ВЕРУНЯ
1.

  Уже стемнело, а я все еще не знал, где буду ночевать. В храме не осталось ни одного человека, и я вышел за церковную ограду. У ворот стояла невысокая щуплая женщина; казалось, она кого-то поджидала.

  -Не скажете, у кого можно переночевать? – обратился я к ней.

  -Ну, как не скажу – скажу, - с готовностью откликнулась она, как будто меня и дожидалась. – А я стою и думаю: чего я стою? – продолжала женщина, разговаривая со мной как со старым знакомым. – Оказывается – вот зачем.

  Мы прошли метров сто по улице, на которой находился храм, а потом свернули направо, в узкий переулок. Через одну-две минуты мы остановились около небольшого домика в два окна, закрытых ставнями. Женщина открыла калитку и постучала в третье окно, у невысокого, в несколько ступенек крылечка. На стук вышла хозяйка.

  -Каво Господь послал?

  -Свои, Веруня, свои.

  -Маняша, заходи, милая.

  -Да я не затем. Возьмешь человека переночевать?

  -А кто он?

  -Приехал к нашему батюшке.

  -Почему не взять. Доброе дело на два века: на этот и на тот.

  -Вот и ладно.

  -Абасловение у батюшки надоть наперед взять.

  -Вот и сходите вместе к нему. Он счас у себя.

  Когда мы пришли на церковный двор, отец Амвросий, мой давнишний друг и наставник, сидел под раскидистым кленом на лавочке и разговаривал с духовной дочерью, которая приехала к нему за советом. Он благословил Веруню, сказал ей несколько теплых слов, и мы вернулись обратно.

                                 2.

  Дом моей хозяйки состоял из прихожей (она же кухня) и горницы, разделенной на две части. В доме было чисто, уютно, самодельные половички заглушали шум шагов; в переднем, красном углу было множество икон, среди них выделялся большой образ Святителя Николая, перед ним теплился огонек лампады – я оказался в знакомой привычной обстановке.

  -Не стесняйся, сынок, будь как дома. – Веруня уже надела домашние тапочки и суетилась на кухне. – Когда верующие встренутся, они ближе брата и сестры по крови.

  У нее были ясные, несмотря на преклонный возраст, глаза, бесхитростное выражение лица; голову покрывал темный, без рисунка, платок, так что волос совершенно не было видно; весь ее облик был опрятный и простой.

  -Счас будем вечерять, - сказала она. – Я сварю картох, а к картохам – квашеная капуста: я сама солила; вроде удалась.

  -А у меня есть баночка сайры и полбуханки бородинского, - сказал я.

  -Ну, тавда у нас пир горой.

  От сваренного картофеля поднимался теплый пахучий пар, в капусте светились пурпурные глазки клюквы, бородинский хлеб был мягкий и ароматный, кусочки сайры блестели от масла – у меня, изрядно проголодавшегося, взыграл аппетит.

  Мы помолились и сели за стол. Картофель был необыкновенно вкусным.

  -Из своего огорода? – поинтересовался я.

  -Из свово. Посадила ведро, а накопала три куля: кто любит Бога, добра получит много.

  -А капуста?

  -Моя. Вымахала такая, что не обхватить. Пару вилков оставила на зиму, пару посолила, а остальные в храм отдала… Скушение из-за них, овощей, вышло.

  -С кем?

  -С соседом. Говорит: «Пошто у тебя все прет как на дрожжах, а у меня – пусто. Земля-то, поди, одна. Может, удобренне какое ностранное кладешь али рассада какая-то особенная?» Я говорю: «Ничего особливого у мене нетути». «А в чем дело тогда?» «А в том, что я все делаю с молитвой, с абасловением…» «Да ну, заливай! - не верит сосед. – Кабы было все так просто! Наверняка знаешь какой-нибудь секрет, а мне не говоришь…» Привел агронома, тот осмотрел наши участки: «Земля одинаковая». «А ты возьми на анализ», - не унимается сосед. Взял. Через несколько дней сообчает: «Разницы никакой».         

  А сосед злобится на меня: «Ты колдуешь!» «Я, - говорю, - с нечистой силой не знаюсь, прогоняю ее святой водой, постом и молитвой. Храм рядом, приди помолись и кончатся твои муки».

  А он еще пуще злобится. Написал на меня заявление в милицию, мол, она колдунья, от нее все беды в нашем поселке: и пожары, и наводнения, и засуха, и кражи. Нагородил сто верст до небес. Приезжает начальник из милиции, важный такой, в золотых погонах, в высокой фуражке, и с ним еще три человека. «Заарестуют счас тебя, голубушку, - говорит сосед, - крышка тебе!» А я молчу и читаю про себя: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его…»

  Вошел этот важный начальник со своими помощниками в дом, осмотрел прихожую, затем горницу – тесно стало в моей конуре. «Ну как, мать, дрожишь?» - спрашивает. «Нет, соколик, - отвечаю, - если б я была в чем-то виновная, то я бы дрожала, а как совесть у меня чиста, то я и не дрожу». «На соседа имеешь зуб?» «Нет, соколик, не имею против него ничего. Господь заповедал нам и о врагах молиться, а он мне даже и не враг».

  Он повернулся к красному углу, долго смотрел на иконы, задержал взгляд на образе Святителя Николая. «Правило веры и образ кротости», - сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, но я-то сразу поняла, что его слова были обращены ко мне. Как пароль. «Это все хорошо. – Он еще раз посмотрел на образ Святителя Николая. – Даже очень хорошо». И пошел из хаты, остальные начальники за ним. Посадили с собой в машину соседа и увезли. О чем они там с ним разговаривали-беседовали, ефтого я не знаю. Но, видно, проняли крепко, так как он продал свой дом и уехал в Калужскую область.

                                 3.

  Веруня встала из-за стола.

  -Счас мы заварим чаек. - Она взяла бумажный пакет, достала из него большую щепоть травы и высыпала в заварной чайник. – Я магазинный чай не пью, только свой…

  -Какая травка?

  -Душница. Очень пользительная. Я сама травы собираю – и душницу, и зверобой, и мяту, и ромашку. На всю зиму хватает.

  Она залила траву кипятком, а чайник накрыла тряпичной матрешкой.

  -Давно при храме? – спросил я.

  -Давно, сынок. Мне всегда хотелось быть при храме. Пришла и говорю: «Возьмите меня мыть полы». Учиться мне не пришлось, грамоты не знала, расписаться и то толком не могла – каракули какие-то вместо подписи выходили. Иван Тимофеевич, староста, – Царство ему Небесное – (Веруня перекрестилась), добрейшей души был человек – оставил меня при храме. И вот уже сорок девять лет мою в нем полы. Иван Тимофеевич, когда еще жив был, как-то говорит: «Переходи, Веруня, за свечной ящик». А я ему отвечаю: «Да я же считать не умею». «Ну тогда будь ночным сторожем». «Я же со страху умру, как только стемнеет». «Ну на кухню иди, - продолжает Иван Тимофеевич. – Щи-то, небось, умеешь варить». «Уметь-то умею, да не знаю, понравятся ли они батюшке. Лучше уж буду делать то, что и раньше делала: мыть полы». «Ну будь по-твоему», - говорит Иван Тимофеевич. И больше ничего мне не предлагал.

  Веруня сняла матрешку и разлила чай по стаканам.

  -Мне и жить хотелось поближе к храму. Раньше дома были дешевые, а этот, что детский пенал, и подавно. Мы с мужем и купили эту избушечку. Предлагали дом побольше, но он был далеко от храма. Я говорю: «Пусть будет дом-кроха, да рядом с церквой».

  Муж мой, Евдоким Фомич, в храм не ходил, но мне не препятствовал. Мирного был нрава, спокойного, мы с ним за всю жизнь ни разу не поругались.

  Веруня сходила на кухню и принесла вазочку с вареньем.

  -В субботу после панихиды (я кажный день молюсь о Фомиче) подходит ко мне Матвеевна, наша давнишняя прихожанка, и подает мне баночку с черничным вареньем: «Помяни, - говорит, - деверя Михаила». Я говорю: «Ладно, помяну». И думаю: «Для чего мне столько варенья?» А Господь лучше нас знает – для чего.

  Она наполнила вареньем розетки.

  -У меня и сушечки есть, - продолжала она, надрывая пакет с маленькими румяными сушками. – Третьеводни зашла в магазин купить спичек. Подходит ко мне незнакомый мужчина и говорит: «Купил два пакета сушек, а зачем купил, и сам не знаю – я их с детства не употребляю. Возьми, бабуля, пригодятся». Сунул в руки и ушел.

  -Это Господь позаботился о тебе, - сказал я.

  -Конечно, Он! Кто же еще! Все делается не по нашему хотенью, а по Божьему изволенью. – Веруня поправила платок на голове. – Все Господь дает, что нам нужно. Лишь бы нам Его не прогневать. Боюсь греха, как огня. Да куда от него денешься! Грешу кажную минуту. Хорошо, что батюшка рядом. Не далече, как сиводни, подхожу к нему и говорю: «Батюшка-свет Абросим, согрешила я». «Ну в чем же ты согрешила, Веруня?» - спрашивает он. «Страшно и сказать…» «А ты говори, не бойся». «Вчерась хоронили одну женщину: гроб разукрашен, в парче, блестит аж весь. Я и подумала: «Хорошо бы и мне умереть в таком красивом гробе». «А разве имеет значение, в каком гробе умереть?» – спрашивает батюшка. «Да нет вроде бы». «Правильно! Главное – с чистой душой предстать пред Господом, а в каком гробе умереть, это не имеет никакого значения». «Истинно так, батюшка, истинно так». «Та мысль была не твоя, а нашего заклятого врага». «Попутал, батюшка, попутал». «Наше дело – каяться, а о гробе Сам Господь позаботится»… Вот так бывает, сыночек ты мой… Еще подлить чайку?

  -Не откажусь.

  -Чай пить – дружбу водить… Я сама грешница до чаю: несколько раз в день пью…

  После трапезы Веруня унесла посуду на кухню, а затем тщательно собрала чистой тряпочкой крошки от хлеба и сушек.      

                                 4.

  Я прошелся по комнате, остановился около комода, на котором стояли две фотографии: юноша в солдатской форме и молодая женщина с ребенком на руках.

  «Сын и дочка», - догадался я.

  -Далеко живут? – спросил я, кивнув на фотографии.

  -У нас поселок небольшой, так что все рядом.

  -Навещают?

  -Дочка, та забегает иногда, а сын – раз в год, да и то если мимо проезжает: он шоферит у меня.

  -Внуков много?

  -Трое и две внучки. Последний внук родился на прошедшую Пасху. Такой славный да ладный! Я его больше всех люблю.

  -Почему?

  -Дочка забеременела, а врачи говорят: «Тебе с твоими почками рожать нельзя – можешь умереть при родах». «А что же делать?» – спрашивает. «Прервать беременность». Дочка сама не своя: слезами исходит. «Я, - говорит, - не хочу убивать свое дитя». «И правильно, - одобряю я ее, - не делай этого! Потому что это самый большой грех для женщины. Не смотри на других, им Бог судия, а ты рожай». «Как же, - говорит, - рожай, а если умру». «Врачи, - говорю, - знают только то, что им положено знать, а волю Божию они не знают. Рожай, - говорю, - дочка, не бойся, во всем положись на Бога. А я буду молиться о тебе день и ночь». И что же ты думаешь, сынок? Роды прошли лучше некуда! Врачи в удивлении – с такими почками и так легко родить! «Мы, - говорят, - такого и не помним!»

  -Сын не пьет?

  -Счас нет.

  -А раньше?

  -Бывало. Да и часто. А потом прекратил.

  -Как же это?

  -А вот как. У него был друг, еще со школьных лет, - куда один, туда и другой – водой не разольешь. И вот, милый ты мой, эта дружба в один распрекрасный день кончилась: дружок вовлек мово сына в какое-то нехорошее дело и так ловко все обставил, что сам чистеньким вышел из воды, а вся вина легла на мово сына. Его посадили в кутузку, завели уголовное дело – грозил большой срок. Пошли о нем разные слухи, мол, такой-сякой, но я-то хорошо знала, что он невиновен. Уж как я о нем молилась! Как молилась! Бывало, всю ночь стою на коленях, глаз не сомкну, обливаюсь слезами и прошу, прошу Боженьку помочь сыночку. Приду пораньше в храм и там бью поклоны. Верила, верила от всей души: не даст Бог погибнуть невинному человеку!

  -И что же? – я вместе со стулом придвинулся ближе к столу, чтобы не пропустить ни одного слова рассказчицы.

  -Вдруг, совсем неожиданно, следователя, который вел дело, перевели в другое место – на повышение. А на его место назначили другого – в годах и опытного. Не иначе, как Сам Господь вразумил его: он нашел нужную ниточку, потянул за нее, и все дело открылось – нашелся истинный виновник.

  -Слава Тебе, Господи! – невольно вырвалось у меня.

  -Кому же еще слава? Конечно, Ему! – подтвердила Веруня. – Сынок пришел ко мне и говорит: «Мам, знаю, это ты меня вымолила. Если бы не ты, загремел бы я в места не столь отдаленные. Даю тебе слово: больше пить не буду». «Вот и хорошо, - отвечаю я ему. – Бог в помощь». 

Мы прочитали вечерние молитвы, а потом Веруня сказала:

-Страсть люблю слушать окафисты. Кажется, только их бы и слушала. Не сочти, сыночек, за труд, прочитай окафист.

-А кому?

-Николе-угодничку, кому же еще!

-Любишь его?

-Не то слово! Кажинный Божий день ему молюсь. Да и как не молиться – не успеешь его о чем-нибудь попросить, а он уже исполняет! Год или два назад я стала глохнуть. Кличут меня, а я не слышу. Да это еще полбеды: кому нужно, тот подойдет да и за рукав потеребит. Горе в том, что дьякон раскрывает рот на обедне, а я не слышу. Думаю: «Как же это так! Обедня кончилась, а я на ней вроде и не была!» Взмолилась от всей души Николе-угодничку: помогай, мой милый, помогай! А тут как раз его праздник, и батюшка-свет Абросим прочитал ему окафист. После окафиста я приложилась к чудотворной иконе угодничка любимого, отошла от нее и слышу, будто и не глохла: «Ве-ели-ича-а-а-а-ем!» - весь храм поет. Ну и я стала петь.

Для меня не было большей радости, чем выполнить просьбу Веруни. Я читал акафист медленно, каждое слово преподносил как бы на ладони, и чем дальше читал, тем все более и более погружался в его духовную стихию, и хотя все строки хвалебной песни я знал почти наизусть, все равно воспринимал их так, как будто слышал впервые.

Веруня стояла на коленях и не сводила глаз с иконы Святителя Николая - она разговаривала с ним как с живым.

                         5.

На другой день мы поднялись весьма рано. Едва вышли на крылечко, раздался колокольный звон. Веруня перекрестилась:

-Первый звон – пропадай мой сон;  другой звон – земной поклон; третий звон – из дому вон!

-А мы уже на первый звон вышли, - сказал я.

-Вот и молодцы! – Веруня улыбнулась; улыбка осветила ее лицо, словно солнце - землю. – Кто рано встает, тому Бог дает.

Утро было свежее, на траве блестела роса.

-Я самая первая прихожу в храм, - сказала Веруня, затворяя калитку. – Михеич-сторож не успеет распахнуть двери, а я уж тут. Утром в храме, вечером в храме, а между службами полы мою…

Колокол ударил еще раз, и стая ворон, вспугнутая  звоном, снялась с берез и с громким карканьем закружила в воздухе.

                                                                 Николай Кокухин

                  С  И  З  Ы  Й    Г  О  Л  У  Б  Ь

                                 рассказ

                                         I

  -Можно подняться на колокольню? – обратился Лыков к священнику, который выходил из храма.

-Конечно. В добрый путь.

Батюшка, немолодой, чуть полноватый, степенный, с мягкой окладистой бородой, в которой серебрились седые нити, пытливо посмотрел на Лыкова:

-Впервые в нашем монастыре?

-Да.

-Колокольня… она у нас особая… 

Он еще раз одобительно кивнул.

-Как ваше святое имя?

-Меня все зовут Михаил Ильич.

-Пожелаю вам, Михаил Ильич, набраться новых впечатлений.

-Спасибо на добром слове.

Лыков зашел в притвор, откуда начинался вход на колокольню. Наверх вела деревянная лестница с довольно высокими ступенями. Михаил Ильич шагал медленно, не торопясь, придерживаясь за гладкие, с внутренним желобом, перила; некоторые ступеньки слабо поскрипывали.

Первый пролет был коротким, а второй – в несколько раз длиннее. «Главное – не сбить дыхание», - подумал Лыков.

Шагалось легко, и это вызывало в нем некоторое удивление. «Надо же, когда в гору поднимаешься, три пота прольешь, а тут хоть бы что…» Еще один пролет, за ним еще – оба длинные. Через несколько минут Михаил Ильич оказался на небольшой площадке. «Ага, первый этап завершен». Куда дальше? Кажется, налево. Слабо освещенное помещение походило на часовню: в неглубокой прямоугольной нише виднелась икона Божией Матери в потемневшем окладе.

Лыков неумело перекрестился. «Почти совсем забыл, как это делается. Эх-ма…».

Немножко отдохнув, он продолжил подъем. Перед ним был совсем короткий пролет. На одной из ступенек сидел сизый голубь; видимо, он привык к людям и нисколько не удивился появлению еще одного человека; Михаил Ильич смотрел на голубя, а тот – на него. Лыков поднялся на ступеньку, и голубь, взмахнув крыльями, переместился на следующую ступеньку; человек одолел еще одну, и голубь - тоже.

В начале второго пролета у Лыкова мелькнула мысль, что голубь вспорхнет и улетит, но тот и не собирался улетать – ему нравилось  присутствие человека. Так вдвоем они одолели и этот пролет.

 Стало значительно светлее, потому что впереди была открытая дверь, ее придерживал деревянный брусок. Голубь, миновав дверь, остановился на краю покатого, покрытого жестью стального цвета выступа.

«Ну что, пойдем дальше?»

Голубь, коротко взглянув на человека, остался на месте. «Ладно, отдыхай, наверху ты был уже сотни раз, а я – ни разу; поэтому потружусь».

Следующее звено колокольни было открытое; пролеты стали еще короче. Лыкову казалось, что он поднимается не на смотровую площадку, а на небо. Толстые, потемневшие от времени балки, идущие из одного угла в другой, местами были усыпаны голубиным пометом. В одном из проемов висел внушительных размеров колокол с подвязанным «языком». «Хорошо бы послушать его, а еще лучше самому ударить разика два-три – наверно, зазвучал бы на всю округу».

Позади остался еще один этап. Лыков по-прежнему шел ровно, размеренно, следя за дыханием. Иногда он останавливался на минуту-другую, чтобы полюбоваться видами, которые открывались то с одной стороны, то с другой.

Наконец он одолел последний марш и оказался в довольно просторном помещении; отсюда вела дверь наружу, на четыре смотровые площадки, идущие вокруг колокольни; они были ограждены высокими, до подбородка, красивыми ажурными решетками.

                                                 II

Панорама, которая открылась с высоты птичьего полета, захватила Михаила Ильича: золотистый главный купол Богоявленского собора венчал громадный крест, который занимал, кажется, полнеба; на правой стороне купола ослепительно горело солнечное отражение; ровная сияющая гладь озера, а за нею, насколько хватал глаз, зеленые, убегающие к горизонту лесные дали, большие и маленькие острова, довольно вместительная бухта, камыши вдоль извилистого берега – все воспринималось с особой, какой-то волнующей остротой.

 Озеро так раскалилось под лучами полуденного солнца, что, казалось, вот-вот закипит; если в левой его части вода была светло-синяя, то в правой – почти белая; гряда серебристых облаков, похожая на эскадру парусных фрегатов, чинно и плавно совершала шествие по небосклону.

На узкой желтоватой перемычке, связывающей «материк» с островом и включавшей в себя короткий мост с деревянными настилами для автомобильных колес, стояли несколько человек с удочками в руках; в распахнутые ворота монастыря входила большая группа паломников; ровный ряд могучих лип на северном берегу острова отбрасывал на воду густую тень.

От причала, находящегося за перемычкой, задним ходом отвалил прогулочный катер с туристами на борту; развернувшись, он прошел между двумя бакенами и, дав прощальный гудок, скрылся за поворотом.

Стая белых чаек, сидевшая на плитах набережной, поднялась в воздух и стала кружить над озером, высматривая добычу; вскоре примерно дюжина чаек отделилась от стаи и села на маленький остров, находившийся недалеко от берега, а остальные птицы еще долго кружили, удаляясь все дальше от монастыря.

Неожиданно из-за мыса, справа, показалась моторная лодка с высоким лобовым стеклом; на большой скорости она шла к причалу, оставляя после себя серебряный «шлейф»; от нее расходились пологие волны, которые долго, не торопясь, катились к берегу, и, достигнув его, с чмоканьем превращались в тонкие, тающие на глазах, «блины».

                                                 III

-Красота-то какая! – воскликнула женщина, остановившаяся около Лыкова (она только что поднялась на колокольню).

-Это Русь! – с гордостью произнес ее спутник, немолодой, с хорошо сохранившейся агатовой шевелюрой мужчина.

Он достал из кармана цифровой фотоаппарат и стал азартно снимать, поворачивая его из стороны в сторону:

-Таких видов во всем мире не найдешь!

«Жалко, что раньше сюда не приезжал, - подумал Лыков. – Но лучше поздно, чем никогда».

Он перешел на другую площадку, тут пейзаж был немного иной: небольшая беленькая церковь, стоящая на дальней оконечности острова, жемчужная полоса воды, обрамленная серповидным, утопающим в зелени мысом с дачными коттеджами, еще одна бухта, уходящая вглубь «материка».

Когда Михаил Ильич, обойдя колокольню кругом, вернулся на прежнюю площадку, то здесь уже никого не было – у туристов обычно мало времени, а побывать нужно везде, поэтому они нигде долго не задерживаются. «У меня, наоборот, времени больше, чем достаточно, и я могу пробыть здесь хоть до вечера», - подумал про себя Лыков. Скоро, однако, он понял, что сколько бы ни ходил и сколько ни смотрел, все равно не налюбовался бы этими красотами.

  Вдруг за его спиной раздался громкий звон, а точнее, звук, похожий на пение Архангельской трубы. Михаил Ильич вздрогнул. По его телу пробежали острые мурашки, заставившие замереть в оцепенении. Что это? Откуда возник этот звук? Что он обозначает? Для кого он послан?

«На узкой колокольной площадке нахожусь только я – значит, он послан специально для меня. Да, конечно, для меня. К чему он призывает? К пению патриотических песен или, наоборот, к плачу? К войне или к миру? К громким речам или к молчанию? К смерти или к жизни? Но к какой жизни? К прежней, устоявшейся или к новой, неизвестной?

А может, наступил конец света, и это был последний звук, раздавшийся на земле? Вот и облака, большие, светлые, торжественные, уже наготове. Может быть, сейчас, сию секунду на них ступит Господь, а вместе с Ним - Ангелы и Архангелы, которые затрубят так громко, что их услышит вся Вселенная, и каждому придется дать ответ Праведному Судии, и в первую очередь мне. А что я Ему скажу? Какой ответ дам? Я не готов предстать перед Ним, не готов отчитаться за свою окаянную жизнь.

 Вполне возможно, лучезарные Ангелы прямо сейчас возьмут мою  несчастную душу и отнесут ее в мрачные подземелья, где липкая, непроницаемая тьма и где, кроме отчаянных воплей и стонов, ничего не слышно. И я не смогу ни возразить, ни воспрепятствовать им, потому что у меня нет на это права.

У меня столько грехов, что если подогнать железнодорожный состав с пустыми товарными вагонами числом эдак под восемьдесят, то и их не хватит, чтобы вместить всю эту мерзость, и придется подгонять еще много таких составов. Что такое моя прежняя жизнь? Сплошные беззакония! Зависть, предательство, измена, воровство, гнусные доносы, убийства (ножом или кастетом я никого не убивал, но словом – много раз), лицемерие – да разве можно измерить все зло, которое я сотворил!?

О горе мне, грешному! О горе мне, падшему!

Что я сделал для того, чтобы моя душа была чистой и чтобы она могла войти в Райские врата? Ничего. В детстве я был крещен, несколько раз бабушка водила меня в храм, и там я вкушал Тело и Кровь Иисуса Христа. А потом? Страшно и вспомнить, что было потом! Повзрослев, я забыл обо всем этом, и началась безбожная, разнузданная, распутная жизнь. Прошло пятьдесят восемь лет, и за это время я ни разу не заглянул ни в один из храмов нашего города, как будто их и не существовало, не исповедал ни одного своего греха, не убелил свою душу причащением Святых Христовых Таин».

В этот момент Архангельская труба пропела снова, громче прежнего. Облака придвинулись к колокольне совсем близко. Лыков затрепетал, как тонкий лист клена во время внезапного порыва ветра. На его лбу выступил холодный пот. Еще секунда, а может, и меньше, и…

-Господи! – с глухим стоном вырвалось из его груди.

                                                 IV

Повинуясь какому-то внутреннему побуждению, Лыков обернулся – над его головой звучали большие, во всю колокольную стену, обрамленные витым красивым узором, куранты. Циферблат курантов был темный, а стрелки – желтые, скорее, золотистые, римские цифры по краям циферблата - такие же. На минутной стрелке, на ее стрелообразном конце, сидел сизый голубь, тот самый, который вел Михаила Ильича по лестнице. Лыков смотрел на голубя, а тот – на него.

Минутная стрелка с шумом, похожим на жужжание роя пчел, передвинулась на одно деление – часы показывали двенадцать часов сорок семь минут.

 «Неужели это последняя минута моей жизни?

-Господи! – почти выкрикнул Лыков. – Пощади меня!»

Он посмотрел направо, потом налево, на дальний конец озера, на крест, который парил в воздухе прямо перед ним; по перемычке медленно ехал легковой автомобиль; монах в подряснике и скуфейке быстрым шагом пересекал монастырский двор; в бухту входил очередной прогулочный катер.

«Неужели пронесло? Неужели день не угас, и облака по-прежнему гуляют по небу? Какое счастье, что я жив и могу дышать, что Страшный суд еще не наступил и, значит, у меня есть время, чтобы изменить свою жизнь и оплакать многочисленные грехи!

О Господи! О бездна милосердия Твоего!»

Солнце сияло все так же ярко; серебряный дождь, возникший на поверхности озера из-за мелкой ряби, отплясывал озорной чарльстон; белоснежные чайки, делая неровные круги над маленьким островом, громко кричали; две моторные лодки с рыбаками, заложив плавный вираж, выходили из бухты.

Сизый голубь, вспорхнув с минутной стрелки, сделал три круга над куполом Богоявленского собора, а потом сел на его золотистый крест, который сиял, кажется, ярче солнца.

2014

                                 ПЕРВЫЙ КОСМОНАВТ

1.

      Земля была удивительно красива. Она была окружена нежно-голубым ореолом, который постепенно – по мере удаления от Земли – становился бирюзовым, синим, фиолетовым, а дальше простиралось необъятное небо угольно-черного цвета. Оно было похоже на только что вспаханное поле, на которое, словно зерна, падали звезды.

     Космический корабль вошел в тень Земли. Это произошло почти мгновенно. Наступила кромешная тьма. Видимо, корабль пролетал над океаном, потому что золотистая пыль ночных городов ни разу не мелькнула в течение длительного времени.

     Вскоре корабль вышел из тени; блеснули лучи солнца; ореол Земли пылал ярко-оранжевым цветом.

-Красота-то какая! – невольно вырвалось из груди Первого Космонавта.

          «Надо как следует все запомнить, - подумал он, не отрываясь от иллюминатора, – чтобы потом рассказать. Если, конечно, ничего не случится, и я вернусь обратно».  

  Полет длился уже пять с половиной минут. Вдруг корабль начало вращать вперед - Космонавт стал кувыркаться; на земле у него были такие тренировки, и кувыркания он переносил хорошо, вопрос заключался в том, как долго это продлится; с помощью ручного управления он попытался устранить вращение, но это ему не удалось, наоборот, вращение стало еще быстрее. Через минуту Космонавт почувствовал недостаток кислорода в скафандре, он стал искать причину этой неисправности, но, к сожалению, не нашел; дышать становилось все труднее. К довершению всего пропала связь с землей.

  Астронавт остался один на один с космосом; красоты земли его уже не интересовали; он лихорадочно пытался найти выход из положения, но времени для этого, кажется, уже не оставалось; он стал прощаться с жизнью, которая могла замереть в нем через минуту, а, может, и раньше.

  Неожиданно перед ним возник сияющий юноша в белоснежных одеждах; лицо его сияло, как солнце, а в глазах светилась любовь. Дрожь прошла по всему телу Космонавта, а душа затрепетала. «Сейчас начнется самое худшее». Он ошибся, все стало изменяться к лучшему: вращение корабля прекратилось, кислород стал поступать в скафандр бесперебойно, связь с землей восстановилась.

