет, на мой взгляд, это было чересчур жестоко и бессмысленно. Проливать реки крови, обращать законных римских граждан в рабство из-за какого-то нелепого суеверия? Для чего столько напрасных мучений? Из-за какой-то щепотки ладана, брошенной в огонь перед мраморным изваянием императора?
По счастью, наши Треверы волна гонений обошла стороной. Констанций относился к христианам терпимо и, по возможности, избегал напрасных жертв. В окрестностях было разрушено лишь несколько христианских храмов, да и то — больше для отвода глаз, но из людей при этом никто не пострадал. При желании, эти церкви можно было бы восстановить снова. От треверцев никто не требовал публичных обрядов жертвоприношений и сертификатов, так к чему теперь все эти разговоры?
По-видимому, Лукия задело мое равнодушное молчание.
— Неужели ты не боишься за свой дом, дружище? — вдруг спросил он. — Не проспи! Как бы в него тоже не прокралась христианская чума.
— Мой дом? К чему ты это говоришь?
— Просто я умею наблюдать и делать выводы. Ты хоть обратил внимание, что сегодня за обедом твоя мать снова не ела мяса? Не удивлюсь, если тихоня Амелина на проверку окажется христианкой.
— Вы с матерью с первого взгляда невзлюбили друг друга, — заметил я недовольно. — Напрасно ты к ней придираешься. Многие женщины не едят мяса, чтобы подольше сохранить здоровье и красоту. Хотя, на мой взгляд, это бессмысленная затея.
— А по воскресеньям она куда-нибудь отлучается?
— Как тебе известно, я за матерью не слежу. Но даже если она и ходит к подругам, что с того? Ты же знаешь, сколько ей приходится нянчиться с отцом.
— Может быть, и так. А, может, и не так, — задумчиво пробормотал Лукий, состроив свою знаменитую «обезьянью морду», которая теперь меня только раздражала.
— Христиане по пятницам соблюдают пост, надеюсь, тебе это известно? Якобы, потому что в этот день на кресте распяли их Бога, — наконец, сказал он. — А ведь сегодня как раз пятница. По выходным дням они имеют обыкновение собираться вместе на какие-то свои собрания — вот тебе и два. А три… Хочешь, я помогу тебе узнать всю правду?
— Нет, — ответил я тоном, не допускающим возражений. — Я сам отвечаю за все, что происходит в моем доме. И если надо, сам во всем разберусь. А вино сегодня — прескверное, хуже помоев.
— Ты прав, изрядная кислятина, — как ни в чем не бывало, поддакнул Лукий. — Недаром любимым столовым вином великого Августа было сетийское. В последнее время я тоже отдаю ему предпочтение.
Вечером я вошел в комнату матери и сказал:
— Домашний алтарь покрыт слоем пыли. Разве за семейными ларами уже никто не следит?
— Хорошо, я скажу слугам, чтобы вытерли, — кивнула мать.
Она сидела возле окна с распущенными волосами, просушивая их после купания.
Я уже говорил, что моя мать была почти на тридцать лет младше отца. В то время ей было едва за сорок, а выглядела она гораздо моложе своих лет. На её круглом, детском лице почти не было морщин, лишь в темных волосах кое-где проглядывала седина.
Привыкнув к её роли добровольной отцовской няньки, я почему-то не задумывался о её возрасте, и уж тем более о том, что у матери может быть какая-то своя жизнь.
— Сегодня мы вместе воскурим перед алтарем ларов фимиам, — произнес я, поневоле любуясь её поздней красотой.
— Зачем? — испуганно спросила мать.
— Ты не хочешь, чтобы боги даровали благополучие нашему дому?
Мать принялась торопливо двумя руками собирать на затылке ещё влажные волосы, связывая их в узел. И вдруг решительным жестом снова их распустила.
— Нет, я не пойду, Ромул, — сказала она тихо. — Сделай это один, если хочешь. Без меня.
— Почему?
Но мать молчала. Можно было подумать, в тот момент её больше всего на свете занимала прическа и резной деревянный гребень.
— Значит, это — правда? Ты — христианка? — спросил я, стараясь унять дрожь в голосе.
