К 55-летию со дня кончины Бориса Александровича Садовского
На поэтическом Олимпе Серебряного века имя Бориса Садовского никогда не звучало слишком громко, и на лавры куда более успешных и знаменитых современников-поэтов он не претендовал. Поэт, прозаик, драматург и литературный критик, Садовской, написавший сравнительно не так уж и много, своё особенное место в истории русской литературы первой половины ХХ века занимает, тем не менее, по праву.
Борис Александрович Садовской (настоящая его фамилия — Садовский), потомственный дворянин, родился 10/23 февраля 1881 г. в г. Ардатове Нижегородской губернии в семье инспектора Удельной конторы. После окончания гимназии в 1902 г. последовали годы учёбы на историко-филологическом факультете Московского университета.
Печататься Борис Садовской начал в 1901 г. Вскоре состоялось его знакомство с Валерием Брюсовым, благодаря которому начинающий талантливый автор постепенно вошёл в литературную среду Москвы и Санкт-Петербурга. Садовской начал сотрудничать как поэт и критик с известнейшими журналами начала столетия; его печатали «Весы», «Аполлон», «Золотое руно», «Северные записки»…
Однако, несмотря на многолетнюю близость к символистским кругам, Борис Садовской в своём творчестве мало разделял идеалы символистов, тяготея к Золотому веку русской поэзии — к стихам Пушкина, Вяземского, Фета. Особенной его любовью пользовался Денис Давыдов, поэзии которого он посвятил даже отдельное исследование.
К 1918 году Борисом Садовским опубликовано было шесть поэтических книг (последняя, «Обитель смерти», в 1917).
Творчество Садовского — это ещё и беллетристика; его перу принадлежат несколько сборников рассказов, повестей, пьес и литературной критики ( книги «Узор чугунный», 1911; «Адмиралтейская игла», 1915; «Лебединые клики», 1915; «Морозные узоры», 1922). Последней прижизненной книгой Бориса Садовского стал его фантастический роман «Приключения Карла Вебера», выпущенный издательством «Федерация» в 1928 г. События романа развиваются в петровскую эпоху, что характерно для Бориса Садовского, нередко обращавшегося в творчестве к российской истории, всегда вызывавшей у него глубокий интерес.
За последние полтора десятка лет в России вновь изданы, а также извлечены из архивов и опубликованы впервые многие сочинения Бориса Садовского. К числу тех, что прежде никогда не печатались, принадлежат романы «Пшеница и плевелы», «Александр III», «Кровавая звезда» и «Шестой час». Последний в этом списке, законченный Садовским в 1921 г., и опубликованный в альманахе «Волшебная гора» (NVI, 1997), успел даже породить в известных кругах «исследователей» сколь резкую, столь же и недобросовестную критику, обвинявшую автора в антисемитизме. Но, как справедливо пишет в предисловии к публикации «Шестого часа» Сергей Сергеев, роман этот «был написан Садовским не для того, чтобы «обличить» еврейство, а для того, чтобы показать, как русские и евреи совместно ввергли Россию в адскую пучину революции и гражданской войны (надеюсь, для того, чтобы признавать активное участие последних в этих печальных событиях, не обязательно быть антисемитом?)». В этой связи нелишне будет напомнить весьма раннее (1901 г.) высказывание самого Бориса Садовского: «Русская интеллигенция оттого так любит жидов и жиды взаимно русскую интеллигенцию, что та и другие лишены родины, отечества. Интеллигенция оторвана от почвы, ненавидит русские начала, жиды им верные союзники. Симпатия их сходства».