  -Кто ты? – спросил Первый Космонавт.

  -Я – святой великомученик Георгий Победоносец, твой небесный защитник и покровитель, - ответил сияющий юноша. – Я послан спасти тебя. Ровно через секунду ты должен был погибнуть, а корабль исчезнуть в космосе. Теперь твоя жизнь в безопасности. Корабль благополучно вернется на землю, потому что я буду держать его в своих ладонях.

   Небесный гость исчез. Космический корабль продолжал свой полет. Потрясение, вызванное посещением Георгия Победоносца, улеглось, Астронавт чувствовал себя прекрасно и ни о чем не волновался. Завершив запланированный виток вокруг земли, корабль произвел посадку в степях Казахстана.

2.

  Никита Хрущев торжествовал. Он доказал всему миру, на что способен как глава государства. Полетом в космос он утер нос Америке. Первый Космонавт был приглашен в Кремль. Хрущев расцеловал его в обе щеки, а потом сказал:

  -Ты вознесся из грязи в князи. С твоей славой не сравнится ни один актер, ни один писатель, ни один политик. И всем этим ты обязан только мне. Сегодня ты будешь выступать по телевидению. Среди прочего ты должен сказать такие слова: «В космосе я никакого Бога не видел». Этим докажешь, что ты настоящий коммунист.

  Первый Космонавт, глядя прямо в глаза Хрущеву и чувствуя себя гораздо смелее и увереннее, чем в первые минуты полета, ответил:

  -Я вернулся на землю живым только потому, что со мною был Бог. Святой великомученик Георгий Победоносец держал космический корабль в своих ладонях. Из неверующего человека я стал верующим. Вот крестик, который повесил мне на шею святой Георгий. Всю оставшуюся жизнь я буду прославлять Господа Бога. Этим самым я докажу, что я настоящий верующий.

  Хрущев буквально остолбенел. Он ожидал, во-первых, слов благодарности, а, во-вторых, полной покорности. А как же иначе: ведь его собеседник военный, а у таких людей на устах только одно слово: «Слушаюсь!»

  -Ты, наверно, меня разыгрываешь, - придя в себя от неожиданности, сказал Хрущев, - шутка – вещь хорошая, но ты, по-моему, слишком загнул…

  -Ни капли не загнул, - по-прежнему глядя в глаза собеседнику и нисколько не робея перед его авторитетом, ответил Астронавт. – Я отправлялся в космос одним человеком, а вернулся другим.

  -Ты должен сказать то, что знают все: Бога нет! - продолжал Хрущев.

  -Для одних – Его нет, а для других - есть! Никакая сила в мире неспособна меня заставить сказать, что Бога нет!

-Ты стал государственным человеком и должен служить государству.

-До полета я служил ему как безбожник, а теперь буду служить как верующий. И принесу ему пользы гораздо больше, чем раньше.

-Наверно, ты свихнулся!

-Я никогда не мыслил более трезво, чем сейчас.

-Советую тебе одуматься! - произнес Хрущев строго. – Со мной шутки плохи!

-Выступление по телевидению можно и отменить, - предложил выход из положения собеседник.

-Первого Космонавта замолчать нельзя! Иди и прославляй Родину! И меня!

Выступление Первого Космонавта планеты смотрела не только Россия, но и весь мир. Он подробно рассказал о своем полете, о своих впечатлениях, об особенностях работы в невесомости. Почти половину выступления он посвятил рассказу о своем обращении к Богу.

-Я похож на современного Апостола Павла, который ненавидел Христа и гнал Его, а потом в одну секунду изменился и стал самым ревностным проповедником Евангелия, - сказал в заключение Первый.

Хрущев пришел в ярость. Человек, который мог возвысить его авторитет во всем мире, показать как гениального стратега, выставил его на посмешище. «Храмы нужно закрывать, потому что у нас не хватает овощехранилищ, а попов гнать в колхозы, потому что там острая нехватка скотников. Вот о чем надо говорить! А эта безумная голова портит мне всю малину!

Он взбаламутил всю страну! Чего доброго, завтра станут поступать письма от граждан с просьбой открывать храмы. Как бы не так! Клубы и залы-читальни для проведения политинформаций – пожалуйста! А чего другого – нет!»

Следующий разговор не замедлил себя ждать. Он отличался от первого, как лето - от зимы.

-Ты безумец! - сразу пошел в наступление Хрущев. - Нормальный человек никогда такого не допустит! Мой совет: выкинь дурь из головы!

-Моя голова в полном порядке! За всю свою жизнь я не говорил более правильных слов! –  ответил Первый, сохраняя полное самообладание.

-Откажись от своих слов! Мол, у меня была температура!

-От своих слов я никогда не откажусь! – твердо произнес Первый.

-Никогда?

-Ни-ког-да! – невозмутимо ответил Космонавт. В каждом слоге слышалась твердая убежденность в своей правоте.

-Я требую! – Хрущев сжал оба кулака, думая, видимо, что этот аргумент повлияет на собеседника больше, чем его слова.

-Никита Сергеевич, кого мне больше слушаться – вас или Господа Бога? – спросил Первый.

Хрущев замолк, не в силах что-либо возразить.

«И почему я не послал Титова вместо него? Никаких бы проблем не было! Теперь попробуй расхлебайся!»

-Где твой крестик, который ты показывал телезрителям? – после длительной паузы спросил он.

-На мне.

-Сними его!

-Это исключено!

-Отдай его мне, и скоро ты забудешь свою глупую басню.

-Во-первых, это не басня, а истинная правда, а, во-вторых, крестик останется на мне до конца жизни!

Хрущев мог накричать на Первого, затопать ногами, но даже он, будучи недалеким человеком, понял, что этим ничего не изменишь, поэтому, выругавшись про себя, повернулся к нему спиной.

3.

         После этого разговора в жизни Космонавта Номер Один многое изменилось: его понизили в звании, лишили Звезды Героя, сократили зарплату, отменили все поездки не только за границу, но и внутри страны, даже запретили бывать в той войсковой части, в которой он служил. Первый отнесся ко всему этому, как к чему-то малозначительному. Он жил теперь совсем другой жизнью: почти каждый день бывал в храме, усердно молился, приступал к церковным Таинствам. Верующие встречали его восторженно, окружая плотным кольцом и задавая бесконечные вопросы. Священники приглашали  молиться в алтарь; иногда он соглашался, но чаще оставался среди прихожан. В каждом храме он находил икону святого великомученика Георгия Победоносца, прикладывался к ней и оставался около нее до конца службы.

4.

Однажды Хрущев посетил сразу несколько европейских стран. В Копенгагене его приняла королева Дании Маргрете. Она очаровала его своей молодостью, красотой и изящными манерами. При прощании, подарив гостю из Москвы обворожительную улыбку, королева сказала:

-Я и мои подданные были бы совершенно счастливы, если бы нашу страну посетил Первый Космонавт планеты.

Если бы Хрущев отказал ей в этой просьбе, он выглядел бы неотесанным чурбаном. А поскольку он хотел остаться в ее глазах не только гибким политиком, но и воспитанным человеком, то ответил:

-Он прибудет к вам на следующей неделе.

Хрущев сдержал свое слово, и Первый отправился в Данию. Его встречали в этой стране так, как не встречали ни одного президента или премьер-министра. Всюду, где появлялся русский гость, народ рукоплескал. Высокопоставленные чиновники, банкиры, ученые, журналисты считали за честь пожать его руку. Апогеем торжеств стал прием у королевы Маргрете. Праздничный стол сиял фарфором и хрусталем. Хозяйка посадила Первого рядом с собой и ни на одну минуту не оставляла без внимания.

-Было ли Вам страшно в космосе? – спросила королева, когда бесшумные вышколенные официанты подали на десерт землянику со сливками.

Первый кивком головы поблагодарил за десерт и, учтиво обратившись к собеседнице, ответил:

-Мой полет – авантюра чистой воды. В корабле была уйма неполадок, но это мало кого беспокоило. У них, - он кивком головы указал как бы на своих правителей и прежде всего на Хрущева, - на первом месте политика – обогнать Америку, а человеческая жизнь ровно ничего не значит. Шансов на то, что полет закончится благополучно, было смехотворно мало, поэтому правители заранее заготовили сообщение о гибели корабля. Но я остался жив.

И Первый рассказал королеве обо всем, что произошло с ним в космосе. И после приземления.

Королева была сильно изумлена. Ей с трудом удалось справиться с волнением, которое ее охватило. Она смотрела на своего собеседника восторженными глазами. Ей в то же время очень импонировало то, что Первый вел себя очень просто и естественно, как будто был у нее в гостях сотый раз.

-Что Вы думаете о завоевании космоса? – поинтересовалась она.

-Это очередное безумное предприятие человека. Там нам делать нечего. Вселенная так велика, что до ближайшей звезды нужно лететь несколько миллионов световых лет. Господь этим показал, что человек – мельчайшая песчинка в мироздании, и наш удел – земля. Сначала дома нужно навести порядок, а потом уж думать о чем-то ином. Представьте себе на минутку, - Первый, повернувшись, посмотрел в изумительной красоты голубые глаза королевы; даже в космосе, глядя в иллюминатор на Землю, он не нашел такого совершенства. – Представьте себе на минутку, что человек высадился на какую-нибудь планету и стал там хозяйничать. Что ждет эту планету? – Первый сделал паузу и вопросительно посмотрел на собеседницу. – В самое короткое время мы превратим ее в помойку!

-Вы совершенно правы, - улыбаясь, отозвалась Маргрете. – Я общалась с самыми выдающимися людьми нашей планеты – лауреатами Нобелевской премии, прославленными писателями, гениальными музыкантами. Но ни одна встреча не дала мне столько пищи для ума и сердца, как встреча с Вами.

-Вы слишком любезны, Ваше Величество, - ответил Космонавт. – Моя личность не стоит и сотой доли тех комплиментов, которыми Вы меня осыпали.

 Оркестр, расположившийся на хорах, заиграл вальс Штрауса «На прекрасном голубом Дунае».

Гость поднялся.

-Ваше Величество, разрешите пригласить Вас на танец, - обратился он к Маргрете.

-С величайшим удовольствием, - ответила она, вставая, в то время как предупредительный лакей отодвинул стул в сторону.

Примеру королевы и русского гостя последовали другие участники приема, и скоро великолепный зал стал походить на летнее цветущее поле, где порхали разноцветные бабочки.

-Мои дни сочтены, - сказал Первый, легко вальсируя среди других пар и любуясь своей партнершей, которая блистала безукоризненным чувством ритма. - Мои дни сочтены, - повторил он, - потому что Хрущев никогда не простит мне того, что я поступаю по-своему. Но я иначе не могу. Я останусь верен Господу до последнего вздоха.

Маргрете побледнела. Первый прервал танец и довел ее до ближайшего кресла. Никто не узнал истинной причины этого поступка, участники раута подумали, что королева побледнела из-за нехватки свежего воздуха и что ей и гостю было удобнее продолжить беседу, сидя в удобных креслах.

5.

Через несколько недель после возвращения домой Астронавту предложили еще одну поездку – на Кольский полуостров, к морякам Северного флота. Он согласился, потому что любил военных моряков и знал, какая у них трудная служба. Перед самым отъездом один из помощников главы государства сказал, что Хрущев дает ему последнюю возможность исправиться.

У моряков Первому понравилось, в них он чувствовал родственную душу. Во дворце культуры, где проходила встреча с Космонавтом, собрался весь цвет Северного флота.

-Уходить в глубины океана так же опасно, как уходить в глубины космоса, - сказал Первый, глядя в зал и обращаясь ко всем морякам так, как будто  разговаривал с одним человеком. – Но если мы призовем имя Господа Бога, то любой поход – подо льдами Ледовитого океана или в глубинах Атлантики – станет совершенно безопасным. Потому что Он будет нести подводную лодку в Своих ладонях.

Спустя восемь дней Космонавт вернулся в Звездный городок, а еще через день в газетах появилось сообщение, что он погиб в автокатастрофе на Ярославском шоссе: самосвал, груженый тяжелыми железобетонными плитами, почему-то вырулил на встречную полосу, и «Волга», в которой ехал Первый, на высокой скорости врезалась в него.

                         Р  Ы  Ж  И  Й    К  О  Т

                                         I

  Из всех мужских монастырей фотохудожнику Яхонтову больше всего нравился Борисоглебский – то ли потому, что он был расположен на высоком холме, то ли потому, что в нем было много храмов и каждый из них имел свою изюминку, то ли потому, что его братия отличалась редким страннолюбием. Задумав создать серию художественных фотографий, Яхонтов приехал именно в эту обитель. Дела у него пошли прекрасно: за несколько дней он сделал с десяток кадров, сюжеты которых были давно выношены, обдуманы до самой последней детали, - иеромонах с кадилом (большую роль здесь играл благовонный фимиам, густыми клубами восходящий к его лицу), небольшой, но очень красивый скит, расположенный на склоне горы (в процессе съемки Яхонтов понял, что получается весьма удачный триптих), Крестный ход, снятый с высоты птичьего полета, с колокольни. В воскресный день к монастырю приехала свадьба; молодые решили прокатиться верхом на лошади, и Яхонтов сделал интересный снимок экспромтом – на фоне монастырской стены и куполов Преображенского собора (попросил лишь об одном: чтобы молодые смотрели в его сторону).

  Как-то, проходя мимо Введенского храма, Яхонтов остановился около роскошных золотистых цветов, которые росли у алтарной части. Он и раньше любовался ими, но только сейчас его осенило: на их фоне хорошо бы снять монаха – может получиться великолепный кадр. Монах должен быть преклонных годов, с седой, почти до пояса - водопадом - бородой и в клобуке. И все же для настоящей художественной фотографии этого было недостаточно. Что же добавить еще? Кошечку! Желательно рыжую! Монах посадит ее к себе на плечо и, поглаживая, посмотрит на нее.

  И тут Яхонтов вспомнил про рыжего кота, которого он видел вчера утром: сидя на крылечке настоятельского дома, тот грелся на солнышке. Хорошо бы его найти! Но кот, в конце концов, дело вторичное, главное – иеромонах. Для задуманного снимка больше всего подходил иеромонах Агафангел, с которым Яхонтов уже был знаком. Он поделился с ним своей идеей, и тот не только одобрил, но и дал свое согласие на съемку.

  -А рыжий кот – он ничейный? - спросил фотограф.

  -Нет, он наш, монастырский, - ответил иеромонах. – Мы зовем его Чубайсом… У нас и птички есть, и собачки, и кролики – это же наши братья меньшие. Мы их любим. Они помогают нам спасаться… - Батюшка погладил бороду. – Решалась участь одной грешной души. Весы оказались в равновесии – сколько грехов, столько и добрых дел. И тут Ангел-хранитель положил на весы еще одно маленькое доброе дело: человек спас однажды птенчика, выпавшего из гнезда. Чаша весов дрогнула и пошла вниз - двери Рая немедленно распахнулись.

  -Где бы нам найти Чубайса? – спросил Яхонтов.

  -В Водосвятной часовне, я только что его там видел.

                                                 II

  Фотограф и иеромонах отправились в Водосвятную часовню, но кота не нашли.

  -Значит, подался на кухню, - решил отец Агафангел. – Повара его балуют.

  Однако и на кухне Чубайса не было. Повара сказали, что сегодня его вообще не видели.

  -Есть у него одно излюбленное место, - сказал иеромонах. – На стройдворе. Там доски сложены для просушки, он ходит туда спать.

  Но среди досок рыжего кота тоже не было.

  -Я понял, где он! – Отец Агафангел хлопнул себя по лбу ладонью в знак того, что его осенила счастливая мысль. – Он на монастырской стене! Как же я раньше не догадался!

  Друзья (будем теперь так называть наших героев) поднялись на монастырскую стену и прошлись по ней сначала в одну сторону, потом обратно, внимательно осматривая те места, которые мог облюбовать Чубайс, но  поиски были напрасны.

  -Надо же, какой у нас изобретательный кот, - покачивая головой, сказал отец Агафангел. – Иной ходит по одним и тем же местам, а наш – все время по разным.

  Спустившись со стены, они встретили иеродиакона Пафнутия, который со стопкой книг шел из монастырской библиотеки.

  -Отче, ты не видел сегодня Чубайса? – поинтересовался иеромонах.

  -Видел, да и не раз! – охотно ответил иеродиакон. – Куда ни пойду, он тут как тут!

  -А последний раз где видел?

  -В ризнице.

  -А оттуда куда он пошел? 

  Отец Пафнутий хотел развести руками, мол, разве можно узнать намерения Чубайса, но так как руки у него были заняты, он лишь хмыкнул и отправился в свою келлию.

  -Ладно, – сказал отец Агафангел, устремив взгляд наверх, в сторону соборных колоколов. – Сменим тактику: будем прогуливаться по монастырю, не ставя перед собой никакой определенной задачи, а Чубайс, если не дурак, сам на нас выйдет.

  Иеромонах и фотограф, разговаривая на духовные темы, в течение двух часов гуляли по монастырю, но, видно, Чубайсу и в голову не пришло показаться им на глаза.

  Другой человек, будь он на месте отца Агафангела, под благовидным предлогом отказался бы от участия в съемке и занялся бы своими обычными повседневными делами. Но не таков был отец Агафангел: поставив перед собой какую-либо цель, он достигал ее, чего бы это ему не стоило. А что касается временных неудач, то они лишь подстегивали его.

  -Он, конечно, хитрец, наш Чубайс, но мы его перехитрим, - заверил он друга, когда они заканчивали трапезу. – Не пройдет и получаса, как мы его изловим.

  Он принял все меры, какие только можно было принять: строго-настрого предупредил поваров, чтобы они, как только рыжий кот появится в их владениях (а он появлялся там гораздо чаще, чем в других местах), схватили его и принесли лично ему; послушник у главных ворот должен был следить за тем, чтобы кот не удрал за пределы монастыря; садовнику было дано задание прочесать весь сад; а поскольку Чубайс любил гулять не только среди цветов и малинника, но и залезать на деревья, то осмотреть все яблони, груши и сливы. Много и других важных и хитроумных заданий дал отец Агафангел братии своей обители, так что теперь, как он выразился, «дело в шляпе».

                                                 III

  Кроме того, он рассчитывал на такой важный фактор, как творческий дух послушников и монахов. И, конечно, не ошибся. Через несколько минут после трапезы в беседку для отдыха, где находился отец Агафангел и которая превратилась в своеобразный штаб по розыску беглеца, вошел послушник Даниил:

  -Батюшка, благословите подняться на колокольню.

  -Там только что побывал игумен Онуфрий и никого не нашел.

  -А я, Бог даст, найду! – Послушник достал из сумки старинный бинокль.

  -Цейссовский?

  -Да.

  -Тогда ты увидишь не только Чубайса, но и мышь, которую он выслеживает.

  Не успел Даниил выйти, как в беседку буквально влетел регент Таврион:

  -У меня идея!

  -Какая?

  -Чубайс очень любит монастырское пение. Его хлебом не корми, дай только послушать праздничную стихиру или догматик. У меня сейчас спевка, и я проведу ее не в храме, а на ступеньках Успенского собора. Думаю, рыжий не пропустит такое редкое пиршество.

  -Я тоже так думаю. Спаси Господи, батюшка, за помощь.

  Мысль иеродиакона Нектария, который появился спустя минуту, была не менее оригинальна:

  -В запасных воротах я обнаружил тайный лаз, и Чубайс, наверно, им пользуется. Я подежурю около этого лаза, а попутно почитаю Псалтирь об усопших.

  -Помоги тебе Господи, отче.

  Не было, наверно, ни одного насельника обители, который так или иначе не принял бы участия в поимке кота. Если монах или послушник шел куда-то по своим, а чаще монастырским делам, он обязательно посматривал по сторонам – не появился ли где Чубайс. Даже во время службы иеродиакон, совершая каждение храма, смотрел под ноги прихожан, где мог преспокойно сидеть или лежать рыжий кот.

  Перед закатом солнца послушник Даниил был близок к успеху: осматривая в бинокль клумбу алых роз, он увидел, как Чубайс по-хозяйски вошел в нее, отыскивая что-то ему одному ведомое. Даниил мигом спустился с колокольни и, подбежав к клумбе, стал искать кота.

  Чубайса не было!

  Монах Варлаам (он нес послушание столяра), выбирая на стройдворе высохшие доски для изготовления киота, совершенно неожиданно увидел беглеца: тот, сидя на радиаторе колесного трактора, умывался. Варлаам, оставив доски, без промедления направился к трактору, мысленно уже держа беглеца в своих руках, но, пока он шел, того и след простыл. Монах обошел вокруг трактора, заглянул под него, открыл дверцу (может, он в кабину успел запрыгнуть) – Чубайса не было!

  Одним словом, рыжий кот был близок, даже очень близок и в то же время неуловим, словно чувствовал, что вокруг него «плетутся сети».                                                   

  На третий или на четвертый день «чубайсовской эпопеи» иеродиакон Дамаскин предложил очень простой вариант: он принес Яхонтову серую кошку.

  -Где же ты ее раздобыл? –  спросил фотограф.

  -В деревне Осоки: ходил за грибами, а на обратном пути зашел к своим знакомым. Смотрю: кошечка симпатичная. Я говорю хозяйке: «Дай ее мне на временное пользование». Она отвечает: «Да возьми хоть насовсем. У меня еще одна есть».

  -Все это хорошо, - сказал Яхонтов, - но для меня она не годится. Для снимка важен колорит, именно на нем все и держится. Почему я выбрал отца Агафангела? У него, кроме прочих данных, в глазах золотая искорка! Маленькая деталь, а для меня очень важная… А там, в деревне, рыжих кошечек не водится?

  -Не знаю.

  -А ты бы поспрашивал.

  -Ладно, завтра у меня еще один грибной день, может, что и получится…

                                                 IV

    Однажды после Божественной Литургии наместник обители архимандрит Тимофей, дородный и вальяжный, с умными проницательными глазами, пригласил Яхонтова в алтарь. Он не только хорошо знал фотохудожника, но и ценил его. Монастырь приобретал все лучшие работы Яхонтова, и их можно было увидеть и в братском корпусе, и в трапезной, и в библиотеке. Два или три произведения находились в рабочем кабинете отца наместника. Среди них выделялся очень удачный портрет хозяина кабинета, в котором Яхонтову удалось уловить и смиренный дух монаха, и его отрешенность от сует мира сего.

  -Я сегодня намерен провести кратенькое совещание, - сказал отец Тимофей, благословив фотографа и не выпуская его сложенных лодочками рук из своей мягкой теплой ладони. – На нем будут присутствовать отец эконом, благочинный, канонарх и все сторожа. Я думаю, мы что-нибудь придумаем, и ваш кадр с Чубайсом все же осуществится.

  -Я не хочу утруждать вас, отец Тимофей, - ответил Яхонтов. – У вас столько важных дел, и заниматься каким-то котом…

  -Для меня сегодня это одно из самых важных дел, - перебил собеседник. – Помнишь, что сказал Апостол Павел: «Друг друга тяготы носите и тако исполните закон Христов». Дело чести всей братии и лично меня помочь вам создать еще одно художественное произведение.

  -Заранее благодарю, батюшка.

                                                 V

  К большому сожалению, ни в этот день и ни в один из последующих рыжий кот так и не появился, а поиски его не дали результатов.

  Командировка Яхонтова подошла к концу, и он собрался уезжать домой (последние дни не были для него бесплодными, так как он снял несколько удачных сюжетов). Отец настоятель, всегда очень внимательный, предложил доехать до железнодорожной станции на его служебном автомобиле. Сказав гостю несколько  теплых напутственных слов, он добавил:

  -Приезжайте дня через три – Чубайс будет уже в наших руках.

  -Через три дня мы с женой едем в Крым отдыхать.

  -Вы с женой просто счастливчики: отдыхать в Крыму – сущая благодать… Тогда милости просим после отпуска.

  -И после отпуска, к большому сожалению, не получится, - ответил Яхонтов.

  -Что так?

  -Командировка, и причем длительная. На Святую Гору Афон.

  -Любопытно, на какой срок?

  -На полтора месяца.

  -Действительно надолго. К тому времени цветы уже увянут… Ну ничего, цветы имеют обыкновение расцветать вновь. А это значит, ждем вас на следующий год. Чубайс никуда не денется. Я назначу специального человека, который…

  И отец настоятель набросал краткую картину предстоящих действий.

  Когда «Volkswagen» выезжал из монастырских ворот, Яхонтов краем глаза заметил в кустах смородины рыжее пятно, которое могло быть и Чубайсом. Он хотел остановить машину, но потом передумал – рыжий кот побежал куда-то по своим делам, и не стоило ему мешать.

                         ЧАСОВОЙ  МАСТЕР

                                         1.

  Часовая мастерская находилась на первом этаже трехэтажного дореволюционного дома – между магазином галантереи и фотоателье. Я вошел внутрь – над дверью мелодично прозвенел колокольчик. Помещение было разделено невысокой стойкой на две неравные части: приемную и собственно мастерскую, занимавшую гораздо большую площадь. Навстречу мне поднялся среднего роста, плотный мужчина лет шестидесяти пяти с улыбчивым добродушным лицом; морщины на его лбу походили на волны Черного моря глубокой осенью.

  -Слушаю вас, - обратился он ко мне так, как будто дожидался меня целый день.

  Я поставил на стойку будильник:

  -Перестал звенеть.

  -Это очень нехорошо с его стороны. – Мастер взял в руки будильник. – Это примерно то же самое, как если бы трамвай утром не вышел на линию. – Счас глянем.

  Он сел за стол, уставленный часами разных марок, запчастями к ним, крышками из-под монпансье и баночками из-под консервов, заполненными винтиками, колесиками, пружинками и прочей мелочью, без которой часовому мастеру никак не обойтись; вскрыл будильник, внимательно осмотрел механизм.

  -Ага, понятно, - сказал он, копаясь в будильнике. – Это называется: ерунда на постном масле.

  Через минуту он поднялся, завел звонок, перевел стрелки часов, и будильник зазвенел. Он держал его в руке и улыбался; он был доволен гораздо больше меня; когда будильник умолк, мастер поставил его на стойку:

  -Теперь вы никуда не опоздаете.

  Я был очень рад, что мне повезло на мастера, что будильник снова в рабочем состоянии и что не нужно приходить в мастерскую второй раз. Я вытащил из кармана бумажник:

  -Сколько с меня?

  -Нисколько, - улыбаясь, ответил мастер.

  -Ну, как же так? Вы трудились, затратили время.

  -Я затратил пару пустяков. Скажу вам по секрету: друзьям чиню бесплатно.

  -Но я же не друг.

  -Значит, будете им! – Он весело рассмеялся. Потирая руки, сказал: – Когда я сделаю людям что-то доброе, у меня весь день отличное настроение. И дела идут как по маслу.

  Я от души поблагодарил мастера и попрощался.

  Второй раз я встретился с Сергеем Михайловичем Лобовым (так звали моего нового знакомого) примерно через месяц – стали спешить ручные часы. Он отремонтировал их за считанные минуты и снова не взял денег, считая меня своим  другом.

  В мастерской никого не было. Лобов заварил две чашки чая, высыпал из пакета на тарелку полдюжины сушек-«челночков» – стойка служила нам столом. Мы вели себя как давнишние друзья – это случается тогда, когда собеседников объединяет взаимная симпатия; поскольку разница в возрасте у нас была небольшая, то мы с взаимного согласия перешли на «ты». Через несколько минут я перевел разговор в нужное русло, сказав, что вчера был на престольном празднике в Бирюлевском храме (зачем тратить время на второстепенные темы?)

  -А я живу рядом с этим храмом, - сказал мой собеседник, - окна аккурат смотрят на церковный двор.

  -Повезло, - сказал я.

  -Да я там ни разу не был! Вот уже больше тридцати лет живу в этом доме, а в церкву – ни одной ногой.

  -Почему?

  -Дак я ж некрещеный.

  -Как некрещеный?

  -А вот так! Родители боялись крестить, а я сам, когда подрос, даже и не задумывался об этом.

  -А сейчас?

  -Счас уже поздно.

  -Креститься никогда не поздно. Бывают случаи, когда человек крестится в самую последнюю минуту своей жизни.

  -Для чего?

  -Чтобы спастись.

  -Лично мне никто не угрожает: ни милиция, ни соседи, ни клиенты. И дом не горит – значит, спасаться не надо.

  -Я говорю о спасении души.

  -Это для меня пустой звук. Тело я вижу – вот оно, а душу не вижу, стало быть, ее нет.

  -А ум ты видишь?

  -Ну, это совсем другое дело: его не надо видеть, чтобы знать о нем…

  -У тебя очень хорошая душа, она радуется, когда ты совершаешь добрые дела. Жаль, если она погибнет для блаженной Вечности.