— О, нет, Ромул, вовсе нет. Меня лишь приняли в число оглашенных, — прошептала мать.
— Что-о-о? Как это понимать?
— Пресвитер прочитал надо мной молитву и возложил руки. И теперь все смотрят, достойна ли я крещения. Но я и сама знаю, что не достойна, нет. Из-за отца я пропускаю собрания, и вообще…
— Пресвитер? Крещение? Собрания? — воскликнул я, перебивая её на полуслове. — Я не ослышался? Почему ты никогда мне об этом не говорила?
— Мне не хотелось лишний раз тебя огорчать, Ромул, — ответила мать. — Я знала, что тебе это не понравится. У тебя ведь много и других забот.
В любой тяжбе полагается выслушать обе стороны, прежде, чем предъявлять обвинения — так всегда учил меня отец. Поэтому и теперь я скрепился, стараясь не поддаться нахлынувшему гневу, и произнес почти спокойно:
— Значит, так. А теперь ты мне все расскажешь по порядку. Когда ты связалась с презренной сектой назареев? Сколько раз там была? Рисовала ли вместе с ними себе на лбу кресты кровью младенцев?
Мать испуганно затрясла головой, её волосы снова упали и теперь окончательно заслоняли от меня её лицо. Мне хотелось их резко отодвинуть, как занавеску, чтобы заглянуть матери в глаза и отделить правду от лжи. Но с моей стороны это была бы уже непростительная грубость. Поэтому я лишь крепко сцепил руки за спиной, и молча ждал ответа.
— Нет-нет, Ромул, никакой крови младенцев. Ничего такого там нет! Ты просто ничего не знаешь. Эти люди — самые справедливые и добрые, каких я только встречала в жизни…
— … И они стали для тебя дороже семьи? Вот что: поклянись перед алтарем, что больше к ним никогда не пойдешь, да и дело с концом.
Но мать лишь печально качнула головой.
— Не могу, Ромул. Христос — самое лучшее, что у меня есть…
— Да ты совершенно обезумела! — закричал я, не в силах больше сдерживаться. — Тебе показать последний эдикт? Все собрания христиан объявлены незаконными. Отныне любой имеет право разрушить наш дом, если в нем будет найдены христианские книги и христианская утварь. Хочешь всех нас затянуть за собой в пропасть? Выбирай: или ты отказываешься от этой секты, или…
— Ты… донесешь на меня?
— Нет! Но я… откажусь от тебя. И от всей семьи. Лучше я стану гладиатором и умру на арене, чем такой позор. Одно твое слово — и больше ты меня никогда в жизни не увидишь…
— Я этого не переживу, Ромул… Хорошо, хорошо. Я сделаю все, что ты скажешь. Христос видит, как мне сейчас больно, но Он благ и милосерд…
— Отдай мне все свои христианские амулеты.
— Но…у меня ничего нет.
— Ты держишь меня за глупого мальчика, который все ещё носит буллу на шее?
— Хорошо, Ромул, сейчас, пожалуйста… Я не могу слышать, как ты кричишь.
Мать торопливо ушла в другую комнату и принесла оттуда серебряный крест на цепочке довольно кустарной работы, размером примерно с половину детской ладони. Когда-то у нее все же было развито чувство прекрасного, но, по-видимому, оно тоже куда-то подевалось, вместе с её здравомыслием. Иначе она не дорожила бы так примитивным амулетом.
Взяв крест двумя пальцами, я спрятал его в складках своей тоги и пояснил уже гораздо спокойнее:
— Такие вещи опасно держать в доме. Вокруг слишком много любопытных глаз…
— Я знаю, это он, Лукий. Не доверяй ему, мой мальчик, — простонала мать. — Неужели вы все не видите, что это за человек?
— Сегодня он спас тебя от верной гибели. Уже за одно это ты должна быть ему благодарна по гроб жизни.
Ночью я закопал свои трофеи в саду под деревом, ничего не сказав об этом даже Лукию. Он собирался в Рим, и в последние дни перед отъездом мы редко виделись. А через несколько дней я простился с Лукием и сестрой, обещая при первой же возможности навестить их в столице.
Но, как это часто бывает в жизни, наша следующая встреча произошла только через несколько лет.