* * *
Литературная судьба Бориса Садовского может показаться вполне благополучной на фоне его человеческой судьбы. То, что все годы cоветской власти он практически не печатался, а работал, что называется, «в стол» — есть закономерность для русского литератора, дорожившего своей совестью более, нежели литературной карьерой. Сама жизнь этого человека складывалась совсем, казалось бы, неблагополучно. Уже в 1916 г. Борис Садовской, в результате неверно проведённого лечения от серьёзной болезни, заболевает спинной сухоткой и его разбивает паралич. С этого времени и до конца своих дней Борис Александрович, не владея ногами, прикован к инвалидному креслу. Впереди ещё 36 лет жизни — вся вторая её половина… Сам Садовской без иллюзий оценивал причину постигшей его беды; он понимал, что это — расплата за долгие годы жизни легкомысленной, проведённой в тлетворном чаду богемной пустыни, населённой зачастую демонами всех возможный страстей, что так характерно было для периода, столь красиво именуемого Серебряным веком русской культуры. К этому примешивалось и чувство вины по отношению к отцу, с которым Борис Александрович уже с детства находил мало общего в убеждениях: отец его, умерший в 1926 г., всю свою жизнь был законченным либералом, тогда как сам Садовской с юных лет и до последнего вздоха пребывал убеждённым монархистом и человеком консервативных взглядов. Его отношения с отцом были весьма сложными, и все последующие годы Борис Садовской каялся в своей сердечной к нему чёрствости.
Тяжелейшая болезнь и последовавшая вскоре российская катастрофа 1917 г. повергли Садовского в мучительный душевный кризис, из которого выходил он в течение нескольких лет, и годы эти были для него настолько страшными, что дважды готов он был покончить с собой. Однако, Борис Александрович находит в себе силы преодолеть подступившую к нему вплотную тьму, и спасение для себя находит во Христе, реально возвращаясь в лоно Православной Церкви. Немало способствовал этому епископ Варнава (Беляев), который встречался с Борисом Садовским в Нижнем Новгороде, причащал его и много с ним беседовал. В поздних дневниковых записях Садовской скажет, что его жизненный путь пролегал «от Фета — к Филарету», от великой русской литературы XIX к учению Отцов Церкви.
Большую часть 20-х годов провёл он в нижегородском доме своих родителей, а в 1928 г. навсегда перебрался в Москву, где нашёл пристанище в бывшем Новодевичьем монастыре. Автор этих строк выражает благодарность многолетней сотруднице Музея Новодевичьего монастыря Т.А.Марголиной, которая помогла с точностью установить, где именно проживал в течение почти четверти века Борис Александрович Садовской. До 1949 г. местом жительства его была крошечная квартирка, устроенная в подклете Успенской церкви, а последние годы, вплоть до самой кончины, обитал он в Чеботарной башне у той стены, что отделяет монастырь от кладбища. Закрытая в начале 20-х обитель на долгие годы заселена была огромным числом людей, ютившихся здесь во множестве «квартирок» и комнаток. Помимо рабочих фабрики «Гознак», здесь обрели свой дом и многие люди искусства. Автор в начале 80-х годов застал ещё здесь, в Новодевичьем, знаменитого архитектора и реставратора П.Д.Барановского.
Жизнь в Новодевичьем, «жизнь на кладбище», как говаривал Борис Садовской, с ним разделяла жена, Надежда Ивановна, которая делала всё, чтобы облегчить крест его тяжкого недуга и сохранить для будущего литературные труды всеми позабытого писателя. А Садовской работал постоянно и много. Помимо трудов литературных он, как христианин, все эти годы кропотливо занимался своей душой. В дневниковой записи ноября 1932 г. Борис Александрович, под впечатлением «народных гуляний» по случаю годовщины «Октября», отмечает: «Я пережиток прошлого, и такого прошлого, которое для нынешних людей неинтересно, просто потому, что непонятно. Не нужен я. Что же мне делать? —
1). Готовиться к вечной жизни, к загробному блаженству. Кое-что уже сделано. Расстался я, и думаю навеки, с Венерой и Вакхом. Исполняю всё, что велит Православная церковь — конечно, по мере времени и сил.
2). Читать днём книги из своей библиотеки, а вечером слушать по радио оперы и концерты.
3). Пить, печь и веселиться (пить чай, печь хлеб, веселиться, созерцая прошлое).
Я — уволенный в отпуск труп. Мой гроб — моя комната». В годы, когда «Страна Советов» судорожно пыталась истребить у своих подданных самую память о душе и святыне, одинокий отшельник, укрывшийся не столько за стенами разорённой обители, сколько во внутренней клети своего сердца, записывал в дневнике: «Я перехожу окончательно и бесповоротно на церковную почву и ухожу от жизни. Я монах… Православный монах эпохи перед Антихристом». А в 1940 г. Садовской, в ответ неожиданно вспомнившему о нём К.И.Чуковскому, скажет: «Мы не видались 25 лет. Это такой же примерно срок, как от Рюрика до 1914 года. Я всё это время провёл «наедине с собой‘, не покидая кресла, и приобрёл зато такие внутренние сокровища, о каких и мечтать не смел».