  -Ты говоришь о загробной жизни?

  -Да.

  -А по-моему, никакой загробной жизни нет. Вот, например, я скоро умру, мое тело отнесут на кладбище, зароют в могилу, и на этом все кончится.

  -С этого момента все только и начнется.

  -Ну, это уже сказка.

  Религиозная безграмотность Лобова не явилась для меня какой-то неожиданностью. Всех своих новых знакомых, и молодых, и пожилых, я при первом же удобном случае спрашивал о крещении. И каждый третий или четвертый из них оказывался некрещеным. И если молодые люди, хотя и не все, соглашались рано или поздно принять Таинство Крещения, то пожилые, особенно мужчины, были тверже камня – любое слово, если оно касалось Церкви, отскакивало от них быстрее, чем теннисный мяч от ракетки Кафельникова.

  Выйдя из мастерской, я горячо помолился о заблудшем Сергии, попросил Господа вразумить его, наставить на путь истины и не дать погибнуть. Мне было очень жаль, что он всю жизнь прожил в полнейшей темноте, не зная Господа, не участвуя в церковных Таинствах. Я стал молиться о нем каждый день – утром, встав ото сна, в метро, пока ехал на работу, во время прогулок. «Человеколюбец Господь и не такие камни растоплял».

                                 2.

  Через пару недель, возвращаясь с работы, я  заглянул в часовую мастерскую. Там было несколько клиентов – одни сдавали часы в ремонт, другие получали отремонтированные. Я подождал, пока они  ушли, поздоровался с Сергеем Михайловичем и продолжил прерванный в прошлый раз разговор. Прежде всего я сказал ему, что душа некрещеного человека без суда и следствия уходит в ад.

  -Ну и что особенного, везде жить можно, - улыбаясь, сказал мой собеседник.

  -Там не жизнь, - возразил я, - там жуткие муки.

  -Ну, значит, это как раз для меня: я эти муки заслужил.

  -Их можно легко избежать.

  -Неужели? – Лобов сделал удивленное лицо.

  -Да.

  -А как?

  -Очень просто: окреститься.

  -Дак я ж кумунист.

  -Вот те раз! Компартии давно не существует, а он коммунист!

  -Я кумунист настоящий, по убеждению, не как другие - партии не стало, и их не стало. А я свою шкуру не меняю каждую минуту, как хамелеон.

  -Ты, небось, и партбилет носишь до сих пор в кармане?

  -А как же! Какой я кумунист без партбилета? Вот он, могу показать. – Лобов полез во внутренний карман пиджака.

  -Не надо, - остановил я его. – Над этими партбилетами куры смеются… Вот ты говоришь: коммунист. Я лично знал многих крещеных коммунистов. И среди членов правительства были такие.

  -Это – хамелеоны. - Лобов пренебрежительно махнул рукой. - Они мне не пример.

  -А кто пример?    

  Лобов встал, прошелся взад-вперед по мастерской, остановился.

  -Ну, Сталин.

  -Он, между прочим, учился в семинарии, - сказал я, улыбнувшись про себя.

  -Верно? – спросил Лобов, поняв, что попался в ловушку.

  -Верней некуда.

   Сергей Михайлович снова прошелся по мастерской, соображая, как бы без больших потерь выбраться из ловушки. Он расстегнул пиджак, потом снова застегнул его, сказал простодушно:

  -А я и не знал.

  -Да и знать это необязательно, - сказал я, помогая старику побороть смущение. – У тебя скоро может быть другой пример для подражания. Без единого пятнышка.

  -Это кто ж?

  -Преподобный Сергий Радонежский.

  -Я такого не знаю.

  -Это великий святой Земли Русской. Если ты окрестишься, то он будет твоим небесным заступником и покровителем. Его мощи покоятся в Троице-Сергиевой Лавре, совсем рядом. Туда можно часто ездить.

  -Ты никак меня уже окрестил?

  -Я молю Господа Бога, чтобы это случилось как можно быстрее!

  -А зачем? Что за выгода для тебя?

  -Выгода для тебя, а не для меня: ты окажешься не в аду, а в Раю.

                                 3.

  На другой день я уехал в командировку на Сахалин, где пробыл несколько месяцев. Вернувшись, долго работал над научным отчетом. Потом взял отпуск и уехал отдыхать. Прошло не меньше полугода, когда я снова навестил часового мастера. Я его не узнал – он сильно похудел, осунулся, лицо покрывала печать бледности, в глазах не было прежней живости; мне показалось, что он стал ниже ростом.

  -Три месяца отвалялся в больнице, - отвечая на мой немой вопрос, сказал Лобов. – Инфаркт. Чувствую себя не ахти.

  -А что, если поехать в санаторий, набраться сил, а потом уж…

  -Работа для меня – лучший санаторий. – Мастер улыбнулся, но улыбка получилась какая-то кислая. Он занимался старинными карманными часами, изредка поднимая голову и отвечая на мои краткие вопросы.

  -Ну как, креститься будем? – спросил я, когда Лобов, ответив на телефонный звонок, о чем-то задумался.

  -Работы накопилось невпроворот. – Он кивнул на полки, заставленные часами разного калибра так густо, что образовался «птичий базар». 

  -Одно другому не мешает. А откладывать  нельзя: никто из нас не знает, когда Господь возьмет нашу душу – сегодня ночью или завтра утром.

  -Ну, я-то еще никуда не собираюсь…

  -А там, - продолжал я, как бы не замечая внутреннего сопротивления собеседника, - там уже не крестятся – поздно!

  -Я прожил всю жизнь некрещеным – и ничего, не жалуюсь. А насчет инфарктов, так они у всех бывают – и у крещеных, и у некрещеных…

  -У тебя первый инфаркт?

  -Второй… Наверно, ты плохо обо мне молился. – Лобов с улыбкой посмотрел на меня: ему было интересно, как я восприму его шутку.

  -Да, плохо, - согласился я, восприняв его слова не как шутку, а как серьезный упрек. – Второй инфаркт – это как удар грома! Третий ты можешь не выдержать!

-Чему быть, того не миновать…

  -И все же лучше уйти в иной мир подготовленным. Крещение займет всего один час, - сказал я, не оставляя надежды на то, что мастер в конце концов согласится. Мне все казалось, что он отказывается от крещения потому, что я не нашел самого веского довода. – Можно креститься в храме, а можно и дома. А если хочешь – прямо тут, в мастерской, – я договорюсь со священником.

 Старый мастер поднял брови, обдумывая мои слова, и морщины на его лбу стали похожи на волны Черного моря в девятибальный шторм.

-Я не готов, - сказал он, опуская брови и поглаживая пальцами закрытые глаза. – С бухты-барахты это не делается…

Мне нечего было возразить старику.

                         4.

На следующий день, в воскресенье, я поехал в храм Всех святых на Соколе - там, у входа на церковный двор, всегда собирается много нищих. И на этот раз они были на месте – вот публика, которая никогда не подведет! Я раздал им, никого не пропустив, щедрую милостыню – во спасение души часового мастера. В этом храме служил  священником мой друг, я попросил его помолиться за заблудшего Сергия.

Так я поступал несколько раз: слава Богу, нищих в Москве изобилие.

Заходить в часовую мастерскую я не торопился, так как в этом не было необходимости: что бы я ни говорил, какие бы доводы, самые веские и самые неотразимые, ни приводил, все равно Лобов, как и раньше, остался бы при своем мнении.

И все же я не вытерпел и зашел - в последние дни масленицы. За рабочим столом, там, где обычно я видел Лобова, сидел худой вихрастый нескладный молодой человек.

-Можно увидеть Сергея Михайловича, - обратился я к нему.

Молодой человек поднял скуластое лицо, посмотрел на меня одну-две секунды:

-А его нет.

-Где же он, если не секрет?

-Нет, не секрет: он умер.

Я помедлил, переваривая сказанное.

-Давно?

-Да уж месяца полтора, наверно.

Я вышел из мастерской и медленно побрел по улице. В том, что Лобов умер, ничего особенного не было – все рано или поздно умирают. Дело было в другом: в его загробной участи. Где его душа, в каких заочных палестинах? Страдает или радуется, терпит муки или нашла покой?

Прошел Великий пост, наступили радостные Пасхальные дни, в моей душе не смолкали чудные Пасхальные песнопения – именно в это время я увидел сон. Мне приснился весенний луг, освещенный теплыми сияющими лучами солнца. Он был покрыт изумрудной травой, но цветов на нем не было, - только два-три цветка едва виднелись из травы. И птиц не было.

Через несколько дней я снова увидел во сне этот же луг: цветов значительно прибавилось, они были выше и ярче; появились птицы, они порхали над лугом и весело щебетали.

Прошло еще некоторое время, и я третий раз увидел весенний луг. Он был буквально усыпан оранжевыми, желтыми, сиреневыми, голубыми цветами; от них исходил дивный аромат; птиц было очень много, их пение ласкало слух; посреди луга стояло красивое изящное здание с колоннами, полное неземного сияния.

О чем были эти сны? Как их понять? Может быть, Господь образно показал мне загробную участь часового мастера – ведь молился о нем не только я, но и священник. Каждому человеку в последнюю секунду его земной жизни является Ангел Господень и спрашивает: «С кем ты? С Богом или нет?» И если человек не отречется от Бога, то Ангел Господень относит его душу к вратам Рая… Вот и Сергей Михайлович, вполне возможно, не отрекся от Бога; не мог же он забыть те немногие слова о загробной жизни, которые я говорил ему во время своих визитов в часовую мастерскую. Но суть, конечно, не в моих словах, а в безграничном милосердии Господа, Которому дорога каждая человеческая душа и Который хочет спасти самого последнего грешника.

                                 Г Ю Р З А                             

  Это случилось в хрущевские гонения на Церковь. Я служил в то время в городе Красноярске, в Покровском храме. Не только я, но и все прихожане знали: вот-вот его закроют. Я обратился к ним с пастырским словом: «Давайте защищать наш храм! Какие мы будем христиане, если отдадим святыню на поругание безбожникам! Какой ответ дадим Господу, если будем молчать?!» Паства меня поддержала. Окрыленный успехом, я написал листовку, в которой призывал верующих не отступать и держаться до конца. Листовка попала в руки уполномоченного по делам религий. Он вызвал меня к себе и сказал, чтобы я в двадцать четыре часа покинул город. Иначе – тюрьма.  

  Куда ехать? Взял билет до Новосибирска, там у меня были знакомые верующие. Они сказали, что у них оставаться нельзя. «Поезжай в Ташкент, - посоветовали они, - там живет один хороший батюшка, будешь с ним служить». Батюшка оказался и в самом деле любвеобильный: приютил меня, обогрел ласковым словом, стали вместе служить. Прошло  несколько дней. Думаю: «Слава Богу, все нормально». Да не тут-то было. Вдруг батюшку вызвали в исполком. Приходит, убитый горем. «Беда, - говорит, - брат, даже и сообщать не хочется». «Что такое?» «Сказали: пусть немедленно уезжает, иначе мы его арестуем».

  Я первым же рейсом вылетел в Москву. Почему в столицу? Сам не знаю. Мне было все равно куда. В Москве у меня не было ни одного знакомого. Где приклонить голову, ума не приложу. Еду в метро. Смотрю: монахиня, вид не очень радостный. «Ты гонимая?» - спрашиваю. «Да». «Я тоже. Как быть?» «Поедем в Сухуми. Туда едут все гонимые монахи».

  Купили билеты на поезд и приехали в Сухуми. Здесь я познакомился с монахами из Глинской пустыни. В них я нашел братьев по духу. Они жили в горах. «Пойдем с нами, - предложили они. – Тебе у нас понравится. В городе ты завянешь. Да и милиция не даст покоя».

Я согласился.

И вот мы пошли в горы. Шли двое суток. Горные хребты, уходящие своими вершинами к облакам, быстрые реки, пенящиеся на камнях, узкие опасные тропы, серебряные водопады, густолиственные чинары – Кавказ поразил меня. Мы пришли в такие дикие места, куда и охотники, наверно, не заглядывали. Зато сюда не достигала рука чекистов.

У братии было девять готовых келий, одну выделили мне. О чем было мечтать? Еще недавно я был бездомный бродяга и не знал, что будет со мною не то что завтра, а в следующую минуту, меня могли в любой момент схватить и заключить в темницу, обо мне некому было хлопотать, чтобы вызволить оттуда, а денег у меня не было, чтобы откупиться, одним словом, все было неопределенно – и вот, по неисповедимой воле Божией, я, молодой иеромонах, оказался на Кавказе, среди своих по духу людей, и у меня есть жилье!

 В самой большой келии была церковь. Один раз в неделю мы служили Божественную Литургию. Облачений хватало на всю братию.

В порядке очередности, обязательно по двое, ходили в город за продуктами, свечами, духовной литературой – да мало ли чего нужно девятерым мужчинам. Однажды мы с иеромонахом Августином, плотным, кряжистым мужчиной лет сорока пяти, с темными, несколько удивленными глазами, возвращались в нашу горную пустынь. На плечах у нас были тяжеленные, килограммов по тридцать пять-сорок, рюкзаки. До пустыни оставалось километра три или около этого: расстояние небольшое, но, пожалуй, самое трудное - все вверх и вверх.

-Иди вперед, - сказал я своему спутнику, скидывая рюкзак на землю и садясь рядом с ним, - а я немножко отдохну и добреду один.

-Тропу помнишь? – спросил отец Августин.

-Как не помнить? – Я вытер со лба обильный пот. – Не первый раз иду.

-Ну, хорошо, - согласился мой спутник, - только не задерживайся.

Слегка наклонившись, он обеими руками подтянул лямки рюкзака и не спеша зашагал в гору.

Стоял на редкость жаркий июль. Дубы, грабы, платаны томились в солнечной неге, набираясь тепла на зиму. Сквозь их листву с трудом можно было увидеть редкое облачко.

-Тук, тук, тук! – Невдалеке трудился работяга дятел.

По коре рядом стоявшего ясеня пробежала ящерица. В густой траве шуршала мышь. Пахло дикой грушей.

«Какую же красоту создал Господь! - размышлял я, оглядываясь кругом. – Рай да и только!»

Отдохнув с полчаса, я взвалил на плечи рюкзак и тронулся в путь. Идти было легко, груз не тяготил меня. «Вот что значит - последние километры! И лошадь, чуя близость дома, бежит веселее!».

На радостях я не сразу заметил, что тропа идет под гору. Послышался шум горной реки. С каждой минутой он становился все громче. «Кажется, я иду совсем не туда, - подумал я, остановившись. – Вблизи нашей пустыни никакой реки нет».

-Оте-е-ец Августи-и-и-ин! – закричал я изо всей мочи. – Где-е-е ты-ы-ы?

Горы ответили молчанием. Лишь река вела бесконечный разговор сама с собой.

Я испугался. Приближалась ночь, и остаться наедине в дикой местности, где водятся волки и медведи, не предвещало ничего хорошего.

-Оте-е-ец Аавгусти-и-и-ин! – снова изо всей силы закричал я. – Отзо-о-ови-и-и-ись!

Лишь слабый шум ветра, пробежавший по вершинам каштанов и лип, был мне ответом.

Мороз пробежал по моей спине.

«Пойду назад, - решил я после некоторого раздумья. – Может, найду свою тропу».

Рюкзак снова стал тяжелым. Каждый шаг давался с трудом. Я согнулся в три погибели и почти касался руками земли. Наконец я выдохся, бросил рюкзак на землю, а сам вытянулся на спине рядом.

Вижу: прямо передо мною, в каких-нибудь нескольких метрах, высокий каштан; он был сух, без единого сучка, истлевающий; чувствовалось, что внутри него пустота. Забыв про усталость, я встал, обошел дерево кругом. «Как же оно до сих пор не упало? Странно! Очень странно! Дай-ка я его повалю!» Мною овладел нездоровый спортивный азарт. Умом понимал, что не надо этого делать, не до каштана сейчас – я же заблудился, неизвестно, найду нужную тропу и приду ли домой, и вообще останусь ли жив?

«Три секунды ничего не решают, - успокоил я себя. – А каштан надо повалить, чтобы он не мозолил глаза».

Я разбежался и ударил дерево подошвой сапога. Каштан с шумом и треском повалился, задевая ветви других деревьев. Достигнув земли, он разлетелся на множество мелких частей.

«Вот так! – весело подумал я. – И делу конец!»

Вдруг из остатков каштана вылетела большая стая ос; громко, нудно и противно жужжа, она закружила в воздухе; я опрометью бросился в кусты радады, которые, на мое счастье, росли поблизости – и не успел: одна оса догнала меня и пребольно ужалила в колено. Я свалился в кусты, опасаясь, как бы другие осы не напали на меня. Но Бог миловал.

 «Зачем я связался с этим каштаном? – корил я себя. – Мешал он мне, что ли? Только нажил беду на свою голову»!

Нога сильно болела.

«А если бы вовремя не убежал, что бы было со мною?! Мог бы погибнуть! Как пить дать!»

Я полежал еще некоторое время, растирая ногу. Жужжание ос затихло. Я надел рюкзак и, прихрамывая, продолжил подъем в гору. Больная нога все сильнее давала о себе знать. Силы оставляли меня. Останавливаться однако было нельзя. Я опустился на колени и пополз на карачках. Через некоторое время я достиг тропинки, которая вела в нашу пустынь.

«Как я мог ее пропустить давеча? Непонятно! Не иначе, как лукавый попутал! Сколько лишнего прошел! Уже давно был бы дома, если бы не заблудился!»

Обливаясь потом, я преодолевал метр за метром: следил за тропинкой, чтобы не потерять ее из виду, и за тем, чтобы встречные кусты не выкололи мне глаза. Вдруг я увидел гюрзу, которая, извиваясь, ползла впереди меня. Нас разделяло всего несколько метров. Гюрза, видимо, думала, что я догоняю ее и убегала от меня. А она меня совершенно не интересовала. Я думал только о том, как бы побыстрее добраться домой.

Я прополз еще полметра и, подняв голову, замер от страха и неожиданности: гюрза, мгновенно развернувшись, встала в боевую стойку и смотрела на меня. Она была темно-серого цвета, примерно двухметровой длины; у нее была большая голова; зеленые глаза были полны жуткой злобы; красная пасть была распахнута, из нее торчало огненно-желтое жало, которое с молниеносной быстротой бегало вперед-назад.

 Гюрза стояла, не шелохнувшись, я – тоже; мы смотрели друг другу в глаза; я боялся даже того, что гюрза обнаружит мое дыхание, и дышал незаметно, насколько это было возможно; глаза змеи пронзали меня насквозь; казалось, еще секунда – и она бросится на меня.

-Господи! – прошептал я. – Помилуй мя!

Мне показалось, что гюрза уловила движение моих губ, и я испугался еще больше; блестящее огненное жало по-прежнему играло в жуткой пасти, и я никак не мог отвести от него глаз.

-Я не обижу тебя, гюрза, - проговорил я тихим голосом, - и ты меня не обижай; я иду в свою пустынь, где меня ждут мои друзья, а тебя я даже и не замечал. Мы, монахи, никого не обижаем, живем в своих келиях, молимся, кладем поклоны, желаем всем только добра. Я всех прощаю, ни на кого не держу зла, молюсь о многих людях, особенно о тех, кто меня чем-нибудь обидел или причинил какое-нибудь зло; я хочу, чтобы все спаслись и ни один человек не погиб в геенне огненной.

Так я разговаривал с гюрзой минут пять.

-Продолжай свой путь, - как можно мягче сказал я ей, - я тебя не задерживаю; ты, наверно, устала стоять в боевой позе…

Гюрза словно поняла то, что я сказал: пасть ее медленно закрылась, глаза стали уменьшаться, злость в них исчезла; с разворотом назад она опустилась на землю и, извиваясь, поползла прочь от меня; скоро она исчезла среди камней.

Я вздохнул всей грудью и понял, какое это наслаждение – дышать всей грудью. В ту же секунду почувствовал тяжесть рюкзака, о котором совсем забыл. Я снял его и услышал чей-то голос.

-Оте-е-ец Геро-о-о-онти-и-и-и-й! – раздалось где-то вдали.

Я узнал голос отца Августина.

-А-а-а-у-у! – закричал я. – Я-а-а зде-е-е-есь!

Я ощутил необыкновенную радость. И прилив сил. Мой брат во Христе не забыл меня и идет мне на помощь!

-Оте-е-ец А-а-а-авгу-у-усти-и-и-и-ин! – закричал я. – А-а-а-а-у-у-у-у!

-Жди-и-и-и ме-е-е-еня-а-а-а-а! – раздалось в ответ.

Минут через двадцать на тропе показался отец Августин.

-Долго плутал? – спросил он, видя, что я изможден до предела.

-Порядочно, - ответил я виновато.

-Это бывает. Мы-то здесь много лет живем, знаем все приметы, а ты – всего полгода: немудрено и заблудиться…

Отец Августин надел мой рюкзак. «Спаси его Господи!» - подумал я с умилением. Мы стали подниматься вверх – отец Августин впереди, я - за ним. Я расстегнул рубаху, провел рукой по груди. И не поверил своим глазам: рука была… в пене. «Боже мой! На загнанной лошади меньше пены бывает! Если бы гюрза простояла еще пару минут, я бы простился с жизнью!»

Когда мы достигли пустыни, я рассказал отцу Августину о  встрече со змеей. Он перекрестился и сказал:

-Слава Тебе, Господи!

Он оглядел меня, начиная со спутанных, слипшихся от пота волос и кончая потертыми кирзовыми сапогами, потрогал мое плечо, провел рукой по голове, словно удостоверяясь, что я - иеромонах Геронтий, а не кто-то другой и добавил:

-Ты вернулся с того света.

Затем взял мою руку в свою:

-Ты вел себя правильно. Если бы ты пошевелился или сделал взмах рукой, или побежал, то гюрза кинулась бы на тебя. И через секунду все было бы кончено.

Солнце скрылось за отрогами Кавказского хребта. В ущельях, среди скал, в тесных долинах легли сумерки. Повеяло желанной прохладой. Небо стало ясным и бездонным. Лучи невидимого солнца освещали одинокое облако, похожее на горного орла, который, отдавшись на волю воздушным потокам, парил в свободном чудном полете…

А     Г     Н     И     Я

         Я давно мечтала попасть в Иерусалим на схождение Благодатного Огня – увидеть его, прикоснуться к нему, а самое главное, прочувствовать это событие. Каждый год я собиралась осуществить свою самую заветную мечту, но все никак не получалось: то с работы не отпускают, то семью нельзя оставить, то с деньгами затруднение. Уже все мои подруги съездили, друзья, знакомые, одна я осталась. Сколько раз я слышала о Благодатном Огне - как его ждут, как он сходит и что потом происходит в Храме, но все это было с другими людьми, а не со мной. А ведь лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Наконец я решила: если в этом году не поеду, значит никогда не поеду! Денно и нощно молилась святым угодникам. И все устроилось чудесным образом: и с работы отпустили, и дома никаких проблем, и денег достаточно!

И вот я шагаю по улицам Иерусалима и думаю: я это или не я? Дай, думаю, ущипну себя, может, это сон, и все мгновенно исчезнет. Ущипнула, а все осталось на месте! Значит, это не сон, а явь!

И жила я не где-нибудь, а в Горненском монастыре! Я об этом и мечтать даже не могла! И паломницы в нашей группе подобрались лучше некуда: внимательные, предупредительные, отзывчивые. Может, в обыденной жизни они иные, но тут, в Святой Земле, иными быть нельзя.

Началось знакомство с Палестиной. Мы были и в Вифлееме, не только воздух, но и камни которого помнят Младенца Христа, и в Иерихоне, и на Сорокадневной Горе, где Иисус постился, и на Иордане, воды которого целебнее всех лекарств мира. Но я ждала главного, ради чего сюда приехала, - Благодатного Огня.

В пятницу вечером вместе со своими новыми подругами-паломницами я пришла в Храм Гроба Господня, чтобы провести здесь ночь, а утром увидеть долгожданное Чудо. Все так делали, и мы решили последовать их примеру. В Храме мы застали и болгар, и англичан, и французов, и чехов, и словаков, и сербов, но больше всего было, конечно, греков. Вот и хорошо, будем вместе ждать.

      -В прошлом году, да и в позапрошлом на ночь в Храме никого не оставляли, - сказала моя новая подруга Людмила Леонидовна; она была очень опытной паломницей и знала все. – Посмотрим, что будет в этом.    

-В этом все будет нормально, - откликнулась Варвара Васильевна, женщина примерно моих лет; в паломнических поездках она прошла огонь, воду и медные трубы. – Греки мне передали, что Иерусалимский Патриарх благословил желающих остаться на ночь в Храме.

      -Ну тогда нам не о чем беспокоиться! – заверила Людмила Леонидовна.

                                                                                            Мы сидела на раскладных стульчиках в каких-нибудь десяти метрах от Кувуклии. Ночь в любом храме проходит быстро, я это знала по собственному опыту, осталось всего ничего, и скоро, совсем скоро исполнится то, о чем я так долго мечтала. Многие паломники дремали, низко опустив головы, но мне было не до этого: для меня была важна каждая минута, нет, каждая секунда, проведенная в том месте, где Иисус Христос претерпел страшные мучения, был распят на Кресте, а потом, в третий день, воскрес. Я благодарила Господа за то, что Он привел меня сюда, в это святое место, молилась о своих близких, друзьях и знакомых, о новых подругах-паломницах, прочитала один акафист, другой, третий, и в этот момент появились полицейские и солдаты внутренних войск. Они стали выгонять паломников из Храма. Поднялся невообразимый шум; отчаянные крики, вопли, визг, плач неслись со всех сторон; полицейских и солдат это мало трогало; перекрывая шум грубыми мегафонными выкриками и назойливо действуя на психику, они шли стеной, не обращая внимания на протесты паломников, и в считанные минуты очистили Храм.

      -Вот тебе и благословение Патриарха! – поправляя сбившийся платок на голове и поясок на плаще, - сказала Людмила Леонидовна.

      -Они признают только благословение князя тьмы, – немного придя в себя, добавила Варвара Васильевна.

Служителям «порядка» этого показалось мало: они стали вытеснять паломников с площади, прилегающей к Храму, в близлежащие улочки. Нас гнали, как скот. Солдаты то и дело пускали в ход резиновые дубинки. Я видела, как один русский священник, который пытался протестовать, получил такой удар, что еле устоял на ногах. Я взяла за руку Людмилу Леонидовну, а она – Варвару Васильевну, и так мы держались вместе.

Через некоторое время мы оказались на узкой улочке; солдаты перегородили ее решетками; рослые, перетянутые ремнями, с невозмутимыми, отстраненными лицами, они стояли в одном метре от нас, всем своим видом давая понять, что с ними шутки плохи.

     -Концлагерь какой-то, да и только! – тихо, так, чтоб никто из посторонних не слышал, молвила Варвара Васильевна. – В каких только передрягах не была, а такого еще не видела!

Один солдат, в очках и с тонкими усиками, был  русским эмигрантом; мы это поняли по нескольким русским словам, которые он то ли невзначай, то ли сознательно обронил.

     -Сынок, - улучив момент, обратилась я к нему, - что же дальше-то будет?

     -Терпи, мать, терпи! – кратко ответил он.

Не успел он произнести эти слова, как офицер грубо прикрикнул на него и приказал отойти в сторону.

Я все время ловила его глазами, рано или поздно надеясь получить от него какую-нибудь утешительную весточку. И не ошиблась. Воспользовавшись тем, что офицер отлучился куда-то по неотложным делам, солдат подошел ко мне и, делая вид, что поправляет  сдвинутую решетку, чуть слышно произнес:

     -В десять часов будем пропускать в Храм.

Однако до десяти было еще далеко: едва-едва начинало светать. Хорошо, что у нас были раскладные стульчики, и мы смогли немного отдохнуть. Именно немного, потому что около семи часов толпа, находящаяся у решеток, начала уплотняться; солдаты сдвинули одну из решеток в сторону и стали пропускать какие-то делегации - греков, арабов, итальянцев. Через некоторое время проход закрыли.

А народ все прибывал; я по-прежнему стояла у самой решетки; напор толпы становился все сильнее; казалось, те несколько сот человек, которые находились сзади, давили только на меня; я поняла, что попала в ловушку; выйти из толпы, занять какое-то другое место, просто повернуться для того, чтобы свободнее вдохнуть воздух, было совершенно невозможно; напор толпы усилился, и я почувствовала, как захрустели мои ребра.

    -Пустите меня! – собрав последние силы, закричала я, но вряд ли в таком шуме и гаме, который царил вокруг, кто-нибудь услышал меня. Я повисла на железной решетке - еще чуть-чуть и  упаду, если только мне дадут упасть. В довершение несчастий острые выступы решетки поранили мои ноги.

Подруги были рядом, но ничем не могли мне помочь, потому что, как и я, были стиснуты; и все же им было проще - они не соприкасались с решеткой.

