Первый сказ. Благая весть.
Борух проснулся от того, что собачонка теребила его маленькими жесткими лапками, кружилась на его спине, как будто танцевала, то и дело соскальзывая на мягкий овечий бок, и тогда овца недовольно передергивала шкуркой… О, Веселящая, чем я повинен? — пробормотал мальчик.
— Ладно, бездельник, вину твою найти всегда легко! — сказала собака, и он окончательно проснулся и сел. Веселящая волчком закрутилась на соломе, и он понял, что говорила тетка Мириам, заслонившая солнечный свет в дверях хлева. Он побаивался эту рослую суровую женщину, замотанную трудами и многочисленной ребятней. Когда-нибудь она все равно его продаст, или отдаст за долги — какая разница? Не посмотрит, что он от родственного колена…
— Ну, что уставился, расплата за грехи мои? Моисеем клянусь, выгоню твою прожорливую собаку с глупым именем… — Борух вскочил, разбрасывая солому и бросился в угол, где стояла его метла. Он заранее попытался пронырнуть пониже под локтем тетки, но как всегда, не рассчитал и все-таки получил полагающуюся ему затрещину. Пока он работал, овцы нетерпеливо вякали, как большие кошки, — так они просили есть. — Погодите, сладчайшие мои, просил Борух.
— А то тетка Мириам накажет меня за нерадение… Еда у овец была такая же бедная и скудная, как и у людей в этом большом глинобитном доме, который уже начал разрушаться без хозяина. Два раба и старшие дети все силы отдавали лоскутку каменистой земли, где неохотно колосилась пшеница. Младшие работали на подворье и ходили за овцами, нянчили малышей (с Барухом никто не водился). Мириам успевала везде. В доме на задворках Вифлеема жили в ожидании бед и разучились радоваться.
— Когда незнакомая угрюмая пастушка привела маленького оборванного мальчика и объявила, что сестра госпожи Мириам умерла — все приняли его, как новую напасть. Никто не пожалел его, оставшегося без матери и сестер: их-то продали — тебе, неблагодарному, повезло… Борух насыпал овцам, сколько им полагалось, — остальное подарят бедные знойные пастбища. Вытирая слезы, как было всегда, когда он задумывался, мальчик взял два грубых потрескавшихся кувшина и поплелся к источнику. Вообще-то было кому постарше таскать воду, но… Веселящая с радостным визгом бросилась за ним. Борух, к счастью, разминулся с двоюродным братом. Давид обращается с ним, как с рабом. — Да, вырасту и скажу: «Я свободнорожденный, что же ты отворачиваешь от меня лицо свое и бьешь меня и порицаешь, как раба твоего! Вот у меня меч…»
— Тут мечты обрывались. Борух не мог придумать, откуда он возьмет меч. Он неожиданно пустился вприпрыжку, размахивая рукой с воображаемым мечом: «Эй, на колени, едет царь, сын царей, внук царей!» К нему, низко кланяясь, подбежал Нумид, маленький раб пекаря:«О царь царей, кто порвал одежды твои?» Оба расхохотались. Не могли эти дети часто играть, не могли подолгу бродить вместе на воле, но мальчики-ровесники дружили. Ведь чернокожий Нумид и сирота Борух оба были одиноки, и никто не думал о них иначе, как о рабочем животном. Веселящая поставила передние лапки на костлявую коленку знакомого и приветливо тявкнула — она, как и Борух, не различала рабов и свободнорожденных. Встречаясь, Борух и Нумид радовали друг друга шуткой или ласковым словом. Борух заботливо поправил глиняное блюдо на голове друга — там громоздилась стопка красивых лепешек.
— Привет тебе, прекрасный Нумид, — важно произнес Борух, передразнивая римлян, — Не урони лепешки, в рабство продадут… — И они опять принялись смеяться. А потом узенький, как ящерка, Нумид, пошатываясь, потащил лепешки к дому ростовщика. Борух немного постоял, глядя в удаляющуюся черную спинку с белыми и бурыми следами от плетки хозяина.