Борис Садовской неоднократно прибегал к мистификации как литературному приёму. Известны его многочисленные стихи, написанные им «под» Некрасова, Есенина, Блока, чем поэт немало поморочил голову дотошным филологам. Именно его перу принадлежит «мемуар» некоего г.Попова — лица, реально существовавшего, об отце Ленина И.Н.Ульянове… А чего стоит его автобиография, «заказанная» Садовскому в 1947 г. чиновниками от совлитературы, Бог весть каким образом вспомнившими о его кладбищенском существовании! В этом «документе» остроумный литератор ничтоже сумняся написал, что в первые годы советской власти за чтение лекций в Нижегородском университете ему было присвоено звание… «красного профессора». Однако и жизнь не однажды платила Борису Садовскому мистификациями не менее содержательными. В мае 1925 г. его давний друг Вл.Ходасевич, с которым они давно уже не виделись, поместил в газете «Парижские новости» прочувствованный некролог на смерть Бориса Садовского, который, как совершенно был уверен писавший, умер в невероятных муках в Нижнем Новгороде… Была в жизни Садовского мистификация и куда посерьёзней. В самом начале Великой Отечественной войны органами НКВД была создана фиктивная организация «Престол», якобы включавшая в себя тайных монархистов, ожидавших прихода в Москву немцев. Это была искусно разработанная ловушка для немецкой разведывательной агентуры, и центр её находился в Новодевичьем монастыре. Согласно опубликованным недавно воспоминаниям чекиста и разведчика П.Судоплатова, Борис Садовской был в числе завербованных «подпольщиков». Но что было на самом деле и насколько верны откровения бывшего генерала НКВД — знают лишь архивы этого ведомства, и кто скажет — узнаем ли мы когда-нибудь ответ на эти вопросы?..
Борис Александрович Садовской скончался 5 марта 1952 года; на третий день — этому есть свидетельство — был отпет в Успенской церкви Новодевичьего монастыря ( к тому времени несколько лет уже как открытой) и погребён на кладбище за монастырской оградой, рядом с могилой жены его Надежды Ивановны, умершей ранее.
Здесь предлагается малая толика его стихов, которые, быть может, скажут об этом человеке и поэте много больше, нежели удалось сказать нам в кратком памятном слове.
САМОВАР В МОСКВЕ
Люблю я вечером, как смолкнет говор птичий,
Порою майскою под монастырь Девичий
Отправиться и там, вдоль смертного пути,
Жилища вечные неслышно обойти.
Вблизи монастыря есть домик трехоконный,
Где старый холостяк, в прошедшее влюблённый,
Иконы древние развесил на стенах,
Где прячутся бюро старинные в углах,
Среди вещей и книг, разбросанных не втуне,
Чернеются холсты Егорова и Бруни.
Там столик мраморный, там люстра, там комод.
Бывало, самовар с вечерен запоет
И начинаются за чашкой разговоры
Про годы прежние, про древние уборы,
О благолепии и редкости икон,
О славе родины, промчавшейся, как сон,
О дивном Пушкине, о грозном Николае.
В курантах часовых, в трещотках, в дальнем лае
Мерещится тогда дыханье старины,
И оживает всё, чем комнаты полны.
В картинах, в грудах книг шевелятся их души.
Вот маска Гоголя насторожила уши,
Вот ожил на стене Кипренского портрет,
Нахмурился Толстой, и улыбнулся Фет,
И сладостно ловить над пылью кабинетной
Былого тайный вздох и отзвук незаметный.
<1914>
ЦАРИ И ПОЭТЫ
Екатерину пел Державин
И Александра Карамзин,
Стихами Пушкина был славен
Безумца Павла грозный сын.
И в годы, пышные расцветом
Самодержавных олеандр,
Воспеты Тютчевым и Фетом
Второй и Третий Александр.
Лишь пред тобой немели лиры
И замирал хвалебный строй,
Невольник трона, раб порфиры,
Несчастный Николай Второй!
1917
* * *
Так Вышний повелел хозяин,
Чтоб были по своим грехам
Социалистом первым Каин
И первым демократом Хам.