«Господи, помилуй! Господи, пощади! – шептала я. – Никто не может, так Бог поможет».

Вдруг ко мне подошел тот самый солдат, в очках и с тонкими усиками, обеими руками отодвинул меня от решетки; обессиленная, я сантиметр за сантиметром стала сползать вниз – между телами других людей; солдат  поддерживал меня за подмышки.

     -Помогите! – не крик, а хриплый стон вырвался из моей груди, и я потеряла сознание.

Очнулась вне толпы; первое, что поняла, - жива! Кто-то положил на мой лоб мокрый платочек.

     -В больницу!

Узнала голос Людмилы Леонидовны.

     -Скорее!

Голос Варвары Васильевны.

     -Нет! – Я отрицательно покачала головой. – В Горний!

     -А если операция?

     -Только в Горний!

Через полчаса такси доставило нас в  монастырь. Идти я не могла. Лечь не могла. Дышать не могла. Подруги посадили меня на стул около храма.

     -Вы поезжайте на Благодатный Огонь, - сказала я, - еще успеете.

     -А ты?

     -Я посижу.

      Они уехали.

        Стояла необыкновенная тишина. Не шелохнулась ни одна веточка, не шелестела монашеская мантия, не слышно было человеческого голоса, не звонил колокол, даже птички не пели.

«Надо же такому случиться! Столько лет мечтала о Благодатном Огне, и вот  вместо радости – скорбь.  – Я обеими ладонями вытирала слезы, которые текли по щекам. – Не повезет так уж не повезет!

        Все наши сейчас в Храме – и паломники, и сестры обители. Вот-вот сойдет Благодатный Огонь, и все будут радоваться».

Я почувствовала себя самым несчастным человеком на свете. И самым оставленным.

        А потом как бы очнулась. «Почему несчастным? Почему оставленным? Наоборот! Сейчас Христос висит на Кресте, распятый иудеями. Он невыносимо страдает. Он проливает Кровь – каплю за каплей – за всех нас, в том числе и за меня. Я тоже пострадала от злобных иудеев. И, значит, сораспялась Христу. В эти минуты я страдаю вместе с Ним, раздавленная, почти сплюснутая, еле живая. Слава Тебе, Господи, что Ты сподобил меня такой великой чести! Я самый счастливый человек на свете!»

        Дохнул порыв ласкового ветерка, теплые лучи южного солнца упали на мое лицо, на веточку мимозы села светло-желтая пичужка и весело зачирикала.

        Неожиданно раздался колокольный звон; звучали все колокола – так бывает только в самых торжественных случаях! На дорожке показались монахини, а впереди - матушка игумения; в руках у нее была лампада, и в ней сиял Благодатный Огонь!

Я встала со стула и пошла навстречу игумении—так мне хотелось побыстрее встретить Благодатный Огонь. Сделав несколько шагов, я поняла, что у меня ничего не болит: ни ноги, ни руки, ни ребра, ни легкие, ни язва желудка, от которой я страдала многие годы. Я чувствовала себя совершенно исцеленной! Сознание этого так поразило меня, что я остановилась на месте.

        Сияющая игумения подошла ближе, зажгла пучок свечей и протянула мне. Я с великим трепетом взяла его. Благодатный Огонь сам пришел ко мне! В свете дня пламя было бледным, но для меня оно сияло ярче солнца. Я чувствовала себя такой счастливой, переполненной необыкновенной светлой радостью, все во мне так пело и ликовало, как будто уже наступила Пасха!

П  О  Л  У  Н  О  Щ  Н  И  Ц  А

I

  Скит находился в сосновом бору. Янтарно-желтые, высокие,  как на подбор, сосны, глухо шумели, когда налетал ветер, тропинка, ведущая к скиту, была едва заметной, желтый деревянный забор почти сливался с густым бором, и, если бы не колокольный звон, то редко кто догадался бы о существовании маленькой обители. По утрам и вечерам соловьи выводили причудливые трели, рыжие пушистые белки прыгали с ветки на ветку, а потом спускались по стволу на землю, причем бежали так же быстро, как и по горизонтальной ветке; они усаживались столбиками на широком потемневшем пне; кто-нибудь из монахов подавал им на ладони подсолнечные семечки или кедровые орешки; белки расправлялись с угощением с изумительной быстротой.

  Храм находился посреди скита, монашеские келлии обступали его полукругом; пара беседок, обвитых плющом так, что и входа не найти, пряталась за келлиями. Только внимательный взгляд мог заметить на некоторых соснах небольшие скворечники; их хозяева, выкармливая потомство, беспрестанно летали в лес и очень быстро возвращались обратно.

  Ансамбль скита завершал небольшой уютный пруд, берега которого заросли осокой, камышом и кустами ежевики. Здесь жила утиная семья: утка плыла впереди, за ней цепочкой следовала добрая дюжина утят, а селезень держался сзади и чуть в стороне – такого порядка и дисциплины не бывало, наверно, и на  военных учениях.

  Жизнь в скиту текла размеренно, спокойно: молитва сменялась отдыхом, а отдых – физическим трудом, и Артамонову тут очень нравилось, он был рад, что приехал именно сюда. Своим временем он по благословению скитоначальника распоряжался совершенно свободно, много гулял и размышлял, не забывая, разумеется, о молитве. Иногда они гуляли вместе – в скиту или вне его – по какой-нибудь укромной тропинке. Темой беседы служила обычно та или иная духовная проблема русского народа.

  -Ты уже был на ночной службе? - спросил однажды архимандрит Тит (так звали скитоначальника).

  -Нет, - ответил Артамонов.

  -Зря! Сегодня же приходи! Служба начнется в два часа ночи, так что это будет уже не сегодня, а завтра.

  -За послушание приду.

  -Вот и хорошо. Перед службой я три часа сплю. И тебе советую. Иначе будет не молитва, а клевание носом.

  Артамонов думал, что такой ранний сон у него не получится, но, к своему удивлению, заснул, да так крепко, что, наверно, проспал бы до утра, если бы его не разбудил скитский колокол. Как только колокол замолк, по скиту прошелся дежурный монах с деревянным билом; такие билы используются на Святой Горе Афон, и мелодия, которую «играл» дежурный монах, была такая же, как на Афоне, только звук был чуть посуше.

  «Ничего, - подумал Артамонов, который был на Святой Горе несколько раз, - если бы я  колокол не услышал, то афонскую мелодию  услышал наверняка». Он встал совершенно отдохнувшим. 

  -На этой службе присутствуют Ангелы, - сказал послушник Максим, который жил в одной келлии с Артамоновым; ему было восемнадцать лет, он очень хотел стать монахом.

  -Они, мой друг, присутствуют на каждой церковной службе, - ответил Артамонов, похлопав юношу по плечу.

II

  Он вошел в храм в прекрасном расположении духа. «Как хорошо, что существуют ночные службы», - с умилением подумал он; ему почему-то показалось, что он постоянно бывал на таких службах.

В храме был глубокий полумрак, мерцали только разноцветные лампады, да на аналое, на котором лежала раскрытая богослужебная книга, горели две свечи. Артамонов приложился к иконам и, едва занял удобное место у окна, как архимандрит Тит дал возглас.

  Началась полунощница. Псалмы следовали один за другим. Чтец (один из иеромонахов) читал тихо, не повышая голоса, но слышно было хорошо. Монахи укрылись в стасидиях, расставленных вдоль стен, - одни стояли, положив руки на подлокотники, другие сидели, низко опустив головы, в полумраке их и заметить было довольно трудно.

 «Все как на Афоне».

Артамонову захотелось встать на колени, и он исполнил желание своего сердца. Осенив себя крестным знамением, он сделал земной поклон, потом еще один и еще.

          Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим.

          От заповедей Твоих разумех, сего ради возненавидех всяк путь неправды.

           Светильник ногама моима закон Твой и свет стезям моим.           

 Сакральные слова псалма Артамонов воспринимал всем своим существом («вот они, «глаголы жизни», которые лучше всякого компаса показывают, куда идти и как жить»), ему казалось, что каждый стих псалма обращен непосредственно к нему, к его душе, что Сам Господь, ведая его тайные недуги, подает ему врачевание именно этими стихами; весь мир отступил в сторону, и сейчас, в эти минуты, существовал только он, Артамонов, и Господь; и чем дальше слушал Артамонов псалмы, тем светлее становилось у него на душе.

«Псалмы - это прекрасная духовная поэзия, по сравнению с которой мирская поэзия выглядит весьма бледно».

  В храме возникло движение. Архимандрит Тит перешел ближе к входной двери и встал лицом к алтарю. Монахи и послушники, покинув стасидии, встали двумя рядами – лицом друг ко другу – впереди него, образовав неширокий коридор. Один из иеромонахов рукой показал Артамонову, что и он должен встать рядом с ними.

          Се-е-е-е, Жених грядет в полу-у-у-унощи,-

  как-то сама собой, без напряжения возникла знакомая мелодия; Артамонову показалось, что он и братия находились перед дверьми Рая, и сейчас, в эти мгновения, должно произойти что-то очень значительное и бесповоротное; ощущение усиливал как полумрак храма, так и стройный согласный хор мужских голосов. –

          И блажен раб, егоже обрящет бдя-я-а-а-аща.

          Недостоин же паки, егоже обрящет уныва-а-а-ающа.

  Мелодия текла и текла, став совершенно одушевленной, потому что все присутствующие, в том числе и Артамонов, пели не голосовыми связками, а погруженными в Бога душами, которые составляли одну общую душу.

          Блюди-и-и-и-и убо, душе-е-е-е моя-а-а,

          Не сном отяготи-и-и-ися,

          Да не смерти предана бу-у-у-удеши.

  Артамонов мысленным взором все яснее представлял себе дверь Рая, а также то, что каждый человек в свое время окажется перед нею, но не каждый войдет в нее, и это ощущение наполняло все его существо священным трепетом.

          И Ца-а-а-арствия вне затвори-и-и-ишися,

        Но воспряни, зову-у-у-ущи:
        Свя-а-а-а-ат, Свят, Свят еси Бо-о-о-оже,
        Богородицею поми-и-и-и-илуй нас.

                                                                                          «Только ночью и может быть настоящая молитва, - с воодушевлением подумал Артамонов. – Сам Христос молился чаще всего ночью, скрывшись от посторонних глаз, и нам повелел поступать так же. Его Второе пришествие случится в полночь, и каждый предстанет пред Ним таким, каким застанет его эта минута: один – храпящим, другой – беснующимся в ночном клубе, третий – смотрящим телевизор, четвертый – занятым пустой болтовней с приятелями, пятый - … всего человеческого безумия и не перечислишь… Я твердо знаю одно: ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни богату Суда Божьего не миновать.

                                                                                          Лишь малая частичка людей встретит Христа достойно – бодрствующей и молящейся. И среди них – монахи, в том числе и те, которые рядом со мною.

                                                                                          Русский народ не радеет о своем спасении. Он предается мирским удовольствиям, суете, лихоимству, а также пьянству и разврату. Воровство, поджоги, грабеж, убийства – вот его ночные плоды. Он забыл о Боге и поэтому страдает. Страдает долго и тяжко. Даже жуткие теракты не могут разбудить его. А к разным природным катаклизмам он, кажется, уже привык.

                                                                                          Я нерадив, как и все. Первый раз пришел на ночную службу. И первый раз как следует помолился. Что же мне делать? Отчаиваться? Нет! Господь настолько милостив, что, может быть, помилует меня за единственную ночную службу».

III

                                                                                          Замерли последние звуки чудесного и страшного молитвословия. После этого каждый из присутствующих, начиная со старших по чину, стали подходить к отцу Титу со словами:

-Простите меня.

И отец Тит отвечал:

-И вы меня простите.

Это был чин прощения, обязательный в скиту.

Первый монах, попросивший прощения, встал рядом с отцом Титом, следующий монах – рядом с предыдущим, и таким образом образовалась цепочка. Артамонов шел последним и, подходя к каждому монаху, говорил:

-Простите меня.

И слышал в ответ:

-И меня простите.

Этот чин тронул Артамонова до глубины души. И хотя был знаком ему по многочисленным прощеным воскресеньям, все равно показался  каким-то особенно важным и нужным.

Вскоре полунощница закончилась, и началась утреня. Артамонов чувствовал себя великолепно, сна – ни в одном глазу, внимание не рассеивалось – никто не проходил мимо, никто не передавал свечи, трогая за плечо, женщин не было и в помине – что еще нужно для искренней, глубокой, серьезной молитвы?

Отец архимандрит подошел к Артамонову и сказал, чтобы тот прошел вперед, ближе к алтарю, так как канон будет читаться именно там. Артамонов выбрал одну из свободных стасидий и устроился в ней поудобнее. Канон, посвященный преподобному Никодиму святогорцу, был очень долгий, потому что вычитывались абсолютно все стихи. Но и это понравилось Артамонову. «Хоть раз в жизни прослушал весь канон, без сокращений». Песнь Пресвятой Богородице пела вся братия, и Артамонов вместе с нею, так как чувствовал себя ее неотемлемой частью.

За окнами посветлело. Занималась заря. Начинался новый день. «Как проведут его люди?  Чем они будут заниматься? – подумал Артамонов. - Обычной суетой или серьезным делом? Вспомнит ли кто-нибудь из них о том, что скоро придет Христос? И что он Ему ответит?

А что если сегодня, через несколько часов, а, может, и минут придет Христос? Что будет с нами? Содрогнется ли кто-нибудь от страха? Затрепещет ли всеми своими членами? Что будет с теми, кто не знал Христа? Кто Его отрицал и отвергал? Кто хулил и смеялся над Ним? Кто всю жизнь соблазнял других, говоря, что Бога нет и в церквах одни обманщики?

А что будет с врагами России и Русской Церкви? Будут ли они вести себя так же нагло, как и раньше? Будут ли по-прежнему гордиться своими злыми делами? Своей подлостью и коварством? Своей изощренной ложью? Своим предательством? Хватит ли у них смелости посмотреть на Христа? Они снова, как и раньше, попытаются с помощью лжи выгородить себя, но у них ничего не получится. Это увижу не только я, но и вся Вселенная».

Братия снова сошлась вместе – двумя рядами во главе с отцом Титом.

Утверди, Бо-о-оже,

Святую православную веру

Православных христиан

Во ве-е-ек ве-е-е-е-е-ека.

«Без веры не спастись. Правильно в народе говорят: «Не слушай, где куры кудахчут, а слушай, где Богу молятся». Как встретишь Христа, если нет веры?»

Вместе с братией Артамонов вышел на улицу. Заря разгоралась, окрасив полоску неба на востоке в ярко-малиновый цвет. Было свежо. В воздухе витал приятный едва ощутимый запах сосновой смолы.

Вдруг ударил резкий порыв ветра. Небо на западе потемнело. Надвигалась гроза. Вдали, за соснами, раздались первые раскаты грома. Они приближались. Сверкнула молния, где-то за рекой с оглушительным треском пророкотал гром, потом, почти без перерыва, у самого скита и неожиданно над самой головой грохнул с такой силой, что затряслась земля. Артамонов едва успел подняться на крылечко и открыть дверь, как стена воды обрушилась на скит.

«Как будто конец света», - подумал он, поспешно затворяя дверь и поворачивая ключ в замке.

                      М   А   Г   Р   И                               

Михаил Аметистов, врач московской клинической больницы, высокий шатен с серьезными глазами и волевым подбородком, свой очередной отпуск решил провести в маленьком курортном городке Магри. Причин для этого было несколько: во-первых, в этом местечке жил его однокашник по институту Лаврентьев, который уже несколько раз настойчиво приглашал его в гости; во-вторых, Аметистов не любил шумные многолюдные места; и, в-третьих, в Магри были хорошие пляжи.

Лаврентьев встретил его с распростертыми объятиями и сделал все, чтобы отдых проходил безоблачно. Аметистов много купался, загорал, а по вечерам гулял по набережной. Он любил наблюдать закат солнца. Сидя на удобной скамейке, он смотрел, как огненный диск медленно погружался в море, алая дорожка на водной глади постепенно таяла, а заря на горизонте продолжала гореть. Но самое интересное было впереди: Аметистов переходил на новое место, откуда был хорошо виден Кавказский хребет, и смотрел, как Невидимый Художник творил на его глазах: ближнее облако, похожее на веретено, горело ослепительным пламенем, за ним во все небо протянулись лиловые полосы, образовавшие гигантский веер, а дальше на склоне хребта беспорядочно толпились золотистые копны. Неожиданно над хребтом поверх темной облачной гряды появлялось белоснежное пикообразное облако, которое сияло так ярко, что казалось хрустальным.

          По мере того, как солнце погружалось все глубже, картина постоянно менялась (менялись и цвета), и Аметистов не мог оторвать от нее глаз.

          Однажды, когда он собрался уходить домой, к нему подошли две женщины скорее предпенсионного, чем пенсионного возраста. Одна была рыжая, с натуральными волосами, а другая - крашеная блондинка.

-Как вы считаете, - спросили они у Аметистова, причем так, будто возобновили только что прерванный разговор, - можно ли попасть в рай?

-Да, конечно, - ответил Аметистов.

-Тогда приходите к нам.

-Это куда же?

-В нашу церковь.

-А как она называется?

-Церковь Христа.

Аметистов уже понял, с кем имеет дело. Таких людей он встречал часто – и у подъезда своего дома, и в метро, а особенно в парке, где гулял по выходным.

-Вы из какой секты? – спросил он.

Женщины смутились: такой вопрос, да еще поставленный в лоб, они слышали редко. Большинство людей, с которыми они разговаривали, из-за своей религиозной безграмотности не могли всерьез возразить им и чаще всего шли у них на поводу.

-«Свидетели Иеговы»? – глядя в глаза женщинам, задал новый вопрос Аметистов (именно эти сектанты чаще всего подходили к нему).

-Это не секта.

Женщины и не думали сдаваться.

-А что же?

-Церковь.

-Знаете, что сказал о вас Господь? Горе миру от соблазнов, которые встречаются на каждом шагу, но горе тому человеку, через которого они приходят.

Сектанты обычно за словом в карман не лезут - на одно возражение  находят десять, но тут они примолкли, и Аметистов продолжал:

-Сколько человек вы сегодня соблазнили?

-Ни одного.

-А скольких пытались соблазнить?   

-Мы не считали.

-Думаю, немало, если подходите почти к каждому.

-Совсем нет, мы подходим по выбору.

-Кого же вы выбираете?

-Людей попроще или пообразованней: первые слушают, раскрыв рот, а вторые «горят» из-за своей гордыни: ничего не понимают из того, что мы говорим, но делают вид, что понимают.

-Вижу, вы люди подкованные, заморочить голову можете кому угодно… А скажите, сколько вам платят за одного соблазненного?

Этот вопрос смутил женщин еще больше.

-Мы… как бы это сказать… - Они старались не смотреть на собеседника.

-По сто баксов или по двести? – наступал Аметистов.

-Нам баксы не нужны…

-А, может, больше? У вашего хозяина их тьма-тьмущая.

-Мы его деньги не считали…

-А сколько часов в день вы работаете?

-Мы не работаем, а гуляем.

-А знаете, что еще сказал о вас Господь? Он сказал, что если кто-нибудь соблазнит одного из малых сих, то ему надо повесить мельничный жернов на шею и потопить в пучине морской. Море под боком, не хватает только жернова, но я его где-нибудь раздобуду…

Женщины все больше и больше увядали:

-Море предназначено для иных целей.

-А, по-моему, оно предназначено прежде всего для Евангельских целей.

-Но…

-Никаких «но»: подождите здесь, я скоро…

И Аметистов быстрым шагом удалился в сторону центра. Конечно, это был розыгрыш: он решил припугнуть сектанток. Никакими словами их не возьмешь, они отскакивают от них, как от стенки горох.

«Может, мельничный жернов подействует, и они хотя бы до утра оставят свои пагубные занятия». Он кратко, но горячо помолился об этих заблудших овцах, прося Господа, чтобы Он вразумил их и избавил от дьявольских сетей.

Утром Аметистов пришел в храм и во время Божественной Литургии еще раз помолился о них. А после богослужения попросил священника отслужить молебен обо всех заблудших жителях Магри.

                                                 2.

  Прошло несколько дней. Накануне праздника Успения Божией Матери Аметистов сел в микроавтобус, чтобы доехать до рынка. Первые, кого он увидел в салоне, были его знакомые сектантки. Они не теряли времени даром: навесив пассажирам, которые ехали вместе с ними, сектантской лапши на уши, они раздавали им журнал «Башня стражи» и другие книжечки с тухлой начинкой.

  Аметиств знал, что успех дела часто решают считанные секунды, и, возвысив голос, чтобы его слышали все пассажиры, произнес:

  -Братья и сестры! Верните литературу сектанткам! Книжки очень вредные! Это то же самое, что взять в руки ядовитую змею!

  Слово, сказанное им, было со властью, и некоторые пассажиры стали возвращать книжки.

  -Журнал очень красивый, - возразила одна немолодая пассажирка, накрашенная с большим перебором, - и фотки интересные; что же тут плохого?

  -Он может погубить вашу душу! Вы человек нецерковный, в духовных вопросах неопытный, а они, - он кивнул в сторону притихших сектанток, - пользуются этим.

  Затем Аметистов обратился к иеговисткам, и его голос загремел, как иерихонская труба:

  -Порождения ехиднины! Доколе вы будете искушать Господа? Доколе будете соблазнять доверчивых людей? Есть ли предел вашей наглости? Опомнитесь, пока не поздно! Ибо не ведаете, что творите!

  В этот момент машина остановилась, и сектантки, низко нагнув головы, чтобы не встретиться взглядом с Аметистовым, вместе с другими пассажирами вышли из салона.

3.

  Отпуск незаметно закончился, и Аметистов в прекрасном расположении духа (отдых, кажется, удался) возвращался домой. В Краснодаре вагон пополнили десятка два новых пассажиров. В купе, в котором ехал Аметистов, вошли две женщины; в них он узнал знакомых сектанток: рыжую, с натуральными волосами, и ее подругу – крашеную блондинку. Нельзя сказать, что женщины обрадовались встрече, но и нельзя сказать, что у них задрожали коленки.

Аметистов помог пассажиркам разложить багаж.

-Вы, наверно, в Краснодаре живете? – полюбопытствовал он.

-Нет, мы были здесь в командировке.

-А едете далеко?

-В Москву.

-Новая командировка?

-Да.

-Хозяин не дает вам задремать.

-Что верно, то верно.

  -И надолго?

  -До весны.

  -Дела ваши очень плохи, - сказал Аметистов после небольшой паузы. – А на Страшном суде вы будете иметь очень бледный вид. Вы, наверно, думаете: «Если здесь нам все сходит с рук, то и там – тоже». Не выйдет! Господь спросит: «Почему вы соблазняли людей?» «Нас никто не предупреждал», - залепечите вы. И тогда Господь скажет: «А раб Божий Михаил разве вас не вразумлял? Вот и получайте то, что заслужили!» И отправит вас прямиком в геенну огненную! Кому служили на земле, с тем будете и в аду!

  -Мы ничего плохого не делаем, - сказала рыжая, готовя постель ко сну.

  «Как с гуся вода! Говори не говори – толку никакого! Может, мои усилия напрасны? Нет! Раньше это делал, буду делать и впредь! Они, сектанты, плодятся, как тараканы. Уже и шагу нельзя ступить, чтобы к тебе не подошел сектант, вернее, сектанты, потому что они ходят парами. В прошлом году в дверь звонили, а в этом – по телефону! Номер где-то нашли! За неделю до отпуска пошел в Царицынский храм – почти у входа встретили сектанты, начали агитировать. Я их отбрил, а ведь кое-кто слушает. И попадается в сети.

  Всюду сектанты, а никто с ними не борется. Значит, буду бороться я! А теперь и Лаврентьев подключится! Я его научил: «Позорь их на каждом шагу! Обличай! Насмехайся!» Плод будет! Не сейчас, так потом! Каждый из нас должен бороться с ними! Иначе какие мы христиане?!

  Я похож на старика Сантьяго из повести Хемингуэя «Старик и море», - подумал Аметистов, засыпая. – Он вел неравную борьбу с акулами и проиграл. Но все равно остался победителем! Потому что не сдался!

  Так и я!»       

          СЕЛЬСКИЙ ПОГОСТ                              

                                                 Где стол был яств,

                                                 Там гроб стоит.

                                                           В. Жуковский.

  Однажды, осенней порой, я зашел на сельский погост. Был ясный тихий солнечный день. Между могильных оградок вилась ровная укатанная дорожка, по ней, умело маневрируя, проехала на велосипеде девочка-подросток. Погост был с запасом, могилы располагались вольно, без особого порядка, иногда кто-нибудь поселялся совсем в стороне. Кругом было много высохшей побуревшей травы. В деревьях преобладала желтизна; одно из них облепили воробьи, которые что-то громко «обсуждали»; я взмахнул рукой, и они, зашумев крыльями, улетели.

  Меня охватило странное чувство: с одной стороны, мне было неловко оттого, что я жив, а те, кто здесь похоронены, не живы; а с другой стороны, мне было жалко этих людей, проживших  много или мало, с семьей или в одиночестве, с Богом или без Него. На крестах и на памятниках, стоявших на могилах, были написаны имена усопших и годы их жизни. Но какова их загробная участь – этого никто не знал.

  Я остановился около белой оградки, внутри которой стояло надгробие с фотографией молодого улыбающегося паренька в бескозырке и в тельняшке. Пожилая худенькая женщина с маленьким смуглым лицом, только что посадив по углам оградки две яблоньки и две вишенки и разравняв землю у их корней, выпрямилась и оперлась обеими руками о черенок лопаты.

  -Сынок? – спросил я, кивнув на фотографию.

  -Да, сыночек.

  -В морском походе, наверно, погиб?

  -Да нет, уже отслужил, вернулся домой… - У женщины повлажнели глаза. – Ехал на мотоцикле с поля, да не сам, сам-то если б за рулем сидел, ничего и не было, друг вез. Навстречу машина, мой-от кричит: «Давай влево!» А тот взял вправо и опрокинул мово – аккурат под заднее колесо… Еще несколько часов прожил, не хотел умирать, ох, не хотел! «Мама, - говорит, - мерзну, накрой меня телогрейкой». Умирает ведь, а не догадывается. Я не могу, вышла во двор. Невестка осталась, говорит, уши посинели, холодный весь, потом как задрожит, глаза выпучил и встает, я испугалась, а он уж готов… Ох, не хотел умирать!..

  К нам подошла старушка с широким, плоским загорелым лицом, похожим на поджаренный блин; это впечатление усилилось, когда она, поправляя платок, приоткрыла незагорелые щеки и лоб.

  -Помяни сыночка, Прокопьевна. – Женщина достала из кармана пряник. – Последний, все раздала.

  Старушка взяла пряник, перекрестилась и спрятала его в карман:

  -Спасибушки, Акимовна.

  -Годовщина скоро как погиб, - сказала Акимовна. – Столик хочу поставить, чтобы приходить и поминать мово сыночечка. Сколько раз просила зятя: «Поставь, поставь!» Да куда там, разве допросишься! Говорит: «Завтра, завтра». А завтра выпимши али еще что. Пока сама не поставлю, никто не поставит. Вот здесь, рядом с оградкой, и поставлю. Счас травушку высеку, чтоб чисто было.

  Наклонившись, она стала подсекать лопатой корни травы, потом собрала ее и отнесла в сторону.

  -А унутри пошто не поставить? – спросила Прокопьевна, показывая на свободное место в оградке.

  -Не, унутри нельзя! Унутри я для себя место оставила, рядом с сыночечком лягу. «А вы, - говорю родичам-то, - дальше селитесь, эвон сколько места». Свидимся там с сыночечком, здесь его не вижу, так там увижу. – Акимовна поправила у щек платок. – Даже во сне его не вижу, невестка видит, а я - нет. «Восподи, - молю я, - дай мне увидеть сыночечка». Не дает. Почему, не знаю. Раз всю ночь не спала: легла, а сон не идет. Вдруг вижу – ставня открыта. А я сама их все закрывала, хорошо помню, и шаги какие-то. Вышла во двор – никого; зашла – снова шаги; так до утра и не сомкнула глаз.

  -Это он приходил, - сказала Прокопьевна.

  -Он, он, - подтвердила Акимовна, - больше некому. Бойкой был, нергичный, счас есля б встал, сказал бы: «Это что такое? Почему меня зарыли? А ну-ка!..»

  Старушка покачала головой:

  -Давеча крест таматка видела, в траве лежал – счас нет. Должно, кто унес…

  -Нельзя чужой крест ставить, оборони Восподь! Покойник ночью встанет, пойдет туда, скажет: «Отдай крест, ворюга!»

  -Есля б тяжелый был, не унесли б.

  -Тяжелый ставить нельзя – им тяжело там. А некоторы смотри каку тяжись наворотили – не пошевелиться!

   Акимовна достала из сумки небольшой арбуз, расколола его о край скамейки и протянула по куску старушке и мне:

  -Помяните мово Василька.