Хорошо бы, уже привели поить ослов — можно будет просто посидеть и посмотреть на людей. Ему повезло ещё больше.
— Около источника сидели люди в белых грязных одеждах — рядом стояли несколько рыжих верблюдов со свесившимися «голодными» горбами. Это было интересно. Он осторожно потрогал странную буроватую шерсть, резко пахнущую зверем, и даже не заплакал, когда погонщик стегнул его — бывало и больнее. Городок оставался чуть позади сбоку, а тут уже почти пустыня. Вот если его вдруг продадут бедуинам, он сможет ездить на верблюде и видеть иные земли…
— Скоро, говорят, будет подана весть, великая весть… — послышался разговор рядом. — Борух подхватил под мышку Веселящую, которая уже прицеливалась облаять верблюдов, и с любопытством повернулся к рассказчику. — Какая весть, и зачем — хуже все равно не будет, а другие вести — не для нас… — пробормотала закутанная в полосатое покрывало старуха.
— Благая весть. Для всех, и для тебя тоже, — ответил старик с такими глубокими морщинами, как будто лицо из камня-известняка резали. — В мир придет человек, который искупит все грехи наши. Придет человек, который подарит нам вечное Спасение… Когда он придет, зажжется прекрасная звезда, которой досель не было на небесном своде. И люди возрадуются, и возрадуется всякая тварь… — Такие удивительные вещи не случаются в наших краях, забытых небесами. Может, по-твоему, его мать придет прямо в наш нищий Вифлеем? — фыркнул долговязый мальчишка, сын гончара. Он был одет в цветную одежду и очень кичился этим перед «болтуном-бродягой», как он назвал про себя старика.
— А звездочка то, звездочка… Ну, прям над нашей улицей… Хо-хо…- Подхватил, давясь от смеха, толстый хозяин вьючных ослов, который подошел за Борухом и, конечно, встал вперед. Борух отважился и спросил тихонько: «А когда, когда…» — Старик неожиданно протянул коричневую руку, похожую на старую перекрученную лозу, и нежно провел ей по спутанным темным волосам (почти как у Нумида).
— Ты узнаешь, отрок, тебе дано. — Солнце палило вовсю, когда Борух наконец наполнил кувшины. Его оттирали от круглого каменного колодца — холодного, пахнувшего влагой до одурения в раскалившейся голове — ещё не раз и не два. Мальчик почти не замечал ничего вокруг — даже золотистые ящерицы, которые грелись на камнях изгороди, не удостоились его внимания на этот раз. «Он назвал меня отроком, он приласкал меня! Удивительный старик, он не солгал, я знаю…» Борух вернулся с водой и вылил тяжелые кувшины в старинный каменный чан, накрытый деревянным кругом. У овец была своя вода из мутноватого, совсем мелкого ручейка за каменной оградой крайней улицы. Детишки и рабы, случалось, пили оттуда же. Крупный скот оттуда не поили — больно долго… — Ты чего это такой довольный? Подали милостыню — так отдавай немедля! И так объел семью…
— Над ним нависла массивная фигура в сером застиранном покрывале. — О, тетка моя, Мириам! Скоро будет благая весть для всех! Придет человек — Спаситель! Он родится скоро и все радоваться будут — даже овцы и собаки! — Борух перевел дух и поднял глаза на тетку.