1917
Из «ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕНКА»
ПЕТР ПЕРВЫЙ
Державный взмах двуглавого орла
На Запад мчит, и Русь затрепетала.
Кто твой отец, родная мать не знала,
И родина тебя не приняла.
Недаром кровь стрелецкая текла
И к праведному небу вопияла;
Какой Москва была, какою стала,
Куда твоя рука нас привела?
Дыша на Русь огнем и смрадной серой,
Калеча церковь и глумясь над верой,
Как Ноев сын, ты предков осмеял.
И перед вихрем адских наваждений
Отпрянул богоносец: он узнал
Предвестника последних откровений.
ПАВЕЛ
О, вдохновенных снов живые были!
Их воплотил венчанный командор.
Века провидит солнечный твой взор,
Вселенские в нем замыслы застыли:
Снести очаг республиканской гнили
И подписать масонам приговор.
Заслыша звон твоих суровых шпор,
Враги в плащах кинжалы затаили.
Далматик византийский на плечах
Первосвященника Ерусалима,
Союз церквей, союз Москвы и Рима!
Какой триумф готовился в веках!
Но мартовские иды снова всплыли,
Удары погребальные пробили.
АЛЕКСАНДР ПЕРВЫЙ
Удары погребальные пробили,
Кровь брызнула на царский багрянец.
Поникла Русь, предчувствуя конец:
Самодержавный рыцарь спит в могиле.
И все на сына взоры обратили.
Увы, тяжел наследственный венец:
Два мученика — прадед и отец –
Скитаться Александра присудили.
Антихристовых ратей знамена,
Париж и Вена, лесть Карамзина,
Декабрьских дней грядущие тревоги.
Стремился он, не зная сам, куда,
Чтоб сказочно исчезнуть в Таганроге.
Но призрак жив и будет жить всегда.
НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ
Но призрак жив и будет жить всегда.
О Николай, порфиры ты достоин,
Непобедимый, непреклонный воин,
Страж-исполин державного гнезда.
В деснице меч, над головой звезда,
А строгий лик божественно-спокоен.
Кем хаос европейский перестроен?
Сжимает пасть дракону чья узда?
Как в этом царстве благостного мира
Окрепли кисть, резец, перо и лира,
Как ждал Царьград славянского царя!
Но черная опять проснулась сила
И, торжествуя смерть богатыря,
Чудовище кровавое завыло.
<1920?>
* * *
Чёрные бесы один за другим
Долго кружились над ложем моим.
Крылья костлявые грудь мне терзали,
Когти железные сердце пронзали
И уносили в безвидную мглу
Божью святыню и Божью хвалу.
Гость белокрылый из райских полей
Пролил на раны вино и елей.
Сердце забилось нежней и любовней.
Стало оно благодатной часовней,
Где от вечерней до ранней зари
Радостный схимник поёт тропари.
1935
* * *
Верни меня к истокам дней моих.
Я проклял путь соблазна и порока.
Многообразный мир вдали затих,
Лишь колокол взывает одиноко.
И в сердце разгорается заря
Сияньем невечернего светила.
О, вечная святыня алтаря,
О, сладкий дым церковного кадила!
Заря горит всё ярче и сильней.
Ночь умерла и пройдены мытарства.
Верни меня к истокам первых дней,
Введи меня в немеркнущее царство.
1935
<ИЗ ПСАЛТИРИ>
ПСАЛОМ 1
Блажен, кто к нечестивцам не входил,
И с грешниками дружбы не водил,
И со злодеем не садился,
И волею закон Всевышнего следил
И день и ночь ему учился.
Как дерево, цветущее у вод,
Листву свою хранит и в срок приносит плод,
Так он во всех делах успеет.
Не тот путь грешников, не тот:
Они как пыль, и ветер их развеет.
Вот почему не вынести им суд:
Они в собранье правых не войдут,
Господь путь верных разумеет,
А нечестивые падут.
ПСАЛОМ 132
Что хорошо и прекрасно? — сожительство дружное братьев.
Миру подобно оно, что, стекая с маститых кудрей,
Капает медленно вдоль бороды, бороды Аарона
И застывает потом на окраинах ризы его,
Или росе Аермонской, упавшей на горы Сиона,
Где благодатную жизнь Бог утвердил навсегда.