  Отведав арбуза, старушка вытерла концом платочка губы:

  -Вчерась тутотка тоже поминки были: рыли робяты могилу и встрели чей-то гроб, а у том гробу кости, волосся и бутылка водки. Любитель, знать, был, вот ему и положили в голова. Ну, робяты и хряснули.

  -Ой, чуть не забыла. – Акимовна достала из сумки бутылку с водой и наполнила стеклянную баночку, стоящую на могиле. – Вдруг пить захочет сыночечек, встанет и попьет.

  Я спросил у нее, почему почти все надгробия на погосте синего цвета, краски, что ли, нет другой в магазине.

  -Нет, милой, не поентому, - вся родня красится в один цвет. А так как у нас тутотка почти все родня, то и вышел такой цвет. Вот и я велю покрасить себя, как сыночка, в синий цвет, и будем мы под одним небом и под одним цветом.

  -Сын был крещеный?

  Акимовна на секунду задумалась:

  -Чего нет, того нет. Я его в детстве не покрестила, а он, как стал взрослый, сказал: «Ни к чему мне это, мама». А что другое он мог сказать, если в школе десять лет долбили: «Бога нет! Бога нет! Бога нет!»

  -Ну, если некрещеный, значит, не отпевали.

  -А мы и не знаем, что это такое.

  -А сама крещеная?      

  -Саму-то, кажись, ребенком покрестили.       

  Прокопьевна достала нагрудной оловянный вытертый до блеска крестик, поцеловала его и снова спрятала под старенькое платье:

  -О ту пору, слава Богу, всех крестили. А ноне церкви в селе нет, так все скрозь некрещеные ходят… О прошлом лете Хведор-тракторист покрестился в райцентре, тайно, конечно, так все равно кто-то донес - с работы выгнали и чуть со свету не сжили…

  Акимовна повернулась к надгробию сына, сделала неглубокий поклон:

  -Ну, до свиданья, мой ненаглядный, скоро приду к тебе снова, принесу обед, будем вместе обедать. И вина принесу домашнего, ты ведь любил домашнее-то…

  Она немного помедлила, взяла сумку, лопату и, то и дело оглядываясь на могилу сына, побрела к выходу.                              

                                 Т И М О Х А                                               

  Самым ходовым транспортом в станице Должанская был велосипед. На работу, в магазин, к морю – милое дело прокатиться. Мотоцикл, а тем более  «Жигули» или «Нива» были для станичников роскошью. На владельцев этих видов транспорта они поглядывали с некоторым укором.

Приехав сюда отдыхать, я первым делом купил велосипед. И нисколько не пожалел об этом. Он не только экономил время и силы, но и доставлял удовольствие. Я  без устали гонял по гладким песчаным дорогам и тропинкам, делал стремительные броски на пустынную охровую косу, которая гигантским серпом вдавалась в море, а иногда навещал знакомых пасечников (их ульи были вблизи гречишного поля).

  Станица, а особенно море так мне понравились, что я задержался до конца сентября; для меня, северянина, лето еще как бы продолжалось, и я купался почти каждый день. Вскоре, однако, подул северный ветер, и, к большому сожалению, купания пришлось прекратить.

  -Домой собираешься?- спросил меня знакомый пенсионер Андреич (мы ехали на велосипедах по центральной асфальтированной улице станицы).

  -Да.

  -А велосипед?

  -На нем и поеду.

  -До самой Москвы?

  -Конечно.

  Я, разумеется, пошутил - велосипед я решил оставить в станице до следующего года. Мой собеседник шутки не понял и сказал:

  -А что, дней через…- он, соображая, наморщил лоб…- дней через семь будешь дома! Ну, не через семь, так через десять! Молодому, оно в охотку прокатиться… Один мой годок в Краснодар катался. Триста километров - не фунт изюму! Да еще с одной ногой!

  -Неужели?

  -Да.

  -А что если и мне прокатиться по этому маршруту? – неожиданно для самого себя сказал я. - Для тренировки. На юг ехать приятнее, чем на север. Тем более у меня еще целый месяц свободного времени.

   -Прокатнись, - одобрил Андреич. - Не пожалеешь! Может, и на Черном море побываешь, от Краснодара до него рукой подать.

  -Действительно.

Идея мне нравилась все больше и больше.

-Там еще тепло, успеешь позагорать. Загляни к моему годку - он тебе дорогу обскажет.

  -А где он живет?

  -На краю станицы. Да тебе любой пацаненок укажет; мол, где живет Тимоха?

  Его дом я нашел быстро, он стоял в проулке, вблизи обрыва, откуда открывался прекрасный вид на море. Я прислонил велосипед к полисаднику и подошел к калитке. Хозяин столярничал под деревянным навесом. Я кашлянул. Тимоха оставил работу и, припадая на протез, подошел ко мне; среднего роста, сухощавый, мускулистый, он походил на подростка; загорелое, почти коричневое, морщинистое лицо, светло-синие, как две морские капли, глаза смотрели пытливо, но доброжелательно; он сразу расположил меня к себе.

  -Оторвал, небось, от дела?

  -Ничего,-  махнул рукой Тимоха, - работа не медведь - в лес не уйдет.

  Узнав о цели моего приезда, он сказал:

  -За милую душу прокотишься. Сухо, тепло, крути да крути. Остановился, отдохнул чуток в тенечке, под шелковицей, и дальше…А может, и мне с тобой? - загорелся вдруг Тимоха, его лицо оживилось, он стал как бы выше ростом.- Хотя,- он глубоко вздохнул,- и рад бы в рай, да грехи не пускают - я человек занятой, маслобойню сторожу…

  -Дорога сносная? - спросил я.

  -Накатанная. По-над морем проедешь, а дальше и вовсе асфальт начнется. Домчишься в два счета. Я ехал вдоль железной дороги, по тропинке – одно удовольствие! 

  -Часто останавливался?

  -Часто. Я люблю погуторить с людьми. Человек - что книга: погуторил - прочитал книгу.

  -А ездил для чего?

  -Землю посмотреть. И людей - чем они дышут. Да… -Тимоха поскреб затылок. -Скрозь все изменилось супротив прежнего… При Сталине и Брежневе было терпимо. А счас… ни коня, ни возу, ни что на-воз положить…

  -Н-да, подзанесло нас…

-А знашь, паря, станичники не озлобились, шутят: была шуба - шубу нашивали; нет шубы - в шубе хаживали. Вот это мне пондравилось…

  На дороге появилась фура с бидонами; пегая кобыла еле плелась, но возница ее не подгонял, хотя и держал кнут в руке; Тимоха кивнул ему, тот ответил тем же.

  -Я люблю эту землю, потому и ездил, - продолжал мой собеседник. - Я за нее кровушку проливал; она мне дороже собственной жизни… А то, что все кругом скособенилось… -Тимоха распрямил плечи, посмотрел поверх моей головы. - Зато я не скособенился! Как мать любит увечного ребенка больше здорового, так и я – мою землю. Так-то, паря…

-До Берлина, наверно, дошел? – полюбопытствовал я.

-Не привелось. В южной Польше забуксовал.

-Как, если не секрет?

-Какой же тут секрет? – Тимоха взялся обеими руками за перекладину калитки. –Дело было вблизи Кракова. Наша рота расчищала путь к переправе через Вислу и попала под перекрестный огонь; многие наши полегли; а Федюху, моего лучшего дружка, тяжело ранило в живот; я взвалил его на себя и пополз - а он дюже грузный, да еще боекомплект. «Брось ты меня, - говорит Федюха, - оба пропадем». «Нет, - отвечаю, - не брошу. Сам погибай, а товарища выручай». Кусаю губы в кровь, но ползу – метр за метром, сантиметр за сантиметром; а пули так и свистят. «Господи, - выдыхаю, - помози!» До ольховой рощицы бы дотянуть, там, среди деревьев, спасение; остановился, сил больше нет, только свалил Федюху на бок, чтобы чуть-чуть отдохнуть, а рядом взрыв как бабахнет – мои ноженьки так и пронзило… 

-А дальше?

-Думал, конец, но Господь помиловал. Подоспела подмога, и нас обоих  доставили в полевой госпиталь. Я за Федюху больше всего волновался, но ничего – откачали. И я жив остался: одну ногу спасли, а другую – нет.

  Мы помолчали. Тимоха пошире раскрыл ворот ситцевой рубахи.

-В Краснодар частенько ездишь? – спросил я.

-Не так уж часто, но бываю.

-И все время на велосипеде?

-На нем. Смальства, можно сказать, не слезаю. Не надоть мне ни мотыциклета, ни “Жигулишек”, ни «Побед»…  велик - вот это да! Самая лучшая техника: ничего не пропустишь, все увидишь; куда надо, завернешь; посидишь, подумаешь о жизни; никакой спешки: тише едешь - дальше будешь. И переночевать есть где - у меня почти в каждой станице кореш. Утром встал пораньше – и в путь.

  -А не боишься?

  -Чего?

  -Ну, разные лихие люди..

  -А чего мне бояться – я же с Богом; ну, а если, не дай Бог, приставят нож к горлу и пинджак снимут, я и рубашку отдам.

Он расстегнул на рубашке две верхние пуговицы, словно готовясь отдать ее прямо сейчас.

Я поблагодарил Тимоху за беседу, пожал его сухую мозолистую руку, вывел на дорогу велосипед. Мой собеседник уходить однако не торопился. Отъехав на некоторое расстояние от его дома, я оглянулся: старый солдат смотрел мне вслед; он (я догадывался об этом) по-хорошему завидовал моему предстоящему путешествию…

                  АУЛ  ДЖЕНДЖИРИ                          

                         быль

  Это произошло в 1851 году, когда воинственные черкесы постоянно беспокоили русские границы. То и дело, перейдя Кубань, они совершали дерзкие неожиданные набеги на казацкие поселения. Станицы они сжигали дотла, а людей – мужчин, женщин и детей – уводили в плен. Так оказался  на чужбине и казак Герасим Жолуб. С женой и детьми его сразу разлучили, и больше он их никогда не видел.

  Аул Дженджири – место неволи Герасима Жолуба – находился в чудесном месте. Горные склоны, поросшие самшитом, дубом и грабом, быстрая, с каменистым дном, речка, вода в которой была такая холодная, что ломило зубы, светло-голубое ласковое небо, изумительный по чистоте воздух – это был благословенный уголок на земле. Может быть, кого-то и радовали эти первозданные красоты, но только не Герасима – они лишь усугубляли горечь его неволи.

  Однако самым большим испытанием оказался для него разговор с Исмаилом. Аксакал был сед, хром на одну ногу, а лицо покрывали глубокие шрамы – следы давних горячих битв. Он предложил Герасиму принять магометанство – тогда пленник будет равный со всеми мужчинами в ауле. Кровь закипела в венах у казака, когда он услышал эти слова. Большим усилием воли он сдержался, чтобы не броситься на Исмаила.

  -Этого никогда не будет! – твердо сказал Герасим. – Я православный христианин, им навсегда и останусь!

  Аксакал, не ожидавший такого отпора, вскочил с табуретки и, приседая на одну ногу, прошел по сакле влево, потом вправо; шрамы на его лице побагровели.

  -Навсегда? – остановившись посреди сакли, спросил он. – А если через минуту ты будешь висеть на суку?

  -От Христа, моего Спасителя, я не отрекусь и на суку!

  Исмаил сел на табуретку, потом снова вскочил, быстрее обычного прошелся по сакле.

  -Вздернуть его! – закричал он, багровея уже не только шрамами, но и всем лицом. – Да побыстрее!

  Черкесы схватили казака, грубо выволокли наружу и накинули на его шею веревку. Один из них с обезьяньей ловкостью взобрался на дерево, чтобы привязать веревку к суку.

  -Ну, Христос или аллах? – подойдя почти вплотную к Герасиму, спросил Исмаил.

  -Христос!

  -Ну и погибай вместе с Ним! – Пинком здоровой ноги аксакал выбил табуретку из-под ног пленника.

  Большое крепкое тело казака рухнуло вниз, пригнув ветку (от сотрясения на землю упало десятка два спелых грецких орехов), и закачалось на веревке. В следующее мгновение Исмаил выхватил из ножен саблю и – никто не успел и глазом моргнуть – перерубил веревку; Герасим упал на землю, быстрым движением обеих рук ослабил петлю на шее.

  -Такая смерть для тебя слишком легка! – Аксакал отточенным движением вложил саблю в ножны. – Посадите его на цепь к колоде! Пусть умирает медленной и мучительной смертью! Как собака!

  Потянулись невообразимо тягостные дни. С восходом солнца пленника выводили на какую-нибудь тяжелую работу (обычно он строил из крупных камней помещения для скота), а вечером снова сажали на цепь. Пища была самая скудная. Казак подвергался постоянным насмешкам, издевательствам, унижению. Редкий черкес, проходя мимо, не кидал в него палкой или камнем; мальчишки или дразнили его, строя рожи, или осыпали пылью; однако самую изощренную «забаву» устраивали малыши: наученные своими родителями, они подходили к пленнику и железным прутом, раскаленным в огне, «штрикали» его в руки, в ноги, в бока. После таких «забав» на теле казака появлялись гнойные язвы.

  По ночам, когда глумливый аул засыпал, Герасим, стоя на коленях, со слезами молился. Особенно горячие молитвы       он возносил Святителю Николаю, которого с юности почитал и которого чаще, чем других святых, просил о помощи.

  -Призри на меня, угодниче Божий, - взывал он, - помилуй меня, окаянного, не дай погибнуть вдали от Родины. Ты видишь мои муки и слезы, которые я проливаю каждую ночь, и, как избавил ты трех воевод от неминуемой смерти, остановив руку палача, так избави и меня от сей тяжкой неволи. Я знаю, что страдаю за грехи мои, и поэтому даю обет: если окажусь дома, то приму Ангельский чин и остаток жизни посвящу служению Богу.

  Однажды, под вечер, к Герасиму подошел, опираясь на палку, седой, как лунь, согбенный годами старик.

  -Я помогу тебе бежать, - сказал он.

  -А кто ты? – спросил казак. У него возникло подозрение, не подослан ли он черкесами, чтобы проверить его.

  -Я русский.

  -Русский? А почему ты не пленник, как я?

  -Я сбежал из армии и явился сюда добровольно. Принял ислам, женился. У меня четыре сына. Часто рассказываю им о Родине. Очень скучаю по ней, по православным храмам. Я понял, чего лишился. Домой мне уже не вернуться – чувствую приближение смерти. Я подумал: если помогу тебе бежать, то Господь простит мне часть грехов.

  После этих слов Герасим понял, что старику можно доверять.

  -Но как ты мне поможешь? – спросил он. – Ведь меня день и ночь сторожат.

  -Сегодня в ауле играется свадьба. Охранникам будет не до тебя.

  -А цепи?

  -Господь все устроит. Как стемнеет, выберись осторожно за аул и иди северным распадком, охотничьей тропой. Так ты значительно сократишь путь и избежишь погони, когда черкесы спохватятся тебя. Ну, храни тебя Господь!

  Через некоторое время к пленнику подошла молодая черкешенка. Она принесла ему пару лавашей и кусочек сыру. Уходя, как бы невзначай выронила связку ключей. «Сноха старика», - догадался Герасим. Он подобрал ключи (они были для него дороже золота), отомкнул замки на руках и ногах, сбросил тяжелые цепи; крадучись, миновал несколько саклей и углубился в горы. Шум свадьбы (гнусавый напев зурны, ритмичный говор бубна, всплески черкесских народных песен) скоро остался позади.

  Не будем описывать всех подробностей странствования казака по горным тропам, перевалам и долинам Северного Кавказа, где на каждом шагу его подстерегали опасности и где каждый встречный аул мог стать местом его нового плена. В пути Герасим питался ягодами, лесными кореньями и дикими яблоками и грушами. Прошло много дней, когда он, в лохмотьях и с окровавленными ногами, подошел к реке Кубань – границе между Россией и владениями черкесов.

  Казак спрятался в кустах жимолости, в ста метрах от берега. За рекой виднелась станица: над кронами деревьев плыли купола православного храма; из труб некоторых домов поднимался дым, ветер относил его в сторону; на берегу отдыхало стадо коров; пастух развел костер, и беглецу показалось, что он чувствует запах наваристой ухи.

  Вдруг – о ужас! – казак увидел несколько повозок, которые двигались по дороге вдоль реки. Послышались голоса черкесов (их гортанный говор Герасим знал слишком хорошо), лай собак. Беглец притаился и, кажется, перестал дышать. Неожиданно собаки, что-то почуяв, свернули в сторону и побежали… прямо к кустам жимолости. Они стали громко лаять, привлекая внимание людей.

  «Неужели конец? – мелькнула мысль. – Лучше смерть, чем новая неволя! Никола-угодник, спаси меня!»

  В следующее мгновенье из куста выскочил заяц и стремглав бросился наутек. Собаки – за ним. Вскоре они, а следом за ними и повозки исчезли за поворотом дороги.

  Герасим перевел дух. «Угодниче Божий! Как мне благодарить тебя? У меня нет для этого слов!»

  Дождавшись темноты, он благополучно переплыл реку и, преклонив колени, облобызал землю Отчизны. Утром страдалец пришел в храм, который носил имя Святителя Николая. Он подошел к иконе угодника Божия и благоговейно облобызал ее.

Вскоре казак, выполняя данный обет, принял монашеский постриг. Остаток жизни он провел при храме: выполнял плотницкие и кровельные работы, носил воду из колодца, изготовлял восковые свечи, ухаживал за могилами. А во время богослужений помогал батюшке в алтаре. Каждый день он читал акафист Святителю Николаю и скоро выучил его наизусть.

 Через полгода Герасим вырезал из ясеня икону-статую угодника Божия в человеческий рост – с Евангелием в одной руке и храмом - в другой. Батюшка освятил образ. Около него стали молиться не только местные верующие, но и паломники из других мест.

                                 АРХИП И АГАФЬЯ

                                         I

  Я познакомился с ним в больнице. Ему было за семьдесят; высокий, сутулый, с худой впалой грудью, он тяжело, с надрывом кашлял, наклоняясь вперед и прижимая ладонь к рубашке; в груди у него что-то бурлило и клокотало даже тогда, когда он переставал кашлять. Хватающим движением ладони он вытирал рот, подходил к кровати, которая стояла у самой двери, и ложился.

  Моя койка стояла рядом, и в свободное время мы беседовали. Архип (так звали старика) любил рассказывать о своей жизни, которая была богата событиями и крутыми поворотами. Чаще всего он вспоминал молодые годы, когда жил в деревне, был полон сил и нерастраченной задорной энергии, когда женился на светлорусой красавице Агафье, у которой просили руки сразу несколько удалых парней, но она отдала предпочтение ему, застенчивому тихому Архипу.

  Между разговорами я выяснил, что он был  в детстве крещен, всю жизнь в храм не ходил, крестик не носил, но Бога не отрицал.

  -Конец не за горами, - сказал я, - а к переходу в новую жизнь надо потихоньку готовиться.

  -Это верно…

  -Хочешь исповедоваться?

  Архип взялся рукою за грудь, ожидая кашля, но кашля не было.

  -Дак тут же нельзя.

  -И тут можно, было бы желание.

  -Как-то неожиданно… лучше в другой раз…

  -Давай в другой…

  -Вот выпишусь через недельку, тогда и порешим. Может, и Агафья, захочет.

Я позвонил Архипу через две недели.

  -Ну, как себя чувствуешь?

  -На все сто! – Архип хрипло рассмеялся.

   Я понял, что он бодрится и за деланным смехом скрывает свое истинное состояние.

  -Ходить можешь?

  -Встаю.

  -Ну, если встаешь, значит, и ходишь.

  -Куда денешься…

  -До храма дойдешь?

  -Силенок… кхе-кхе… не хватит.

  -На такси довезу.

  -Так что с того? Я ж не выстою!

  -Можно сидеть. В Коломенском храме очень удобные скамейки, у стены – спина не устанет.

  -Мне.. кхе-кхе… не выдержать.

  -Тогда вот что: я приглашу священника домой.

  Архип молчал. Я слышал его хриплое надсадное дыхание.

  -Дак… ему же платить надо, - наконец произнес он, давая понять, что для него это затруднительно.

  -Плату беру на себя.

  -Ну, тогда… давай что ли…

  -Жена будет причащаться?

  -Агафья-то? Счас спрошу.

  Я слышал, как он ее спрашивал, как она что-то отвечала, потом, в свою очередь, она спрашивала о чем-то, и он отвечал. Наконец, Архип ответил:

  -Вроде согласна.

  -Очень хорошо. Завтра утром ничего не кушайте и не пейте. Я приду со священником.

  -Когда?

  -В час или чуть позже.

                                 II

  Я пришел в храм, когда отец Венедикт (мы с ним были хорошо знакомы) заканчивал молебен. Будучи священником совестливым и очень ответственным, он согласился на требу, несмотря на то, что Архип жил довольно далеко, а машины не было. До Царицыно мы дошли пешком («Так быстрее», - решил отец Венедикт), а потом две остановки проехали на метро. Долго ждали нужного автобуса. Батюшка то и дело посматривал на часы. Мне было неудобно, что он теряет драгоценное время на ожидание. На автобусе ехали минут двадцать. Вышли. А куда идти, не знаем. Я стал спрашивать у прохожих, где находится нужная улица и нужный дом. Пошли в указанном направлении. Нашли улицу, а дом - никак, хотя он должен был быть где-то совсем рядом. Отец Венедикт стал проявлять нетерпение.

  -Ну, как же так? – недовольно сказал он. – Надо ведь заранее все узнать.

  Я молчал, так как ничего не мог сказать в свое оправдание. Надо было разочек съездить к Архипу, разузнать все, и не было бы никаких проблем.

  -Придем, а они не готовы, - продолжал батюшка.

  -Я их предупредил.

  Наконец дом нашелся. Но мы зашли  не с той стороны, и пришлось идти к нужному подъезду вдоль всего дома. А он, как назло, оказался очень длинным. Остановились у двери. Я набрал нужный код – ответа не последовало. Повторил попытку - результат тот же.

  -Ну, что такое? – нетерпеливо спросил отец Венедикт.

  Я пожал плечами.

  Неизвестно, сколько бы мы еще простояли, если бы не подошел мальчик со школьной сумкой и не открыл дверь. Вызвали лифт; он спускался очень долго, видимо, был на самом последнем этаже. Вошли в кабину, я нажал кнопку шестого этажа, а лифт уехал на девятый.

  -Он всегда так – куда хочет, туда и едет, - сказал школьник, севший в лифт вместе с нами.

  -А если я сейчас снова нажму шестой этаж?

  -Он уедет на первый, - ответил мальчик.

  -Пошли пешком, - распорядился отец Венедикт.

  Мы спустились на три этажа и остановились около нужной квартиры. Я нажал кнопку звонка; подержал подольше, чтобы услышали. Через некоторое время послышались шаркающие шаги. Дверь открыл Архип с всклокоченной головой и помятым лицом.

  -Ну разве можно так поздно? – заворчал он, даже не поздоровавшись с нами. – Я же старый больной человек…

  -Ничего, ничего, - перебил я его, стараясь сгладить неприятный момент, - такое бывает раз в жизни…

  Архип посторонился, и мы вошли в квартиру. В нос ударил кислый запах непроветренного помещения. В комнате, куда нас провел хозяин, было две кровати: на одной из них лежала Агафья в белом чистом платочке, вторая была неприбранной. Отец Венедикт поставил портфель на стул и стал доставать из него епитрахиль, поручи, крест и Дароносицу.

  -Ну как, будем причащаться? – спросил я, обращаясь к Архипу и его жене.

  -Да он уже поел, - отозвалась Агафья.

Архип сел на кровать:

  -Ну разве мыслимо столько вытерпеть? Уже  третий час!

  -Жалко, очень жалко, - сказал я.

-Да ты, небось, тоже поела? – обратился Архип к жене.

  -Нет, я только попила…- сказала Агафья. -  Мы с ним уже сто раз поцапались, пока ждали, - доложила она.

  -Жалко, очень жалко, - повторил я.

  -Ну как причащаться, если поп из другого прихода? – Архип, считая, что нашел неотразимый довод, встал с кровати и сделал движение кистями рук, как бы отбрасывая что-то, а потом закашлялся, да так сильно, что с минуту не мог прийти в себя.

  -Это не имеет никакого значения, - сказал я.

  -Ну как же: одно дело Коломенское и другое - Царицыно!

Отец Венедикт повернулся к Архипу и спросил:

  -Ты хочешь причаститься?

  -Так я вас не знаю…

  -Агафья, а ты хочешь?

  -Вот выздоровею, тогда уж… В церковь, может, схожу…

  -А ты давно там была?

  -В детстве, кажется, водили…

  Отец Венедикт сложил обратно в портфель Дароносицу, епитрахиль, поручи и крест, и мы вышли на улицу. Долго шли молча. «Надо же такому быть! – сокрушался я про себя. – Столько времени потратили зря! Я-то еще ничего, а вот батюшка! У него же уйма дел!»

  -Если бы они согласились, я бы их причастил, несмотря на то, что они поели и попили, - сказал отец Венедикт, шагая ровным размеренным шагом – теперь он уже не спешил.

  То, что батюшка не обижался, очень меня утешило.   

  -Сам Христос пришел к ним в дом, а они не приняли Его, - сказал я.

  Батюшка остановился, посмотрел на небо, затем на двух молодых мам, которые, оживленно разговаривая, катили впереди себя детские коляски, вздохнул:  

-Не новость. – Еще раз вздохнул. – Почти вся Россия такая…

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОЕЗДКИ

                                         I

          Хакасские степи, пожелтевшие, раздольные, насколько хватал глаз, закончились, и справа и слева от нас появились горы. Их было немного, и они были невысокие. У них была одна особенность: южный склон зарос молодым задорным  березняком, а северный был совершено голым. Это походило вот на что: парикмахер побрил своему клиенту одну щеку, а о второй из-за рассеянности забыл, и мужчина так и ходил весь день, вызывая удивление у прохожих.

          До Абакана оставалось не больше двадцати километров.

          -Год назад эти горы были сплошь усеяны людьми, - глядя в окно автобуса, сказала моя соседка, полноватая женщина средних лет с красивыми, строго очерченными губами.

          -Это отчего же? – не понял я.

          -Когда случилась авария на Саяно-Шушенской ГЭС, то возникла паника: люди подумали, что их затопит, и стали спасаться на горах. Кто на машинах, кто на конях, кто на велосипедах – Абакан почти опустел, все переселились в горы.

          -Надо же такому быть! – удивился я.

          -Что творилось, страшно подумать: продукты в магазинах быстро исчезли, у бензоколонок выстроились длиннющие очереди, цены на бензин подскочили в несколько раз, на палатки, спальные мешки и теплую одежду – тоже, на дорогах – столпотворение…

          -А вы на какой горе спасались?

          Женщина посмотрела направо.

          -Аккурат мимо нее проезжаем. Я со страху взобралась, наверно, выше всех. Дрожу, как в лихорадке, - вот-вот наступит смертушка: сначала для тех, кто не успел убежать и задержался в городе, а потом, может, и нас смоет… Страсть чего натерпелась! Ни одному человеку, даже злейшему врагу, не пожелаю такого…

          Слушая женщину, я переживал вместе с нею тот ужас, в котором она пребывала не так давно. Авария на Саяно-Шушенской предстала для меня  в новом свете. Я о ней, конечно, многое слышал, многое читал, но это была информация общего характера, без каких-либо подробностей. А тут оказывается было кое-что пострашней. Может быть, второй Чернобыль, а может, вторая Хиросима.

          Приехав в районный центр Усть-Абакан к моему племяннику Тимофею, которого я не видел пятнадцать лет и который давно приглашал меня в гости, я первым делом стал расспрашивать его о недавней трагедии. Тимофей, сорокапятилетний ражий мужчина с ушами, которые были похожи на локаторы, и с глубоко посаженными глазами, которые были похожи на яйца в перепелиных гнездах, сидел напротив меня, поставив локти на стол и подперев подбородок сложенными в замок кистями рук.

          -Что, говоришь, тут было? – повторил он мой вопрос. - Мы узнали о случившемся…

          -По радио?

          -Как бы не так! По мобильнику! – Он положил руки на стол. - Через четверть часа. И Абакан знал, и Минусинск, и Черногорск.

          -А что именно узнали?

           -То, что на нас идет водяной вал высотой сорок метров! Представляешь? – Тимофей потряс руками. - Сорок метров! Это верная смерть! Я прикинул: от электростанции до нас сто двадцать километров; водяной вал идет со скоростью тридцать-сорок километров в час. Значит, у нас он будет примерно через три часа.

          -И что ты сделал?

          -То же, что и все: во все лопатки дунул на гору. Она у нас рядом.

          -Успел?