— Для меня единственная благая весть, если скажут: «О Мириам! Твой болтливый подкидыш свернул шею на Мельничной тропе…» — Недобро усмехнувшись, буркнула женщина и ушла в дом. Борух почти не удивился, хотя никто не назвал бы его болтливым. А в душе все пело: «Скоро, Скоро!» Целый день за разными трудами он думал о чуде, о новой звезде-красавице, а к вечеру стал взглядывать на небо: не зажглась ли где новенькая звезда. Высокий красивый Давид, любимец матери, гнал овец домой. Из-за каменного забора с небольших холмов, на которых стоял город, юного пастуха было хорошо видно. Если бы Борух не боялся его так, он бы залюбовался… Шелковистые длинные волосы Давида мать чесала гребнем, и они ложились локонами из- под цветной шелковой повязки — такой в доме не было и у самой Мириам, которая баловала сына, как могла. Почти взрослый, шестнадцатой весны, парень заметил Боруха и погрозил ему посохом издалека: «Эй, шакаленок! Ты так и не скоблил ясли овцам, как я приказывал вчера? Думаешь, я забыл?» Боруха как-то заново ранили эти слова. Он весь сжался и вдруг выпалил, сам испугавшись своих слов: «Я… свободнорожденный!» Мальчик закрутил головой, соображая, куда бы юркнуть так, чтобы немелкий Давид уж никак бы не подобрался, и вдруг заметил, что Давид не обращает внимания на дерзкие слова… Парень отчаянно пытался собрать овец. Все пятнадцать то бегали красивыми кругами, то сбивались в кучу и задирали морды к небу, то вновь бросались прочь, не слушая молодого хозяина и пары больших тощих собак.
— Они ждут чуда! — сладко обмерло сердце. Борух выскользнул со двора и пустился по узкой грязной улице из таких же обшарпанных домов, глядящих дворами на пустыню. В конце улочки у городских ворот, возведенных среди низких каменных изгородей, маячили двое римских караульных. Их воинское убранство взблескивало в стремительно садящемся солнце. Борух мгновение поглазел на солдатский дивный убор с перьями, а потом проворчал мысленно, как все вифлеемцы про караул: «Для красоты у ворот болтаются… У нас и красть-то нечего!» Через три дома, напротив спившегося бочара, жил пекарь.
— Конечно, мальчика интересовал не он, а Нумид! Борух привстал на выпирающий камень забора, как на ступеньку, подтянулся и стал тихо свистеть. Наконец, дверь приоткрылась и он увидел милую курносую мордашку Нумида. Мальчишка скользнул в широкую щель и порывисто обнял Баруха. — О Борух, друг мой, господин мой! — Барух с болью заметил новые вздувшиеся полоски на шее и воробьиных плечах, на руках… Свежие следы от плети всегда были темные. — Не плачь! Я вырасту и выкуплю тебя у проклятого, дам свободу и коня, и… Барух задумался немножко и заметил вдруг, как Нумид улыбается озорной улыбкой сквозь слезы.
— О мой божественный покровитель! Не дашь ли ты мне дворец близ Иерусалима и небольшое войско? … — Нумид, о друг мой, послушай! Скоро будет благая весть! Придет в мир Богочеловек — он выкупит наши грехи. Старик на водопое звал его Спасителем! Когда он родится — зажжется новая звездочка, и люди возрадуются, и звери! Они уже радуются — гляди! — Одиннадцать лет живу на свете — не слышал такого… Но я верю тебе, правдоречивый мой Барух.