          -Еле-еле. С бабами разве кашу сваришь? Кричу своей: «Бери только документы и деньги! Больше ничего!» А она: «Как ничего? А хлеб? А масло? А сыр?» Я ей: «На том свете это не понадобится!» А она свое: «Как же без одеяла? Как же без туалетной бумаги?» Представляешь: счет идет  на минуты и на секунды, а она -  «туалетную бумагу»! Баба, она и есть баба! Ей хоть кол теши на голове, а она свое! Сели в машину – и вперед! Думал: за считанные минуты на горе буду. Ан нет! Пробка! Машины примчались не только из Абакана, но и из Минусинска! Хорошо, что я знаю все ходы и выходы в своем селе. Переулками, закоулками пробрался к горе. Здесь машину пришлось оставить: камни да бугры, а у моей «Тойоты» низкая посадка. Схватил Нюрку за руку и помчался вверх пешком. Уделался – язык на плече! Но зато в безопасности.

          -А дочки как?

          -Они оказались шустрее нас: прямо с работы умчались на гору. На соседнюю, та ближе.

          -А дальше?

          -Сидим - пялим глаза: когда появится волна? И какая она будет? И что останется после нее? Ясно, что ничего не останется!

          -Гора как?

          -Она была облеплена людьми, как муравьиная куча облеплена муравьями. На лицах написан животный страх. И больше ничего! Кругом – говор: выясняют, где дети, где родители, где другие родственники?.. Слышу такой разговор: «Ты где?» «На работе. Где же мне еще быть? А ты где?» «На горе». «А что там делаешь?» «Спасаюсь». «Молодец!» «Ты разве не боишься?» «А чего бояться?» «Как чего? С минуты на минуту может всех накрыть!» «Тогда встретимся в Ледовитом океане».

 Прошло три часа – волны нет. Так она может появиться не через три, а через четыре часа; если не появится через четыре, то через пять или позже. То есть - сиди и жди. Это было… Лучше не спрашивай… Я мог бы прожить, наверно, лет девяносто с гаком, а теперь… теперь не знаю…  Видишь? – Тимофей указал на свою голову.

Он мог бы и не показывать – я давно заприметил два больших седых пятна: одно на темени, другое над ухом, слева.

-Паника была, наверно, не только в Хакасии?

-А то! У всех поджилки тряслись! Волна, она что – остановится разве? Она и дальше попрет! Деревни и села как языком слизнет! И до Красноярска легко докатится. А там же ГЭС! Выдержит ли? Если не выдержит, то… И представить себе страшно, что тогда!..

-Лучше об этом не думать, чтоб не расстраиваться, - сказал я. - И долго просидел на горе?

          -Три дня и три ночи. Пришло сообщение, опять по мобильнику, через знакомых: двое операторов закрыли-таки шлюзы, правда, вручную. Вот кто нас спас! Только после этого вернулись домой…

          -Ну теперь все позади, - сказал я, радуясь, что Тимофей и его семья остались живы и невредимы.

          -Как бы не так! – воскликнул мой собеседник, вскакивая из-за стола и шагая по комнате туда-сюда, как маятник.

          -Неужто?

          -По-прежнему не живем, а существуем. Мало ли что еще случится? Если один раз дали промах, то где гарантия, что и второй раз не доглядят? Нет, спокойная жизнь на Енисее закончилась! Мы теперь живем как будто на вулкане, который в любое время может заговорить. Н-да, не знаю, что и делать, - глубоко вздохнул Тимофей, снова садясь на свое место.

          Рассказ племянника так взволновал меня, что я долго не мог успокоиться. Если верить его словам (а у меня не было абсолютно никаких оснований не верить ему – он здесь живет и все знает), то катастрофа может наступить в любую минуту. И накрыть всех, в том числе и меня. Это меня совсем не устраивало. Может, сесть на ночной поезд да и уехать отсюда побыстрее? Тимофей это сочтет, конечно, за бегство. «Нет, это не дело», - подумал я.

 А с другой стороны, люди спокойно ходят на работу, строят дома, торгуют на рынке, солят помидоры – как будто не висит над ними дамоклов меч.

          Я успокаивал себя, как мог, но все равно чувствовал себя не в своей тарелке.

          В мучительных переживаниях прошло несколько дней. Однажды, прогуливаясь на окраине Усть-Абакана и в сотый раз рассматривая гору, на которой провел трое тревожных суток Тимофей со своей женой, я подумал, что было бы неплохо съездить на Саяно-Шушенскую ГЭС и своими глазами увидеть это сооружение, поговорить с местными жителями, а может быть, и с теми двумя операторами, которые закрыли шлюзы. Вечером, когда племянник вернулся с работы, я поделился с ним своей идеей.

          -А что? Мысль дельная, - секунду подумав, сказал он. – Завтра и поедем – у меня как раз подошли отгулы. Тем более я там не был уже, наверно, года два-три.

                                                         II

          Мы мчались среди необъятных солнечных звонких полей. Они были пусты – ни пашен, ни стадов, ни строений. Только одна трава. Но и ее никто не косил. Меня поразило это запустение: Хакасия издавна славилась своими овцами, которым не было числа. А теперь если и с фонарем начнешь искать, то все равно ни одной не найдешь.

          -Страдает земля без хозяина, - промолвил Тимофей. – Как только колхозы и совхозы исчезли, наступило одичание. Раньше любо-дорого было посмотреть: и пшеница, и рожь колосились, вызревали ячмень, овес, греча. А теперь… - Он махнул рукой.

          Дорога пошла в пологую низину, а потом – далеко-далеко стала подниматься вверх; лента дороги, идеально прямая, вдали сужалась и превращалась в тонкую ниточку.

          На горизонте возникли контуры горных хребтов -отроги Саян. Постепенно они приближались. Панорама стала куда интересней.

          Проехав еще некоторое время, мы увидели корпуса и трубы очень большого производственного комплекса.

          -Что это такое? – спросил я.

          -Алюминиевый завод, - ответил Тимофей. – Он требует очень много электроэнергии, поэтому построен вблизи ГЭС. Жалко, принадлежит не нам, а иностранцам. Рабочие наши, энергия наша, алюминий наш, а прибыль уплывает за границу… Все продано, все разбазарено…

          -Рабочие живут рядом?

          -Нет, в Саяногорске. Их возят на работу в автобусах.

          Вскоре показался Саяногорск; он расположился у подножия горных хребтов. Через несколько минут мы въехали в город – серые скучные коробки многоэтажных домов, никакой новизны в архитектуре. Улицы были пустынные – люди приезжали в город только ночевать.

          -А где же ГЭС? – нетерпеливо спросил я.

          -До нее еще ого-го сколько!

          Мы поехали по лесной дороге, которая шла вдоль русла Енисея, вверх по его течению. Справа от нас высились крутые горы, поросшие смешанным лесом, в котором преобладали ель, пихта и береза. Слева, на другой стороне реки, возникли скалы темного цвета, мощные, ребристые, грозные, неприступные; постепенно они сужались и заканчивались или одним, или несколькими пиками; к сожалению, оснований этих скал я не видел из-за сплошной стены леса.

          Мы миновали поселок, стоявший на склоне горы (окна  деревянных домов смотрели на реку), потом – еще один поселок, состоящий из домов городского типа, а электростанции все не было и не было.

          «Да где же она? – подумал я. – Доедем мы до нее или нет?»

          На секунду лес расступился, и я увидел Енисей, его широкая гладь отливала серебром. Еще через секунду река исчезла, и вновь перед нами была дорога, ее частые изгибы и лес по сторонам.

          Наконец в просвете между деревьями показалась долгожданная электростанция, но не полностью, а только ее левый выступ. Через считанные мгновенья мы увидели ее целиком, Тимофей въехал на смотровую площадку, на которой стоял десяток автомобилей, и поставил «Тойоту» в первом ряду.

          Мы вышли из машины и услышали ровный гулкий, ни на секунду не прекращающийся шум воды – это падала с большой высоты вода из открытых водосбросов. Электростанция поражала своими размерами, хотя до нее был примерно километр. Она возвышалась между берегами гигантским полукольцом. Я много раз видел Красноярскую ГЭС, которую никак нельзя назвать маленькой, но по сравнению с этой она выглядела карликом.

          -Н-да, седьмое чудо света! – невольно вымолвил я.

          -Не знаю, седьмое или восьмое, но – впечатляет! – отозвался племянник.

          -Ну а теперь поведай мне про аварию, - попросил я его.

          -Понимаешь, я радиотехник и в электростанциях ничего не смыслю, – сознался Тимофей. – Надо обратиться к знающему человеку.

          У соседнего автомобиля стояли двое мужчин: один постарше, другой помоложе; тот, что постарше, в футболке под цвет енисейской воды, о чем-то рассказывал своему собеседнику, показывая рукой в сторону ГЭС. «Кажется, это то, что надо», - подумал я.

          Мы подошли к соседям.

          -Не могли бы вы рассказать о прошлогодней аварии? – обратился я к старшему (его звали Виктор Иванович).

          -Почему не рассказать? Расскажу, - легко согласился мужчина. – У нас как раз об этом и речь. - Вы издалека?

          -Из Москвы.

          -А мой друг из Иркутска. Ну ладно, слушайте. Видите у основания ГЭС, с правой стороны, низкое длинное строение?  

          -Да, видим, - сказал я. – Сверху строения голубенькая полоска.

          -Это машинный зал. В нем – несколько турбин. Одну из них и рвануло.

          -Почему?

          -Из-за головотяпства. Анкерные крепления износились от времени, и в турбине возникла вибрация. На это никто не обращал внимания – как будто ничего не происходит.

          -Как так?

          -Да так.

          -Ну и дальше?

          -А дальше – больше. Вибрация с каждым днем, с каждой неделей усиливалась. Среди рабочих началось волнение. Сторожа, и те говорят: «Трясет, как в телеге! Недалеко и до беды!»

          -А начальство? Никто не реагировал?

          -Никто: ни главный инженер, ни генеральный директор – как будто это их не касалось.

          -И чем все кончилось?

          -Известно чем. В один прекрасный момент турбину вырвало из гнезда. Сильнейший поток воды затопил машинный зал – семьдесят пять человек погибло. Я как раз приехал на работу и своими глазами видел трупы, которые выбросило на улицу.

          -Говорят, аварии содействовало то, что часть Братской ГЭС отключили в связи с ремонтом, и, чтобы компенсировать недостаток электроэнергии, здесь запустили турбины на более высокие обороты.

          -Так-то оно так, но если бы Братскую не «заморозили», то авария все равно бы произошла – все к тому и шло. Тут есть более важный момент.

          -Какой?

          -Автоматика. У нас ее отключили.

          -Зачем?

          -Чтобы она не вопила о предстоящей беде.

          -Вот те раз!

          -Да, да. Тут замешаны большие деньги. Электроэнергия идет на продажу – как на внутренний рынок, так и заграницу. Золотой поток! А если автоматика даст тревожный сигнал, надо турбину, а то и две останавливать. Получится убыток. А этого допустить нельзя!

          -А что было со шлюзами?

          -Их, слава Богу, закрыли. Правда, вручную.

          -А если бы их не закрыли (я сейчас рассуждаю теоретически), что бы тогда произошло?

          -Видите десять выпуклых «вен» на правой стороне плотины? – Виктор Иванович показал на них рукой.

          -Да, - ответил я за всех.

          -Это водоводы, их диаметр пять-шесть метров; вода из водохранилища пошла бы вниз…

          -И что?

          -Да ничего особенного. Вот здесь, - мужчина кивнул на русло Енисея, - уровень воды поднялся бы метра на два. Никакого вреда это бы не принесло.

          -Но ведь поток пошел бы и дальше…

          -И тоже ничего особенного. Саяногорск бы не пострадал. Пострадали бы несколько сел в Минусинской котловине, их бы затопило, но не сильно. Примерно так, как страдают села во время весеннего паводка.

          -А сейчас сколько воды сбрасывается?

          -Сейчас работают девять водосбросов (они в левой части плотины); если уровень воды в водохранилище поднимется, операторы откроют еще два.

          -То есть сейчас опасности нет. А весной, - продолжал я выяснять волнующую меня ситуацию, - когда идет дружное таяние снегов и вода прибывает и прибывает? Что тогда?

          -Для этого существует дополнительный водосброс. Его строили несколько лет и в этом году закончили. Вот он, - Виктор Иванович показал на широкие серебристо-белые плиты водосброса на правом берегу реки. Они походили на ступени гигантской лестницы. – Теперь нам не страшна никакая, даже самая большая вода!

          -А плотина выдержит напор большой, а может, и сверхбольшой воды?

          -Без труда. Судите сами: ширина основания плотины – более ста метров, у вершины – более двадцати. Это такая махина, которая не подкачает! Ей не страшна даже атомная бомба!

          У меня отлегло на душе. Теперь мне было ясно, что ни Абакану, ни Минусинску, ни Черногорску, ни Усть-Абакану ничего не угрожает.          

          -Теперь люди могут спать спокойно, - сказал я, посмотрев на плотину совсем другим взглядом.

          -Могут, но не спят, - возразил Виктор Иванович.

          Я вопросительно посмотрел на него.

          -Люди по-прежнему живут в страхе, - он тяжело вздохнул, скрестив руки на груди. - Продают квартиры, иногда за бесценок, и уезжают в другие края.

          -И много таких?

          -В том-то и дело, что много, - бегут, как крысы с тонущего корабля.            

          -Скажите, - продолжал я расспросы, - главного инженера и генерального директора наверняка сняли с работы?

          -Как бы не так! Как были на своих тепленьких местах, так и остались.

          -Если бы у них была хоть капля совести, они бы давно подали в отставку.

          -Увы, этого мы не дождемся - они сделаны из другого теста.

          -А как, интересно, они смотрят людям в глаза? Женщинам, у которых погибли мужья? Старикам, у которых погибли сыновья? Детям, у которых погибли отцы?

          -Им некогда этим заниматься! Они смотрят только на денежные купюры, в основном на доллары да на евро.

          Мы поблагодарили Виктора Ивановича за беседу и  подошли к парапету, чтобы посмотреть на электростанцию с более близкого расстояния. Если полчаса назад в шуме падающей воды для нас был тревожный оттенок, то теперь он исчез – вода казалась нам мирной, покладистой, как послушный ребенок. Теперь это был не шум, а торжественная, величавая музыка. Настроение у нас было такое, как будто мы слушали гимн «Славься…» из оперы Глинки «Иван Сусанин».

          Смущение, которое испытывал Тимофей во время рассказа Виктора Ивановича, прошло, мой племянник был рад поездке еще больше, чем я, его глаза сияли, улыбка не сходила с лица, - в Усть-Абакане был один человек, а здесь – совсем другой.

                                                         III

          На обратном пути мы остановились в поселке Майна. Это мы сделали, во-первых, из-за песенного названия поселка и его удачного местоположения на берегу Енисея; во-вторых, рядом была Майнская ГЭС; по сравнению с той, где мы были раньше, эта выглядела крохотулей, но по красоте она нисколько не уступала своей старшей сестре. Ну а третья причина была, наверно, самая уважительная: на высоком холме возвышалась белоснежная, как лебяжье крыло, церковь с сияющим на полдневном солнце куполом.

          Мы оставили машину у реки, чтобы пройтись пешком по деревенской улице. Старые рубленые дома, расписные ставни, резные коньки на крышах, тын с непременными крынками, опрокинутыми на еловые прутья для сушки, тропинки вдоль домов по зеленой травке, стайки кур там и сям с рыже-огненными петухами, коты, сидящие в задумчивой позе на заборе, - все это для меня, городского жителя, было ново и интересно, да и Тимофей не остался равнодушен. 

          Около старого, но еще крепкого пятистенного бревенчатого дома с просторным палисадником, в котором росли береза, ель и сосна, на старой покосившейся скамейке сидела маленькая старушка. В руках у нее был батог, на который она опиралась, держа его двумя руками.  По всей вероятности, она не расставалась с ним большую часть дня. На голове у нее был серенький вылинявший платок; поношенные кофта и длинная, до пят, темная с заплатами юбка дополняли ее наряд; на ногах у нее были когда-то белые, а теперь неопределенного цвета подшитые валенки. Лицо старушки было морщинистое с коричневатым оттенком; оно несло на себе печать многих жизненных бурь; в каждой морщинке, казалось, была заключена бездна утрат, тревог и переживаний. У нее были совершенно удивительные глаза - ясные, живые, василькового цвета, они жили отдельной жизнью и были похожи на двух малых лесных птиц, которые радуются любому дню и часу своей жизни.

          Мы подошли к старушке, поздоровались и через несколько минут уже знали, что ее зовут Евдокия, что ей пошел девятый десяток, что живет она одна, иногда к ней приезжают из города дети и внуки, что церковь на холме носит имя преподобной Евдокии, ее небесной защитницы и покровительницы, и что она не пропустила в ней ни одной службы.

          -Церковь ведь на холме, как же ты добираешься? – спросил я, с интересом смотря на собеседницу.

          -Добрый путь Бог правит, - ответила старушка. - Ангел хранитель под руку поддерживает. Да еще один верный служка. – Она кивнула на батог. – Так вот и хожу.

          -Храм уж больно красивый, - сказал я. – Кто его построил?           

          -Мой сынок. Старшой. Уважил меня, старуху. Назвал в честь Евдокеюшки, преподобной.

          -Часто приезжает сюда?

          -Редко, - грустно сказала старушка. – Ну да нешто я не понимаю? Все дела, все дела! А как приедет, вместе в церкву-то идем. И рядом стоим, молимся.

          -А другие дети; много их было у тебя?

          -Много, милай, много: двенадцать душ.

          -И все живы остались?

          -Все до единого. В ефтой избе всех вырастила. Апосля… Как птенцы из гнезда, так и мои детки разлетелись по белу свету… Осталась я одна – бабка-бобылиха…

-Во время аварии-то где была?

-Да дома и была, где ж мне быть. С котом Пуней.

-Не боялась?

-Ни, милок, не боялась. Я же с Богом! А кто с Богом,  тому ничего не страшно. Все побежали, побежали, а куда побежали – и сами не знают. А я затворила двери, встала на коленочки перед иконами и стала молиться. Какими словами? Да обычными: «Спаси и помиловай ты меня, Мать Пресвятая Богородица, а живу я, грешная Дуня, в крайней избе. И деток моих помиловай. И всех-всех». Вот и вся моя молитва. Я ведь грамоты не знаю… темная  старуха, претемная. И грешная. Грешнее меня, верно, никого нет.

-Давно здесь живешь?

-Да всю жисть здесь и прожила. Родилась в этой хате, тута и умру, тута, на кладбище, меня и сховают. Церква-то, слава Богу, рядом, батюшка меня и отпоет. Молю преподобную Евдокеюшку, чтобы она похлопотала за меня, грешную, перед Богом… скрозь всю жисть молюся ей, моей помощнице… ни в чем мне не отказывает…

Старушка заморгала глазами, и мне показалось, что лесные птички захлопали крылышками, собираясь куда-то улететь, но не улетели, а остались на месте.

-Умирать не хочется?

-Как не хочется? – возразила старушка. – Как раз хочется! Хочу к Богу! Если б ты знал, милок, как хочу! Здеся всю жисть прожила с Ним – и там хочу быть с Ним! Только и думаю о том дне, когда Он возьмет мою душу. Таперя уже скоро. Може, завтри, може, послезавтри…

-А с чем пойдешь?

-С чем пойду, милок? Каково житье, таково и на том свете бытье.

Старушка посмотрела на небо; возможно, она  представляла себе, как ее душа будет уходить в Заветные Чертоги и как преподобная Евдокия будет сопровождать ее, и как ее душа будет радоваться, что рассталась, наконец, с земной юдолью.

Мы не стали ничего больше говорить, а тихо удалились, ступая как можно осторожнее, чтобы не нарушить ее тихое молитвенное созерцание…

                  А   Р   Т   Е   М   У   Ш   К   А

                                             1.

  По наклонным доскам Анатолий Максимович, плотный загорелый мужчина, скатил инвалидную коляску с крылечка и остановился. В коляске сидел Артем. Он был коротко пострижен; голова, да и все туловище склонено влево; правой рукой он держался за подлокотник, как будто боялся упасть; левая рука, гораздо тоньше правой, была согнута в локте и стояла на подлокотнике, почти доставая лица, а кисть, очень тонкая и бледная, свешивалась вниз.

  -Марина Ильинична сейчас подъедет, - сказал Анатолий Максимович, подходя ко мне; мы поздоровались за руку. – Она уехала покупать продукты.

  С Мариной Ильиничной я был знаком давно, и о несчастном случае, который случился с ее сыном, слышал от разных людей, но дома у нее ни разу не был. Несколько дней назад я встретил ее в храме, и она сказала, что все летние месяцы проводит в оздоровительном комплексе Кратово под Москвой. Вместе с больным мальчиком и всем семейством.

  -Там такой чудный уголок! - сказала она. – И погода как на заказ! Приезжай – подышишь свежим лесным воздухом.

  Я так устал от Москвы, от ее напряженно-нервной жизни, что это предложение принял как из руки Божией…      

                                 2.

  Подъехала Марина Ильинична. Сдав назад и поставив «Ладу» на стоянку, она вышла из машины. Светловолосая, среднего роста, с большими темными чуть усталыми глазами.

  -Никогда не предполагала, что стану водителем. – Она положила ключи от машины в сумочку. – Ни способностей к вождению, ни знаний, ни желания крутить баранку – ничего не было. А пришлось… Артем заставил… Одна больница, другая, третья – кто его будет возить? Кроме меня, некому…

  -А муж?

  -У него со зрением плохо… Короче, пришлось ходить по инстанциям и пробивать машину. Часть заплатил «собес»,  другую часть – благотворитель. Месяца два училась на курсах шоферов. Теорию с грехом пополам сдала, а практику, сколько ни пыталась, так и не осилила. Пришлось заплатить двадцать пять баксов, и только после этого получила права.

  Мы взяли пакеты с продуктами, занесли в дом. Дача была двухэтажная, на четырех владельцев; квартира Марины Ильиничны на первом этаже: три комнаты, кухня, веранда, ванная и туалет; комнаты раздельные, с большими окнами, с удобной мебелью.

  -До чего здесь хорошо! – не удержался я от восклицания.

  -Не для нашего брата строено! – Марина Ильинична складывала продукты в холодильник.

  -А для кого?

  -Для работников ЦеКа. Они для себя умели строить. Любая мелочь продумана: батареи отопления, например, такие же, как на подводных лодках, масляные. Потолки – три с половиной метра! А место какое! Сосны, ели, березы! Воздух, какого нигде не найти! Чудесный пруд, пляж, лодки – рай, да и только!

  Мы прошли в одну из комнат.

  -Потом они построили себе дачный комплекс (еще лучше этого!) в другом месте. Переехали туда, а здесь стал отдыхать обслуживающий персонал ЦеКа: уборщицы, электрики, парикмахеры, сантехники. Каждую пятницу после работы они садились в служебные автобусы и приезжали сюда: два дня великолепного отдыха!

  -Да, позавидовать можно.

  -Ну, а потом, когда вся эта система приказала долго жить, дачи передали детям-инвалидам.

  -Разумно.

  -Нельзя сказать, что все это бесплатно, но вполне терпимо: половину оплачивает инвалидный фонд, а другую половину – сами.

  Мы вернулись на улицу. Был очень теплый солнечный день, пели птицы, на густой траве покоилась рассеянная тень от высоких сосен и пихт, в воздухе порхали бабочки, пахло резедой. Мы сели за невысокий дубовый столик, на котором стояла небольшая сине-голубая ваза с букетом полевых цветов.  И столик, и скамейки с двух сторон были сделаны на редкость добротно и прочно – здесь все делалась добротно. Марина Ильинична поставила коляску так, чтобы видеть лицо Артема.

  Разговор шел о нем. О несчастном случае я слышал лишь в общих чертах, и только сейчас узнал его подробности.       

                                 3.

  Это случилось, когда Артему было одиннадцать лет. В воскресный день, утром, он вышел из дому, чтобы поехать в бассейн. Увидел автобус, который подходил к остановке, и побежал через дорогу. В этот момент слева, из-за стоявшей машины, выскочил автомобиль и сбил мальчика.

  -Он даже и не смотрел налево, так ему хотелось побыстрей перебежать дорогу, - пояснил Анатолий Максимович.

  -Это была «Волга», кажется, последней модели, - добавила Марина Ильинична.

  -Что, быстро ехала? – спросил я.

  -Не очень. Но удар пришелся по голове, слева - стойкой ветрового стекла.

  -Туловище не пострадало?

  -Нет, только голова… Ну, потом больница, реанимация: четыре недели находился на грани жизни и смерти, думали – не выживет. – Марина Ильинична глубоко вздохнула. - Потом начались мытарства по разным больницам. Я была неотлучно с ним. Несколько месяцев жили в постоянном напряжении. – Вспоминая то время, она и сейчас сильно переживала. – Все ждали: когда же наступит улучшение? А оно так и не наступило. – Опустив глаза вниз, она замолчала, потом посмотрела вдаль, на пруд, по которому скользила лодка с двумя пассажирами, провела рукой по лицу – сверху вниз и добавила: - Не знаю, как и выдержали.

-Мы боролись (да и сейчас боремся) за каждый его день и каждый час. – Анатолий Максимович, упершись локтями в стол, потирал кисти рук, как будто они замерзли, но они, конечно, не замерзли – он делал это от волнения. – Консультировались со многими врачами, показывали разным специалистам; боялись что-то упустить, что-то недоделать; но… к сожалению, не все в человеческой власти…

-Когда мы вернулись из больницы, вернее, из больниц, домой, Артем сказал (это были, конечно, не слова, а некое подобие слов, но сердце матери понимает все; даже если бы и звуков не было, я бы все равно поняла его); он, скорее, выдохнул, а не сказал: «Мама, я умер». Я разрыдалась. А потом, всхлипывая, проговорила: «Сыночек ты мой ненаглядный! Ты не умер! Ты жив! И слава Богу!»

Обняв его, я прильнула щекой к его щеке: «Господь любит тебя, и ты нужен Ему такой, какой ты есть».

«Он немощен, это верно, - подумал я об Артеме. – Но у него громадное преимущество перед нами, здоровыми людьми – он не способен ко греху».

                         4.

-Мы в Кратово уже четвертый раз приезжаем, - продолжала Марина Ильинична. – Первые два года жили на той стороне пруда в одноэтажном доме – у нас была комната и веранда; и здесь, в этом доме, живем уже второй год…  

-А Артему тут нравится?

-Конечно. Одно дело – в городе, в бетонной клетке, и другое – на лоне природы… Я иногда думаю: Артем сейчас делает добра больше, чем если бы он был здоров. Посуди сам: дача в прекрасном месте, нас, отдыхающих, шесть человек: мы с Артемом плюс дочка с двумя детьми.

-Где же они?

-Надя готовит обед, а дети около нее. - Тень переживания ушла с лица Марины Ильиничны, и она как бы помолодела. – Господь все устроил к нашему спасению: ухаживая за Артемом, спасаюсь я, мой муж, дочка и внуки.

-Да и Ксения большую пользу получила, -  напомнил Анатолий Максимович.

-Еще бы! Ксения – моя подруга, учится в пединституте на факультете психологии. У нее каждый год – практика. Я и говорю: «Занимайся с Артемом, вот тебе и практика!» Она согласилась и все лето с ним занималась: разговаривала, давала разные задания, наблюдала, как он реагирует на цвет, запах, на новых людей. Написала отчет, и он получился таким интересным, глубоким, психологически верным, что им зачитывался весь институт…

-Сколько лет прошло после… - я стал искать подходящее слово, чтобы смягчить выражение, но Марина Ильинична пришла мне на помощь.

-Уже восемь. Для меня и для Толи они равносильны, наверно, восьмидесяти.

-Состояние Артема все время ровное?

-Нет. Сегодня – хорошо, а завтра – реанимация. Возникают постоянные проблемы, с которыми могут справиться только опытные специалисты из Академии медицинских наук… Правда, и Академии-то в наше время бывают разные.

Один раз я повезла Артема в научно-исследовательский институт, чтобы снять нервный срыв. Врач, осматривая Артема, стал делать над ним пассы руками, а потом говорит: «У него такой-то и такой-то синдром, такая-то и такая-то патология». Входит другой специалист и тоже начинает махать руками. А затем говорит: «У него такая-то и такая-то патология, такой-то и такой-то синдром. Кроме того…» Я говорю: «Стоп, господа! На сегодня хватит!» Иду к главному врачу. Говорю: «Что это такое у вас творится? Экстрасенс на экстрасенсе сидит и экстрасенсом погоняет!» А она отвечает: «У нас самая современная научная база. Я сама проходила стажировку в Америке». Я быстрей назад, так как поняла, что попала в Академию рогатых наук. Если бы Артема – Боже упаси! – стали здесь лечить, то он наверняка отсюда живым бы не вышел.

                         5.

На крылечке появилась Надежда, миловидная, с маленькой челкой, в светлом спортивном костюме.

-Обед готов! – сказала она, подойдя к нам и ставя поднос на стол.

Анатолий Максимович подкатил коляску поближе к столу, отстегнул ремень, которым Артем был привязан к ней (без ремня он скатывался вниз, потому что не мог держать свое тело), повязал ему на грудь фартук; затем накрошил в тарелку с супом хлеб; попробовал, не горячий ли, и стал кормить Артема. Юноша широко раскрывал рот и глотал суп, не жуя, так как жевать было нечего.

На второе была цветная капуста с гречкой. Артем жевал медленно, с трудом, и глотал, так и не прожевав до конца. Еда не доставляла ему удовольствия; он кушал потому, что его кормили, и он не мог отказаться.

Компот пил с помощью соломинки. И довольно быстро. Стакан держал Анатолий Максимович.

-Сначала не умел, а потом научился, - сказал он, добавив в стакан компоту. – Целая проблема была с питьем.

Анатолий Максимович вытер Артему рот фартуком, посадил его поглубже в коляску и снова пристегнул ремень.

-Ну вот, можно и дальше жить! – бодро проговорил он и откатил коляску от стола.

-Храм тут близко? – спросил я.

-Слава Богу, недалеко, - ответила Марина Ильинична. – Я вожу Артема на машине. Толя помогает. А Надя с детьми – пешком…

-Артем чувствует, что наступило воскресенье?

-Да, каким-то чутьем он выделяет этот день. Я ему еще ничего не сказала, а он уже готовится к поездке.

Подойдя к коляске, я присел на корточки, чтобы хорошо видеть лицо юноши.

-Артем, мы молимся о тебе, - сказал я. – Когда ты будешь там, - я поднял глаза вверх, на небо, - и ты помолись о нас.

Юноша посмотрел на меня. Его карие глаза были полны невыразимой тоски. Это была не земная и греховная тоска, - это была тоска по Небу. Он явно тяготился земной жизнью.

-Твоя молитва нам будет очень нужна.

«Понял ли он меня?»

Когда я вставал, Артем сделал движение правой рукой, как бы провожая меня.

«Понял! Конечно, понял!»

Волна радости прокатилась по моему сердцу.

                         6.

Тени от сосен и пихт заметно сдвинулись вправо, в сторону дома. Воздух, казалось, дремал, и листья берез не шевелились. С пруда доносились крики купальщиков.

Артем сказал несколько слов, смысл которых поняли только его родители.

-Хорошо, Артемушка, идем.

Анатолий Максимович встал и покатил коляску к дому. Поднатужившись, он вкатил ее по наклонным доскам на крыльцо.

Марина Ильинична проводила их взглядом:

-Сынуля устал: яркое солнце, листва, звуки, запахи лета – это для него большая нагрузка. В доме спокойнее.

-А вечером?

-Получше: зайдет солнце, ослабнут запахи, птицы угомонятся… На закате мы совершаем прогулку вокруг пруда – по асфальтовой дорожке. Дочка, внуки, я с Толей, а впереди – Артемушка… Он нас ведет…

Мы помолчали.

-Артемушка изменил нашу жизнь: Толя был некрещеный – со всеми вытекающими отсюда последствиями, детям внимания почти не уделял. После всего этого крестился, стал изредка заглядывать в храм. Сейчас «Отче наш» знает наизусть… Я, хоть и крещеная, была такая же безбожница, как и он… Жила безответственно… Артем дал такую встряску, что, наконец, отрезвилась… Подумала: как я могла раньше так жить… Мало-помалу воцерковилась… Одним словом, Господь воскресил два трупа. Не перестаю благодарить Его, что Он это попустил…

Марина Ильинична замолчала, опустив руки на колени. Я не стал больше расспрашивать ее об этом и перевел разговор на другую тему. Вскоре к нам присоединился Анатолий Максимович.

-Давайте прогуляемся немного, - предложил он. – Здесь такой чудный лес; не лес, а Берендеево царство – как будто в другой мир переселяешься.

Предложение было принято, и мы минут тридцать-сорок знакомились с тропами, сосновыми рощами и уединенными, под сенью кленов и лип, беседками «Берендеева царства».

-Можно мне заглянуть в дом? – спросил я, когда мы вернулись обратно.

Марина Ильинична кивнула.

Я на цыпочках вошел в комнату, в которой спал Артемушка. Он лежал на боку, подложив под щеку ладонь, укрытый легким одеялом. Выражение его лица было тихое, благостное, озаренное нездешним светом; изредка на его губы набегала счастливая улыбка.

«Он уже не здесь, - подумал я, - а там, в Небесныъх Обителях, и  Ангелы Божии ведут с ним задушевную беседу».

ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ                                           

                                                 I

Возраст Андрея Павловича Правдина приближался к сорока, когда он развелся с женой. Он оставил ей отличную двухкомнатную квартиру и все, что в ней было, и прибег к далеко не лучшему, но зато проверенному способу – стал скитаться по друзьям. В этих скитаниях прошло месяца два-три, и, наконец, настал такой момент, когда переезжать было некуда. Денег, чтобы снять квартиру или хотя бы комнату, по-прежнему не было, и Андрей Павлович решил съездить в один из ЖЭКов в центре Москвы, о котором он как-то делал радиопередачу (так он изредка зарабатывал на хлеб насущный). К большому сожалению, прежний начальник ЖЭКа, с которым у Правдина сложились хорошие отношения, уже не работал: по словам секретарши, его «ушли» за какую-то провинность. И хотя шансы Андрея Павловича весьма снизились, если не сказать больше, он все же зашел к новому начальнику (тот, кстати, оказался примерно одних с ним лет).

Правдин сказал, что с ЖЭКом его связывает давняя дружба, скрепленная радиопередачей, он надеется, что эта дружба не прервется, и, когда Олег Борисович (так звали нового начальника) через некоторое время проявит себя, он, Правдин, найдет возможность, чтобы сказать о нем несколько хвалебных слов в печати или по радио. Попутно он рассказал о своем положении и попросил Олега Борисовича выделить ему на краткий срок комнатенку из нежилого фонда.

-Есть тут одно помещеньице, - после непродолжительного раздумья сказал Олег Борисович. – Маленький, но зато отдельный домик. Там жил одинокий старик, на днях он умер. Я уже перевел этот домик в нежилой фонд.

-Свет не отключили?

-Нет. Газ, вода – все там есть. Даже телефон. – Начальник подал Правдину ключ. – Посмотрите, может, подойдет. Это рядом, в переулке.

Домик был кирпичный одноэтажный, потемневший от времени; он осел настолько, что узкие окна были всего в полуметре от земли; над входной дверью был сооружен карниз с двускатной железной крышей, который поддерживали два безвкусно выполненных атланта; карниз и атланты выглядели новее, чем сам дом.

Правдин открыл ключом дверь и вошел внутрь. «Апартаменты» были невелики: кухня, которая выполняла также роль прихожей, и смежная комната; кухню и комнату разделяла большая кирпичная плита, не употреблявшаяся по назначению; в углу, у окна, стояла старая двухкомфорочная газовая плита, рядом – стол, застеленный грязной, в нескольких местах порванной клеенкой. Назначение маленького закутка у двери было для Правдина загадкой до тех пор, пока он не открыл дверцу, - это был мини-туалет; здесь же был и кран для умывания, небольшая металлическая раковина под ним сильно заржавела. У печи стояла большая кровать с никелированными спинками, на ней лежал видавший виды, ничем не прикрытый матрас. «Вот на этой кровати, наверно, и умер тот старик», - подумал Правдин. В комнате царил хаос: видимо, после смерти хозяина его родственники все основательно перетряхнули. На окнах, с внешней стороны, были железные, добротно сделанные решетки; помещение было темноватое (солнце закрывал громадный шестиэтажный дом, стоящий рядом).

В восторг Правдин, понятно, не пришел, но и в панику не ударился. Ему было не по себе в основном из-за того, что каждая вещь, стены, а особенно запах непроветренного помещения напоминали о недавней смерти.

«Если выкинуть все лишнее, прибраться, вымести и помыть пол, то можно некоторое время и пожить здесь. Как говорится, не до жиру, быть бы живу. К тому же и плюсы есть: отдельный дом, можно даже сказать (с большой натяжкой, конечно), особнячок, ни тебе соседей, ни посторонних глаз. Телефон опять же», - так подумал Андрей Павлович, подходя к маленькой тумбочке, на которой стоял телефонный аппарат салатного цвета. Он поднял трубку и, поднеся ее к уху, услышал длинный гудок.

-Гм, пустячок, а приятно, - сказал Правдин и, секунду подумав, набрал номер.

-Пятнадцать часов тридцать семь минут, - раздался в трубке женский голос.

-Большое спасибо, - поблагодарил Правдин, - это время меня вполне устраивает.

После приборки, которая состоялась на следующий день (Андрею Павловичу помогали его друзья), жилье приобрело более или менее сносный вид. Всю лишнюю мебель – полуразвалившийся буфет, шкаф для одежды и, конечно, кровать с матрасом – они выбросили на помойку; остался только крепкий дубовый стол в комнате и стулья. После этого Правдин налил в стакан крещенской воды и освятил помещение; на столе он разместил несколько икон.

-Ну вот, впервые этот дом стал нормальным домом, в котором можно не только жить, но и дышать, -  сказал Смирнов, самый верный друг Правдина. - Одним махом ты переплюнул всех нас, - продолжал он, обращаясь к Андрею Павловичу. – Я, например, живу за шкафом, у Лукьяныча, - он кивнул направо, - одна комната на четверых, у Бородкина, - он кивнул налево, - хоть и отдельная квартира, но в ней живут две семьи, а ты эвон какие хоромы отхватил!

-Не было ни гроша, да вдруг алтын! – пошутил Правдин.

-Употреби его в дело! Да как следует! Чтобы один алтын принес тебе десять!

-Постараюсь! – уже совершенно серьезно ответил Правдин.

-Напиши очередной роман! Да такой, чтобы все в нем было… ну, одним словом, по-настоящему. Обещаешь?

-Как Господь благословит, так и будет, - ответил Правдин. – Сделаю все, что от меня зависит.

II

Все бы хорошо, но Андрей Павлович ни на секунду не забывал, что живет на птичьих правах. Поэтому он старался реже попадаться кому-либо на глаза. Прежде чем выйти из дому, Правдин прислушивался, не слышны ли на улице чьи-либо шаги, и, если было тихо, переступал порог. Зажав портфель между ног, он закрывал дверь на ключ и быстро уходил со двора. Возвращаясь, он также соблюдал «конспирацию». Если кто-нибудь выходил из подъезда соседнего дома или шел мимо (двор был проходным), Правдин делал крюк и возвращался к своему домику через несколько минут.

Избежать ненужных встреч все же не удалось. Один раз старушка, направляясь с кошёлкой в магазин и увидев Андрея Павловича, который только что вышел из дома, спросила:

-Вы родственник?

Правдин сначала не понял, что она имела в виду, но, быстро сообразив, что речь идет о бывшем хозяине дома, ответил:

-Да.

А про себя подумал: «Родственники есть у каждого или почти у каждого человека. У меня, правда, в другом городе».

Старушка, кивнув головой, продолжила свой путь.

В другой раз Правдин столкнулся с дворничихой.

-Вы новый жилец? – держа в одной руке метлу, а другой поправляя платок на голове, спросила она.

-Да.

-И ордер уже получили?

«Какая любопытная», - недовольно подумал Андрей Павлович, а вслух сказал:

-На это помещение ордер не дают, нужно только согласие начальника ЖЭКа.

-Правильно. Зачем фатере пустовать? Совсем правильно, - одобрительно закивала дворничиха. – Видно, что вы хороший жилец.  А то какие-нибудь пьянчуги займут помещение, и пиши пропало!..

-Мне это место нравится тем, что рядом храм: три шага сделал – и на богослужении, - прощупывая почву, сказал Правдин.

-Храм тут знатный, - с охотой отозвалась собеседница, - на всю Москву, поди-ка, один такой. Я тоже захаживаю…

-Часто?

-Грешна, милок… редко. Вся в суете, но на Пасху бываю обязательно! Свечей ужас сколько! Священники – любо-дорого поглядеть! Дьяконы кадят, не переставая! Хор гремит! Душа так радуется, так радуется! Прихожу домой совсем другая!..

-Через два дня масленица. Блины будете печь?

-А как же, милок! Масленица без блинов – что день без солнышка! У нас в деревне так говорили: боится масляна горькой редьки да пареной репы, а блинов не боится.

-Хорошо говорили! – похвалил Правдин.

-Я, милок, блинов пеку много, у меня же внуков целая орава!.. И со сметаной, и с маслом, и с изюмом – подавай любые, мигом смолотят!.. Только и слышу: «Баба Клава! Баба Клава! Еще давай!.. Если жива буду, то и тебе занесу пяток!» – пообещала дворничиха.

-Заранее спасибо!

Правдин был очень доволен, что в лице бабы Клавы нашел человека, с которым можно разговаривать не только о погоде, но и на церковные темы.

Другая проблема была незначительная, но и ее рано или поздно нужно было решать. Несколько раз в день звонил телефон. Андрей Павлович трубку не брал, надеясь, что звонки прекратятся сами собой. Но они не прекращались. Наконец, Правдин набрался мужества и снял трубку.

-Алло! – сказал он.

Ответом ему были частые гудки.

«Странно: звонят, а говорить не хотят. Ладно, я человек не гордый – переживу».

Через несколько минут опять раздался звонок. Голос, принадлежащий очень пожилой женщине, спросил Василия Степановича.

-А кто это? – поинтересовался Правдин.

-Как кто? Хозяин.

-Его нет.

-А где он?

-Умер.

-Как умер?

-Обычным способом: душа вышла из тела.

-Не может быть!

-Ну отчего же? Такое бывает…

Трубка долго вздыхала.

-А вы откуда знаете? – вдруг озадачила она Правдина неожиданным вопросом.

-Что именно?

-Что он умер.

«Н-да, с этой старухой не соскучишься!»

-Это все знают.

Трубка посопела.

-А вы кто, новый жилец?

-Совершенно верно.

-А я думаю, почему Василий Степанович мне так долго не звонит… А оно - эвон что…

Старуха положила трубку.

Подобных звонков становилось все меньше и меньше, а со временем они и вовсе прекратились.

III

Правдин женился девять лет назад. Тогда он был совсем другим человеком, некрещеным, а, значит, и неверующим. Вопросы веры и церкви его совершенно не интересовали, в храм он заходил (как турист, конечно) раза два в своей жизни, - это был другой, совсем непонятный для него мир, а вникать в этот мир ему не хотелось. Тамара, его жена, была с ним одного поля ягодка, на церковные темы они, естественно, не разговаривали, и Правдин даже не знал, крещеная она или нет. Она работала в НИИ инженером-технологом, работа была с научным уклоном, и ей это нравилось.

Что касается их взаимоотношений, то нельзя сказать, что они были безупречными – самое главное, не было единства взглядов, и из-за этого были постоянные трения, ссоры, а порой и крупные скандалы. Выдавались, однако, периоды относительного спокойствия - горизонт был чист, сияло солнце, грозой не пахло.

В такие дни настроение у Андрея Павловича и Тамары было хорошее, они обсуждали разные семейные проблемы, иногда ходили с друзьями в туристические походы. У них родилась дочка, ее назвали Полина, возникли новые хлопоты, Правдин с интересом наблюдал, как рос новый человек, как он знакомился с окружающим миром, как учился ходить, а потом и разговаривать.

Как-то Смирнов поделился с Правдиным новостью: у него появился знакомый священник, который служил в одном из подмосковных храмов.

-Ты крещеный? – спросил друга Смирнов.

Правдин задумался.

-Откровенно говоря, не знаю.

-Тогда узнай.

Правдин, не откладывая, написал письмо родителям; те ответили, что он не крещен.

-Надо креститься, - сказал Смирнов.

-А для чего это нужно? – полюбопытствовал Правдин.

-Для спасения своей души.

-Надо подумать.

-Давай съездим к моему знакомому священнику, - предложил Смирнов. – Он лучше, чем я, расскажет тебе, что и как.

Друзья так и сделали.

Отец Серапион (так звали священника) рассказал Правдину о смысле жизни, для чего каждому человеку нужно креститься, почему нужно обязательно посещать храм Божий и приступать к Таинствам, посоветовал прочитать Евангелие.

У Правдина стали возникать вопросы, и он еще несколько раз приезжал к батюшке, чтобы получить на них ответы. Постепенно он созрел для крещения.

-Поговори с женой на эту тему, - посоветовал отец Серапион. – Муж и жена – это единый организм.

Выяснилось, что Тамара тоже некрещеная. Но когда Андрей Павлович предложил ей окреститься вместе с ним, та решительно отказалась.

-Это не для меня! – категорично заявила она. – Я попов не люблю!

-У меня хороший поп.

-Ехал Пахом за попом, да убился о пень лбом! - отрезала Тамара. – Так и с тобой будет!

-Почему?

-Потому что там один обман!

-Смирнов уже давно крещен, и все нормально.

-Мне твой Смирнов не указ!.. Я своими глазами видела попов, у них пузо во какое! – Она показала руками, какое у попов пузо. -Недаром говорят: поповское брюхо из семи овчин сшито.

Разговор опечалил Андрея Павловича: еще раз – несовпадение взглядов, теперь уже в главном жизненном вопросе. Он подождал еще некоторое время, закидывал удочку то с одной стороны, то с другой, но жена была непреклонна.

И он окрестился один.

Правдин стал изредка, а потом все чаще и чаще посещать храм, иногда вместе со Смирновым. Тамара посмеивалась над мужем, считая, что эта блажь скоро испарится, как маленькая лужица под лучами июльского солнца (в студенческие годы она тоже «заболела» одним  восточным учением, но, к счастью, ненадолго). Однако «блажь» не испарилась, а, наоборот, пустила глубокие корни. Тамара стала укорять мужа, что он легкомысленно убивает время на богослужениях, лучше бы занимался делом и приносил побольше денег в дом.

Однажды после воскресной Литургии Андрей Павлович подошел к священнику, у которого  обычно исповедовался (его звали отец Георгий), изложил ситуацию, сложившуюся в его семье, и спросил, как ему быть.

-Можешь терпеть? – спросил батюшка, пытливо и в то же время очень доброжелательно взглянув на собеседника.

-Могу, - чистосердечно признался Правдин.

-Вот и терпи. Она согласна с тобой жить?

-Вроде да.

-Очень хорошо. Живи. Верующий муж освящает неверующую жену. Кто знает, может, она со временем изменит свое отношение к тебе и к церкви. И станет верующей. А ты получишь великую мзду от Господа Бога.

События, однако, развивались не совсем так, как хотелось бы Правдину. Тамара становилась все более и более непримиримой. Особенно она нападала на мужа по воскресным дням, когда тот приходил из храма, причастившись Святых Христовых Таин. Выносить упреки, а иногда и откровенные издевательства с ее стороны становилось все тяжелее.

Наступил праздник Вознесение Господне. Правдин собрался в храм, но Тамара остановила его вопросом:

-А кто будет гулять с Полиной? Сегодня  четверг - я уезжаю на работу. Неужели ты бросишь дочку?

-Конечно, нет, - возразил Андрей Павлович. – Мы пойдем с ней гулять в парк. Тем более погода лучше некуда…

-Это другое дело, - помягчела Тамара. – А то все храм да храм.

-Послушание выше молитвы, - сказал Правдин и  ощутил прилив радости. Несмотря на то, что он не попал в храм в двунадесятый праздник, приподнятое настроение не покидало его весь день.

Через десять дней наступил другой большой праздник – Святой Троицы; он падал на воскресенье, и Правдину удалось побывать в храме; он исповедал накопившиеся грехи, причастился Святых Христовых Таин - радость переполняла его душу, он готов был обнять каждого человека, который встречался на его пути. Он надеялся, что и Тамара разделит его радость, однако его надежды не оправдались.

Лицо жены было хмурое, недовольное, а это (Правдин знал по опыту) не предвещало ничего хорошего. Он сделал вид, что не замечает ее плохого настроения, заговорил о погоде, о том, что в парке поставили восхитительный фонтан, какого еще не было во всей Москве, он, этот фонтан, похож на только что распустившийся куст сирени, а вечером его украшает изумительная подсветка, так что… Он не успел договорить, потому что Тамара прервала его на полуслове, голос ее звенел от негодования, видимо, она «подогревала» себя уже давно, и ей не терпелось побыстрее излить неприязнь на своего мужа.

-Ты мне зубы не заговаривай про свои фонтаны, пусть ими забавляются те, кому делать нечего! А лучше скажи, когда ты изменишься к лучшему?

Андрей Павлович понимал, что в такой праздник да еще после принятия Христовых Таин разговор будет для него большим искушением; он понимал также, что Тамара в эти минуты является послушной игрушкой в руках врага, то есть диавола, и тот постарается, чтобы от его праздничного настроения как можно скорее ничего не осталось. Но от разговора, к сожалению, никуда не уйти, это Андрей Павлович тоже очень хорошо понимал.

-Последние несколько лет я только тем и занимался, что изменялся к лучшему! – сказал он, нисколько не лукавя: жизнь во Христе (он это хорошо видел) исцеляла не только его тело, но и душу, делая его более строгим к себе и более снисходительным к другим.

-Я этого что-то не вижу! - отпарировала Тамара; где-то в глубине души она чувствовала свою неправоту, но ничего поделать с собой не могла – ею руководила какая-то неведомая, но неукротимая сила. – Ты стал совсем чужим для меня и для дочки.

-Неправда! – спокойно возразил Правдин. – И ты, и дочка – самые дорогие люди для меня.

-Ты с каждым днем отдаляешься от нас, - продолжала Тамара, не слушая мужа. – Я тебя перестала понимать - хоть переводчика нанимай!.. А все церковь! Она тебя искалечила!

-Церковь – это духовная лечебница, как же она может искалечить? – возразил Правдин. Он всеми силами старался сохранить мир в душе.

-Очень просто! Когда свяжешься с обманщиками, то они тебя быстренько окрутят!

-Я ни одного обманщика в церкви не видел.

-У тебя зашоренное зрение, потому и не видел! А я вижу, и другие видят!.. Много ли людей ходит туда? Один процент! А девяносто девять не ходят! Потому что они не дураки!

-А может быть, все наоборот?

-Людей не обманешь! Они знают, что Бог – это выдумка недалеких проходимцев, только и всего! Если бы было все наоборот, то храмы были бы переполнены. А пока в них – по три-четыре старухи!

-Кроме старух, там есть и среднего возраста люди.

-Это ничего не меняет. Я прошу тебя прекратить все это!

-Ты хочешь, чтобы я перестал верить в Бога? – спросил Правдин, понимая, что наступил кульминационный момент неприятного разговора.

-Именно этого я и хочу! – отрезала Тамара.

-От Бога я не отрекусь! – твердо и непреклонно произнес Андрей Павлович.

До его собеседницы дошло, что коса нашла на камень, и в этот момент та неведомая сила, что была внутри ее, приказала ей ни на йоту не сдавать позиций, а идти напролом до конца.

-Ты смешон в своем упрямстве! – плыла по течению Тамара. - Как можно верить в то, чего нет!

-Бог – самая большая реальность как видимого, так и невидимого мира.

-А ты Его видел? – сделала выпад Тамара; ей казалось, что этим вопросом она сразит своего мужа наповал.

-Конечно.

-Когда?

-Я Его вижу каждый день!

-Ой, держите меня, а то я упаду от смеха!

-Поясняю: я вижу Бога тогда, когда встаю на молитву. Я Его вижу и дома, и в храме. Но я Его вижу не физическими очами, а духовными.

-Я тоже люблю сказки, но не такие!.. Я до сих пор считала тебя человеком умным и образованным, а ты на поверку оказался пустым фантазером.

«Что мне ей ответить? – с горечью подумал Правдин. – Какие доводы привести? Что бы я ни сказал, все будет перевернуто и переиначено. Мы говорим с ней на разных языках».

Настроение было вконец испорчено, мир в душе нарушен, праздник превратился в свою противоположность, Правдин еле сдерживался, чтобы не взорваться.

-Я не могу продолжать этот глупый разговор, - сказал он и вышел на улицу.

Его нервы успокоились лишь после того, как он несколько часов погулял в парке; домой ему идти не хотелось; в это время ударил колокол ближайшей церкви, возвещая о вечернем богослужении, и Правдин пошел на его зов.

Пропасть, разделявшая Андрея Павловича и его жену, не только с каждым месяцем, но и с каждым днем становилась все глубже и глубже, и если иногда удавалось навести через нее мост, то он через некоторое время непременно с треском рушился, и Правдину ничего не оставалось, как только глубоко сожалеть об этом. Продолжаться такая жизнь бесконечно не могла, и в конце концов Андрей Павлович и Тамара расстались.       

IV

В новом жилище Правдин освоился довольно быстро, его никто пока не беспокоил, жизнь вошла в свою, хотя и временную, колею. Смирнов звонил ему почти каждый день, справлялся, как идет роман, хвалил Правдина за усидчивость, а однажды сказал:

-Давай в ближайшую субботу отметим мой день рождения. Я приглашу сестер Солнцевых (его друг еще не был женат).

Правдин не возражал. В назначенный день гости явились к нему в дом. Сестры были обворожительны. Спутать их было совершенно невозможно. Если Светлана, старшая из них, стриглась почти под мальчишку, то Наташины волосы падали ей на плечи широкой свободной волной. Если первая предпочитала в одежде спокойные, неброские тона, то вторая – яркие, но все было продумано, так что цвета той и другой находились в безукоризненной гармонии. Украшения сестер – бусы, клипсы, броши – также составляли единое целое; Светлана изучала европейские языки, а Наташа – восточные, по выходным дням они любили кататься на велосипедах, один из которых был голубого цвета, а другой – желтого.

-Какой чудный дом! – проговорила Светлана, ступая по щелястому полу так, как будто это был паркет Исторического музея. – Для полного парада здесь не хватает только хрустальной люстры!

-И экономки! – подхватила Наташа.

-Про экономку я, кстати, сегодня утром подумал, - отшучивался Правдин. – Придется дать объявление в «Вечерку».

Смирнов тоже был в прекрасном расположении духа.

-Я всю жизнь мечтал ходить в Третьяковку без очереди, - сказал он. – Кажется, моя мечта близка к осуществлению.

-Каким образом? – полюбопытствовала Светлана.

-Андрей роет в галерею подземный ход. Скоро он будет готов – тут не больше ста метров. Я и мои спутники, - он обвел рукой присутствующих, - попадем сразу в зал древнерусского искусства.

Стол был весьма скромным: несколько бутылок сухого вина, ветчина, хлеб, сыр, колбаса, помидоры, огурцы, яблоки, однако его недостатки с лихвой компенсировало обаяние сестер, их чувство юмора и редкая непринужденность, с которой они держались. Вечер обещал доставить немало приятных минут как хозяину, так и гостям.

Правдин разлил вино по фужерам и собрался произнести тост в честь именинника, как вдруг раздался звонок. Отнюдь не телефонный.

«Очень некстати», – с досадой подумал Андрей Павлович.

Звонок повторился, уже настойчивее.

«Кому-то очень нужно меня видеть. Хорошо, если кто из знакомых. А если из власть имущих»?

Кто-то зазвонил в третий раз и звонил с небольшими перерывами очень долго. «Придется открыть, - решил Правдин, - а то он, чего доброго, начнет дверь ломать».

С упавшим сердцем (надо же быть такому искушению!) он пошел к выходу. Откинув крючок, распахнул дверь, готовый ко всяким неожиданностям, - у порога стоял Олег Борисович.

«Слава Богу, не милиция. Но зачем, интересно, пожаловал начальник ЖЭКа?»

Правдин, однако, не подал вида, что приход Олега Борисовича был, мягко говоря, несвоевременным, и радушно сказал:

-Прошу вас, заходите. Очень рад, что заглянули на огонек.

Нежданный гость был под изрядным хмельком: об этом говорили как запах перегара, так и блеск глаз.

Правдин кратко представил своим друзьям Олега Борисовича; тот вел себя как человек власть имущий: закурил, хотя никто из присутствующих не курил, повесил пиджак на спинку стула и, не дожидаясь вторичного приглашения, сел за стол.

С его приходом отличное настроение, царившее в компании, исчезло, на смену пришли натянутость и неловкость. Острее других перемену обстановки переживал Андрей Павлович, ему было очень неудобно и перед Смирновым, и перед сестрами – вечер, судя по всему, полетел кувырком, начальник ЖЭКа был в загуле и, конечно, никуда не спешил, а выпроводить его было никак нельзя – от него зависела дальнейшая судьба Правдина.

Олег Борисович между тем совершенно освоился в новой для него компании, более того, он взял бразды правления в свои руки: разливал вино по фужерам, с удовольствием чокался, с еще большим удовольствием выпивал и закусывал, щеки его с каждой минутой становились все румянее.