— Дети побежали к краю улицы, где кончался один ряд домов и можно было глядеть на пустыню и порыжелые травянистые всхолмья с каменной ограды. Птицы летали кругами и взволнованно кричали. Дальние, безночевые большие стада шумели и волновались… — Посмотри, ласточки не ловят цикад и мух… — прошептал Нумид. Его черные, жидкого блеска глаза распахивались все шире. — Дети, мы ищем ночлега. На постоялом дворе караванщики, занято все…
— Барух, весь очарованный ожиданием чуда, обернулся и увидел немолодого мужчину, одетого, как ремесленник средней руки, и женщину, закутанную в широкий, темно-синий дорожный плащ. Она придерживала покрывало у лица, заслоняясь от низкого солнца. Рука была хрупкая, как у ребенка, и дрожала. Меньше всего хотелось ему вести незнакомцев куда то, когда тут такое творится… Но были в облике незнакомки какая-то тихая печаль и угадывалась радость столь же тихая, почти горестная. И покрывало стекало царственными складками… Мальчик почтительно низко поклонился и сбивчиво заговорил: «Для госпожи есть удобное место… Это как хлев, но там не всегда овцы… Он на краю улицы — там уже камни… Это в пещере сделано…» — он запутался и смущенно умолк. Нумид вообще стоял опустив глаза долу. В Иудее, как и в Риме, рабам не полагается поднимать взгляд на свободных. Мужчина ласково дотронулся до его плеча и кивнул. Дети повели их в конец улицы, где в скале ещё лет сто пятьдесят назад высекли пещеру — хлев. Сейчас им пользовались не местные: кто привозил мелкий скот на рынок. Иногда каменный хлев пустовал. К огорчению Баруха, оттуда издалека донеслось блеянье.
Так и есть! Овцы были, даже два буйвола, ослик… Хорошо, что места все равно было довольно. Чувствуя себя виноватым, Барух робко поднял глаза на путников и… отчетливо увидел слабое золотое свечение. Оно расходилось от склоненной главы женщины тончайшими дивными нитями, злато-розовые волны мерцания напоминали царские венцы… Он задохнулся от изумления, восторга и священного ужаса. Тотчас же он заметил, как осторожно ступала она, слегка откидываясь назад и вспомнил, что так ходила его мать Лия незадолго до того, как навеки покинула его вместе с новорожденной сестрой. В миг озарения Барух понял все и не сомневаясь глянул в небо, заранее зная, что увидит там. И когда царственная незнакомка шагнула в пещеру и со стоном опустилась на ложе из соломы — в небе заколыхалось пламя неизвестного светила. Рвущийся во все стороны свет был неистов, ликующ и сладостен.
Странные полупрозрачные существа дивно пели, проносясь в блещущем воздухе. Трое величественных старцев, одетых в драгоценные одежды, подошли к пещере. «Мы пришли прославить Царя…» — донеслось, как во сне, как в сказке небывалой. Подбегали пастухи, городской люд и падали ниц перед пещерой. Благоговейное ликование, чувство радости неземной светлой наполнило все сердца. Барух стиснул узкую ладошку Нумида — тот снова плакал, но это были иные слезы. Тяжелая рука легла на плечо негритенка. Пекарь Никодим стоял над ним, как грузная туша.
— О господин… — Но толстяк не дал ему договорить. — Я клянусь, что никогда не стану бичевать своих рабов. Подрасти… — он помялся и с трудом выдавил (все-таки жадность мешала) — и можешь зарабатывать на выкуп и оставлять себе подаяния. — Барух прошептал: «Я буду помогать тебе, друг мой, брат мой…» — Кому ты хочешь помогать, шакаленок? — раздался над ухом знакомый голос, и Барух сжался, закрывая голову руками.
— Давид, прибежавший ко Благой Вести даже без своей знаменитой повязки, улыбался странной застенчивой улыбкой. — Ты назвал братом раба, а я стыдился близкоколенного родича и обращался с ним, как с рабом…
— Полно, Давид! — это подошла Мириам. — Я называю племянника Боруха своим сыном. Да не поднимется ничья рука на мое дитя! — Женщина неловко сгребла мальчика большими темными руками, изъеденными работой, и Борух робко коснулся губами шершавой руки новой матери. Меж тем вокруг так же плакали, смеялись, винились в грехах и прощали обиды…
— Да славится Богочеловек, что унесет грехи наши! Да славится его царственная дивная Мать — Богоматерь! — Люди славили пришествие в мир Спасителя, и даже в самых черных сердцах расцветала Любовь, как звезда… — Как та дивная звезда, что озарила безвестный досель город древней Иудеи и навеки стала для нас Звездой Вифлеемской.