-Мне этот дом хорошо знаком, - громко заговорил он, опрокинув в рот содержимое очередного фужера и не замечая скованности присутствующих. – Наверно, каждую субботу бывал здесь. Хомяков так привык к этому, что, если я по какой-нибудь причине не приходил, он в понедельник звонил мне и выговаривал… да, выговаривал, мол, почему не явился, у него все было готово, и он без меня очень скучал… Хомяков – это прежний хозяин, - пояснил Олег Борисович. – Василий Степанович Хомяков. Прелюбопытная, между прочим, была личность.

Маленький, толстенький, ну, вылитый хомяк. Жил в свое удовольствие. Прихожу как-то к нему, он, как обычно, организовал стол. Ну, разумеется, коньячок, водка, минералка. От закусок рябит в глазах: икорочка, семга, палтус, грибочки, огурчики маринованные, колбаска разных сортов, буженина – едва все уместилось вот на этом столе. «Ну, говорю, ты, Василий Степанович, превзошел самого себя! Этим разносолам может позавидовать самый изысканный гурман! Здесь есть все, что только может пожелать душа». «Всё? – поднял лохматые, как у Брежнева, брови Василий Степанович, – Эх, батенька, не знаете вы совсем меня!» С этими словами он набрал телефонный номер. Работал он, к слову сказать, директором гастронома. Ну и вот, любезные мои друзья, не успели мы закусить после первой рюмки, как прибывает машина. Человек вносит корзину, а в ней новые напитки, белужий бок, апельсины, персики – чего только в ней не было, в этой корзине, братцы вы мои! А Василий Степанович посматривает на меня, усмехается так довольнёхонько и говорит: «Ну что, может, еще что пожелаешь, душа моя?» Представляете? «Еще что-нибудь!» Тут только птичьего молока нет, а он еще испытывает меня, шельма!»

Олег Борисович достал новую сигарету и щелкнул зажигалкой. Правдин воспользовался этим и увел разговор чуть в сторону; сделал он это для того, чтобы закрыть гастрономическую тему, которая бросала невыгодный свет на сегодняшнее угощение.

-А как Василий Степанович попал в этот дом? – спросил он.

-Это отдельная история. Олег Борисович выпустил длинную струю дыма, проследил за тем как она растаяла в воздухе, оглядел собравшихся. Ему нравилось быть в центре внимания, ощущать себя человеком не последней величины - это были те редкие минуты, когда он был особенно доволен собой. – Да, это совершенно отдельная история, - повторил он. – Василий Степанович, видно, давно вострил глаз на этот дом, очень уж ему хотелось пожить в особняке. И нашел все же ход: предложил исполкому в качестве взаимной услуги отремонтировать подъезд соседнего дома. Это обошлось ему, конечно, в копеечку, но что не сделаешь ради давнишней заветной мечты!

-Атланты, наверно, тоже дело его рук?

-Конечно! Апломб у старика был отменный! Ему подавай все самое-самое! Если коньяк, то только армянский, если сёмга, то только с Печоры, ну, а если дом, то непременно с атлантами! Мол, мы тоже не лыком шиты!

-У него была семья? – Правдин подкидывал хворост в костер разговора.

-Жена умерла три года назад. Пошла вон в то заведение, - Олег Борисович кивнул на туалет, - да там и преставилась.

-А детки?

-Чего не было, того не было. Василий Степанович ох как не юбил детей. Хлопот, говорит, с ними много, а я люблю покой. – Олег Борисович усмехнулся. – Наследство так никому и не досталось. Можно было, конечно, завещать кому-нибудь – родни-то полно, но и этого Хомяков не сделал: одна гадалка предсказала ему, что как только он оформит завещание, в тот же день умрет. Он и поверил, бедолага! Ни одной бумаги не подписал, хотя то двоюродный брат, то троюродная сестра подкатывались к нему. Денег пропала уйма! На своей сберкнижке было, наверно, тысяч пятьдесят да на жениной – около двадцати. Плюс дача. Добротная двухэтажная дача. Он там почти и не бывал. Ну, приедет разок-другой за все лето – и все! Не любил почему-то. Соседу по даче аккуратно платил пятнадцать рублей в месяц только за то, чтобы тот каждый праздник вывешивал на его доме красный флаг. На всякий случай. Мало ли какие перемены могут быть!.. Вот каков был дядя Вася!..

-Так они ничем и не воспользовались, родственники-то? – любопытствовал Правдин.

-Ну, как же! Только умер, сразу набежали. Растащили все, что только можно было: мебель (тут, кроме этого старья, кое-что и приличное было), картины, ковры. И, конечно, продукты. Их здесь была прорва! Одних консервов, наверно, тонна! Дядя Вася хранил их в подвале. Он подвал  отгрохал о-го-го какой! Вы говорите, зачем ему понадобилось столько консервов? А кто его знает! Может, на случай войны…

Пепельницы на столе не было, и Олег Борисович стряхивал пепел с сигареты в одну из освободившихся тарелок. Наверно, он считал, что это все же лучше, чем на пол.

Вино кончилось, да и закусок почти не осталось, и Правдин (да и не только он) надеялся, что это послужит для Олега Борисовича поводом, чтобы завершить свой визит, однако у того были совсем другие намерения.

-Застолье прерывать не будем! – решительно заявил он. – Негоже прерывать застолье на самом интересном месте! По рваному! – Он порылся в карманах, но ничего в них не обнаружил. – Пуст! Пуст, как ЖЭК в выходной день! У вас что-нибудь есть? – обратился он к мужской половине компании.

-Шаром покати! – за себя и за Смирнова ответил Андрей Павлович. Он надеялся, что после такого поворота дела незваному гостю ничего не останется, как уйти.

-Займи у кого-нибудь, полуприказным тоном заявил начальник ЖЭКа, обращаясь к Правдину.

-У меня и знакомых-то поблизости нет, - ответил Андрей Павлович, досадуя на толстокожесть гостя.

-Ну ладно, тогда я займу. – Олег Борисович встал и надел плащ. – Кто мне составит компанию? Светланочка или Наташенька? – Масляными глазами он посмотрел сначала на одну, а потом на другую девушку.

-Я с вами пройдусь, - сказал Правдин, выручая сестер.

В нем накапливалась раздражительность, но он ее ничем не выдавал. «Хочешь-не хочешь, а терпи. Другого выхода нет», - успокаивал он себя, шагая рядом с ним по улице.

-На территории собственного ЖЭКа, да денег не найти! – хмыкнул Олег Борисович. – Да меня куры засмеют! В первом же доме заполучу красненькую!

Повезло ему, тем не менее, только в третьем месте (в первом – не было дома хозяев, а во втором –  сами сидели на «бобах»).

-На следующей неделе долг обязательно верни! – уже приказным тоном сказал начальник ЖЭКа, обращаясь к своему спутнику. 

-Хорошо, - ответил Правдин. А что он мог еще сказать? Поселившись в домике, он стал подневольным человеком.

Они зашли в гастроном, купили вина и закуски.

-«Моим» домиком в исполкоме не интересовались? – спросил Андрей Павлович на обратном пути, найдя этот момент наиболее подходящим для такого разговора.

-Нет, пока все спокойно. Живи. В крайнем случае, я тебе что-нибудь другое подыщу, - пообещал начальник ЖЭКа (он не заметил, что уже давно перешел на «ты»).

Вернувшись в дом и заняв «председательское» место, Олег Борисович собрался продолжить свои приятные воспоминания о Хомякове, но Смирнов опередил его и начал разговор о фильме Микельанджело Антониони «Репортер». Поскольку начальник ЖЭКа его не смотрел, то, само собой разумеется, не мог принять участия в оживленной беседе, и это задело его тщеславие – до сих пор он был в центре внимания, а тут оказался на периферии.

Затем зашел разговор о нашумевшем романе колумбийского писателя Габриеля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества», который Олег Борисович, конечно же, не читал и из-за этого опять оказался вне «фокуса». Пикантность разговора состояла еще и в том, что Светлана прочитала роман в оригинале. Это дало возможность участникам вечеринки довольно долго говорить о том, насколько художественное произведение вообще, а этот роман в частности, теряет от перевода. Ведь переводчики бывают разные, одни удачно минуют подводные камни, которые то там, то сям возникают в ткани повествования, а другие, мягко говоря, спотыкаются о них, и текст начинает «хромать». Правдин, Смирнов и сестры говорили не только о тонкостях перевода, но и о сюжете романа, о главных персонажах (выпуклее всех получился, конечно, полковник Аурелиано Буэндиа), о многочисленных находках автора, о сочности языка, о том резонансе, который роман получил среди интеллигентной публики.

Разговор был настолько увлекательным, что собеседники совершенно забыли о начальнике ЖЭКа, который, выпив еще несколько фужеров вина и осовев, откинулся на спинку стула и… заснул. Если бы не храп, вырывавшийся из его полуоткрытого рта, то о его существовании никто бы и не вспомнил. Надобности говорить хотя бы немного потише  не было никакой, потому что Олег Борисович пребывал в такой стадии опьянения, что если бы под окнами стали палить из ружей, то и тогда он не проснулся бы.

Смирнов в шутливой форме сказал, что если бы не визит начальника ЖЭКа, то вечер потерял бы свой шарм.

Настал момент прощания. Правдин проводил до метро Смирнова и сестер Солнцевых и, вернувшись домой, разбудил Олега Борисовича. Тот сначала не понял, где он находится, но через минуту-другую пришел в себя.

-Ни одной грамульки не осталось? – протерев глаза, спросил он.

-Ни капли, - без сожаления ответил Правдин.

-Ну и пусть! – махнул рукой начальник ЖЭКа и двинулся к выходу.

Они вышли на улицу. Олег Борисович держался на ногах весьма сносно.

-Проводить? – на всякий случай спросил Правдин.

-Не надо, - ответил начальник ЖЭКа. – Мне тут недалеко.

Андрей Павлович с большим облегчением вздохнул и вернулся в дом.

V

Наступила Пасха. Правдин был на ночном Пасхальном богослужении, причастился Святых Христовых Таин, испытал большую, ни с чем несравнимую радость. На Светлой седмице он часто приходил в храм, участвовал в Крестных ходах вокруг церкви, и когда батюшка громко восклицал: «Христос воскресе!», Правдин вместе со всеми прихожанами также громко, ликуя, отвечал: «Воистину воскресе!»

В пятницу Светлой седмицы (в этот день был праздник иконы Божией Матери «Живоносный Источник») Андрей Павлович снова собрался в храм. Выйдя из дома, он закрыл дверь на ключ и едва сделал несколько шагов, как его остановил женский старческий голос:

-Вы здесь живете?

Правдин обернулся – перед ним стояла старуха-еврейка с морщинистым, нездорового цвета лицом, бросалась в глаза большая коричневая бородавка на подбородке, из нее росли длинные седые волосы; старуха была в темном длинном поношенном пальто с муфтой.

«Откуда она взялась? Точно из-под земли».

-Да, я здесь живу, - ответил Правдин.

-И прописаны?

-Нет, прописан в другом месте, - ответил Андрей Павлович, быстрым шагом удаляясь со двора.

-Это непорядок! Большой непорядок! – проскрипела вслед старуха.

Неожиданная встреча оставила в душе Правдина неприятный осадок. «Какая зловредная старуха, - подумал он. – Наверняка дело так не оставит. В милицию сходит или в исполком. Это не дворничиха и не бабка с кошёлкой. Небось, не одну неделю выслеживала».

Прошло несколько дней, и Андрей Павлович уже забыл о старой еврейке, как вдруг в среду, в полдень,  кто-то позвонил. Звонок был короткий, вежливый, и Правдин, не ожидая ничего плохого, открыл дверь. Перед ним стоял милиционер.

Внутри у Андрея Павловича все так и оборвалось. «Еврейкина работа». Внешне, однако, он ничем не выдал своего волнения и, спокойно посмотрев в глаза милиционеру (он был в чине капитана), спросил:

-Чем могу быть полезен?

Капитан секунду-другую изучал лицо Правдина.

-На каких основаниях вы здесь живете? Ведь дом выселен.

-Проходите, пожалуйста, - уйдя от прямого ответа, сказал Андрей Павлович.

Это был одновременно и психологический, и тактический ход. Приглашая представителя власти в дом, Правдин как бы говорил, что он человек лояльный, никаких секретов у него нет, криминальными делами не занимается, и капитан может убедиться в этом собственными глазами. В то же время Андрей Павлович выигрывал время для правильного ответа.

-Видите ли, - сказал он, когда капитан вошел за ним в комнату, - дом, в котором я жил, выселен в связи с капитальным ремонтом. Начальник ЖЭКа временно поселил меня здесь, а пока подыскивает новое жилье. Сижу буквально на чемоданах, как на вокзале. – Правдин кивнул на походную обстановку комнаты. – Очень страдаю от такого неустройства – разве это жилье для интеллигентного человека?

-Понятно, - медленно проговорил капитан, изучая собеседника (последний, кстати, был одет безупречно: белая рубашка, галстук, отлично сшитый костюм – предстоял очень важный деловой визит). – Понятно, - повторил он. - Сколько дней здесь находитесь?

-Около недели.

«Семь бед – один ответ».

-А когда новое жилье обещают?

-Со дня на день. Как раз собрался в ЖЭК, может, уже что-нибудь подыскали.

-Ваша фамилия?

-Правдин, - сказал Андрей Павлович.

Капитан вынул из бокового кармана пиджака блокнот и записал фамилию.

-Ясно. Простите за беспокойство. – Он козырнул и направился к выходу.

Такого исхода событий Правдин совершенно не ожидал. Он не сомневался в том, что милиционер спросит у него паспорт, выпишет из него все данные, в том числе и место прописки, а потом начнет выспрашивать, кто он и что он. Андрея Павловича удивило, что капитан записал только одну фамилию, да и то, скорее всего, для проформы. На благоприятный исход могли повлиять две причины: или капитан поверил его рассказу, подкрепленному, кроме того, его интеллигентным видом, или же представитель власти просто-напросто спешил.

И еще один момент: старуха-еврейка могла наплести всяких небылиц, мол, в доме свили гнездо какие-нибудь бродяги или воры, и, конечно, капитану нужно было это все проверить.

«Выручило меня и то, - продолжал размышлять Правдин, - что заходил офицер, а не рядовой милиционер. Последний из-за своего невежества или административного ража мог раздуть из мухи слона. А впрочем, еще неизвестно, как обернется дело. Капитан может навести кое-какие справки в ЖЭКе, может и второй раз наведаться сюда, и тогда… одним словом, круг сужается. Надо и в самом деле заглянуть к Олегу Борисовичу, пусть подыщет что-нибудь новое, тем более он обещал…»

Андрей Павлович сожалел лишь о том, что пришлось говорить неправду. Но иного выхода не было: из двух зол надо было выбирать меньшее.

VI

В середине лета Правдин, проходя по Брюсовскому переулку и увидев вывеску редакции литературно-художественого журнала «Светоч», решил навестить своего однокашника Арсения Станиславовича Сокольского, который заведовал в этом журнале отделом прозы. Сокольский чрезвычайно обрадовался приходу давнишнего друга, усадил его за маленький столик, сунул в руки последний номер журнала, извинился, что оставляет его на несколько минут («должен утрясти неотложное дело с главным редактором»), вернулся через каких-нибудь пять-шесть минут, еще раз извинился, сел напротив, пытливо взглянул на гостя:

-Какими судьбами в наших краях?

Друзья не виделись уже несколько лет, за это время Сокольский чуть пополнел, но, несмотря на это, был таким же подвижным и легким на подъем, как и раньше.

-Заходил в храм Воскресения Словущего, - ответил Правдин. – Он виден из твоего окна. Там есть чудотворная икона Божией Матери «Взыскание погибших». Я помолился о своей бывшей жене и о дочке.

-А обо мне? – быстро среагировал Сокольский? – Обо мне ты помолился? Ведь я тоже погибший.

-О тебе мы помолимся вместе. Можешь отлучиться на десять минут?

-Хоть на полчаса.

-Тогда никаких проблем!

-Сознаюсь честно: пять лет работаю в этом журнале, каждый день хожу мимо храма, а ни разу в него не заглянул. Поверишь или нет?

-Если бы ты один, а то вся редакция ходит мимо.

-Что верно, то верно, – рассмеялся Сокольский.

-Кстати, а ты знаешь значение слова взыскание?

-Давай вместе подумаем. – Сокольский посмотрел на стену, потом на потолок, как будто там был написан ответ на поставленный вопрос. – Ну, во-первых, взыскать – это искать; это лежит на поверхности; во-вторых, иногда говорят так: начальник с тебя взыщет за растрату, то есть накажет. Вот, пожалуй, и все.

-А как, по-твоему, понять значение слов Взыскание погибших?

-Ну как? Давай приложим сюда два значения, которые я назвал, и посмотрим, что получится. Искать погибших и Наказывать погибших. Мне непонятно только, зачем искать и наказывать погибших? Чего с них возьмешь?

-Слово погибший тут надо понимать как заблудший.

-А кто такой заблудший?

-Тот, кто живет без Бога.

-Видишь, как все это интересно, а я и не знал.

-Пойдем дальше. Ты назвал два значения слова взыскать. К Божией Матери они никак неприложимы: Она всех видит и всех знает, значит, Ей не надо искать; и Она не наказывает погибших, потому что они сами себя наказали. Есть еще одно значение слова взыскать: оказывать милость, причем оказывать в высшей степени легко, свободно, а самое главное, с любовью. Именно так и надо понимать значение слов Взыскание погибших.

-Любопытно! – воскликнул Сокольский, наливая в стаканы минеральную воду.

-В народе говорят: кого чем Господь взыщет, тем и вознесет. Это, по-моему, сказано прямо про тебя.

-Как так?

-А так: во-первых, Он дал тебе талант, а, во-вторых, привел в этот журнал, где ты печатаешь свои вещи.

-Ну, спасибо, голубчик, утешил ты меня.

В кабинет зашел пожилой человек с большими залысинами, в вельветовом пиджаке; в руках у него была рукопись.

-Кажется, я не совсем вовремя, - извиняющимся тоном произнес он. – Может быть, мне…

-Фрол Дмитриевич, я буду в вашем распоряжении в конце дня, - перебив его, сказал Сокольский.

Тот, извинившись, вышел.

  -Вот я и говорю, - продолжил свою мысль Правдин, - работа у тебя лучше некуда, журнал пользуется большим успехом у читателей…

-Он пользовался бы еще большим, если бы напечатал один из твоих романов, - сказал Сокольский. – Не исключено, что он у тебя с собой.

-Должен тебя разочаровать: роман остался дома.

-Принеси завтра.

-Ни завтра, ни послезавтра, ни через год я тебе ничего не принесу.

-Почему?

-Я пишу только честные вещи. А они, как ты знаешь, не идут.

-Неужели нет ни одной проходной?

-Ни одной, - подтвердил Правдин.

-А если немножко изменить, подправить?

-Это невозможно.

-Я бы мог взяться за это…

-Спасибо, но я ни сейчас, ни позже не пойду против своей совести.

-Н-да… - Сокольский повертел в руках карандаш, положил его на стол. - Понимаю тебя… - Неожиданно сказал: - Сейчас самая ходовая тема рабочая; приноси роман на рабочую тему, тиснем мгновенно…

-Я далек от рабочей темы, так же как и от колхозной…

-Шолохов не побрезговал написать «Поднятую целину»…

-Не исключено, что он выполнял заказ партии. Получилась не повесть, а очень-очень слабый очерк, годный разве что для районной газеты…

-Зато книгу печатали миллионными тиражами…

-… и развращали народ. Еще один пример: Александр Фадеев написал неплохой роман «Молодая гвардия». Опубликовал. Там, наверху, прочитали и возмутились: «А где же руководящая роль партии? Разве могли такие юные ребята и девчата совершить подвиг сами, без помощи партии?» Если бы Фадеев сказал: «Могли!», то его писательская карьера на этом бы и кончилась. Но он поступил иначе: переписал роман и показал руководящую роль партии. То есть переступил через себя. Десятки лет книгу издавали чудовищными тиражами, оболванивая народ.

-Ты напиши то, к чему у тебя душа лежит. Мы бы тебе классный гонорар выписали! На эти деньги ты бы смог купить кооперативную квартиру. А потом - отдельная книга! Озолотишься!

Правдин глубоко вздохнул.

-По этому пути идут многие. И процветают. Государственная премия, да и не одна, шикарная квартира, машина, дача, восторженный хор поклонников. Это – ловушка, из которой не выбраться… Я иду узким путем, и свою совесть не продам ни за какие, даже самые большие деньги.

-Ты мне нравишься, старина! – сказал Сокольский, вставая. – Таких, как ты, мало, но они не дают загнить литературному процессу. – Он крепко пожал Правдину руку.

-Ну, а теперь – в храм, как и договаривались, - напомнил Андрей Павлович. – К иконе Божией Матери «Взыскание погибших».

-Спасибо, дорогой, - сказал Сокольский, - как-нибудь в другой раз; дел невпроворот; опять бегу к главному – решать неотложные вопросы…

Выйдя из редакции, Правдин зашел в храм, встал на колени перед чудотворной иконой и горячо помолился о своем заблудшем друге.

VII

Однажды утром (это было уже глубокой осенью) Правдина разбудили настойчивые продолжительные звонки; они утихали только на секунду, а потом кто-то снова начинал назойливо трезвонить. Никто еще не рвался к нему с такой бесцеремонностью. «Видно, кто-то из властей, - тревожно подумал Андрей Павлович. – Открывать или нет? Подожду, может, пронесет». Он укрылся одеялом с головой.

Вскоре звонки прекратились. «Слава Богу! Кажется, миновала очередная напасть».

Немного позже, когда Правдин решил сходить в магазин, чтобы купить на завтрак хлеба, яиц и молока, дверь не поддалась. Сколько ни пытался он открыть ее, ничего не получалось. «Кто же мог так подшутить надо мной? Наверно, мальчишки».

Андрей Павлович открыл на кухне форточку и стал поджидать кого-либо из прохожих. Прошла одна женщина, потом другая, но Правдин не рискнул обратиться к ним за помощью. Когда с окном поравнялся мужчина с портфелем (вид его не внушал каких-либо опасений), Андрей Павлович окликнул его. Тот повертел головой, не зная, откуда его позвали.

-Здесь я, здесь! - закричал Правдин. – Освободите, пожалуйста, из плена – меня заперли мальчишки.

Мужчина сходил к двери и через минуту вернулся.

-Там замок и записка, - сказал он.

-Замок не открывается?

-Нет.

-Подайте мне, пожалуйста, записку.

Мужчина перелез через невысокий штакетник, подошел к окну и подал Правдину клочок бумаги.

-Спасибо большое, - поблагодарил его Андрей Павлович.

-Не стоит благодарности, - ответил мужчина. – Главное, чтобы вы вышли на свободу.

На листке в клеточку, вырванном из блокнота, неровными буквами карандашом были написаны несколько строк: «Товарыш жылец. Срочно просю вас зайтыть к текник-сматритель или пазваныт по тел.»

«Вот оно что, - облегченно вздохнул Правдин. – Хорошо, что не милиция».

Он набрал номер техника-смотрителя.

-Это жилец, к которому вы сегодня приходили. Я был дома, и вы меня замкнули.

-А пачему вы нэ открывал?

-Я вчера поздно лег…

-А-а, панятны, -  сказал техник-смотритель. – Час прыду.

Он был невысокого роста, плотный, чернявый.

-Армянин? – поинтересовался Андрей Павлович.

-Нет, адебиржан, - ответил Мамед (так его звали).

Существо дела заключалось в том, что в связи с ремонтом соседних домов руководство ЖЭКа решило вселить к Правдину маляров.

-Неужели их некуда больше деть? – спросил Андрей Павлович.

-Думалы – некуды.

-Не может этого быть! Подвалов ведь полно. Я зайду к Олегу Борисовичу и лично попрошу что-нибудь придумать.

-Олэг Барисович болше нэт.

-А где же он?

-Уволен.

-За что?

-За это дело. – Мамед щелкнул пальцем по горлу.

-И давно уволен?

-Два нэдель прошло.

-Кто вместо него?

-Врэменно главный ынжыньер.

Это известие сильно опечалило Правдина. В лице Олега Борисовича была хоть какая-то поддержка. Теперь надеяться не на кого: никто не подыщет другое помещение не только для него, но и для маляров.

-И много их? – спросил Андрей Павлович.

-Маляры? Два жэнщин.

-Как же быть-то? Тут и одному-то повернуться негде! Да еще женщины! Мамед, подыщи им что-нибудь другое, а я в долгу не останусь.

-Сматрел уже – ничего нэт. Мне вить фсё равно где их селить – здэсь или там. Я тибе сочуствуй.

-В шестиэтажном доме отличное подвальное помещение…

-Там арендатыры.

-А через дорогу?

-Сыро. Им нэ нравица.

-А у меня и газа нет, на днях отключили (это соответствовало истине; Правдин умолчал лишь о том, что после ухода слесаря он с помощью разводного ключа снова подключил газ).

-Ым газ нэ нады. Ым нады толко переодэваца.

-Поищи еще где-нибудь, Мамед, - попросил Андрей Павлович.

-Ладны, буду еще сматрет. А пока веду маляры сюды, а то миня главный ынжыньер съест.

Они прибыли минут через десять.

Женщинам-малярам было лет под тридцать; их одежда была забрызгана краской разных цветов и остро пахла; одна из них, Глаша, была молчаливая, застенчивая, зато другая, Нюра, наглая и бесцеремонная.

Войдя в дом, Глаша поздоровалась с Правдиным и остановилась на кухне, Нюра же, не удостоив его вниманием, прошла прямо в комнату и села за стол; стряхнув пепел с папиросы на пол, она сказала:

-Ну вот, теперь этот дом наш.

-Этот дом нэ ваш, а государствэнный, - веско поправил ее Мамед. – Вы тут врэменно, а чэлавек живет пастаянно.

-О, да тут и телефон есть! – не слушая техника-смотрителя, обрадовалась Нюра. – Мне как раз надо позвонить подружке.

Она пересела к окну, набрала номер и примерно с полчаса болтала с ней о всяких пустяках.

-Нам нужен ключ от дома, без ключа мы не согласны, - заявила она, положив трубку.

-Я закажу для вас ключ в металлоремонте, - пообещал Правдин. Он посчитал, что это будет меньшее из двух зол.

С появлением второго ключа и, по сути дела, вторых хозяев существование Андрея Павловича стало еще более беспокойным. Маляры приходили рано утром, когда он еще спал, и будили его; он открывал им дверь и ложился снова.

-Ты бы не накидывал крючок, и мы бы открывали сами, - предложила Нюра.

Правдин, однако, оставил все по-старому: так он мог хотя бы контролировать ситуацию.

В течение дня маляры по нескольку раз приходили в дом то за краской, то за обоями, то за каким-нибудь инструментом, громко разговаривали, приносили с собой запах краски – все это раздражало Андрея Павловича и отрывало от занятий.

Ближе к вечеру он уходил на улицу, чтобы женщины могли переодеться. Оценить эту деликатность было выше их сил, и они, сменив одежду, делали друг другу прически, долго ужинали и еще дольше разговаривали по телефону. Иной раз Правдин проводил на улице несколько часов. Когда свет в окнах гас (это означало, что маляры, наконец, ушли), он возвращался домой. На столе он обычно находил пустую бутылку из-под портвейна и немытые стаканы.

Общаться с «квартирантами» у Андрея Павловича не было абсолютно никакого желания, и за полмесяца (ровно столько они пробыли у него) он обменялся с ними всего несколькими словами. А вот с новой бригадой маляров (она прибыла сразу же после отъезда первой) отношения сложились хорошие.

Новая бригада состояла из трех человек – одного мужчины и двух женщин.

-Как ты тут оказался? – спросила у Правдина одна из них, постарше (ее звали Катерина Ивановна), когда увидела, в каких условиях он живет.

-Развелся с женой, а жить негде.

-Ничего, такое бывает. Главное, не унывай. Может, снова женишься и будешь жить в нормальных условиях… Все проходит… все временно… Наша работа тоже временная. Что тут хорошего? Провоняешь так, что и не отмоешься! Если бы не лимит, разве бы я этим занималась?..

-Сочувствую…

- Ты, милый, не обращай на нас внимания, - продолжала Катерина Ивановна, - занимайся, мы к тебе не зайдем, нам и кухоньки хватит.

«Не обращать внимания» было, конечно, для Правдина весьма затруднительно, но он был благодарен этим людям уже за то, что они вошли в его положение и старались, насколько в их силах, не усложнять его существования.

Как-то в пятницу вечером (последний рабочий день недели) они пригласили его на трапезу.

-Небось, не часто как следует ужинаешь? – спросила Катерина Ивановна, наливая Андрею Павловичу вишневой наливки.

-Я предпочитаю хорошо завтракать, - отшутился он.

-Давай, давай, закусывай, не стесняйся тут все домашнее – и котлеты, и пирожки, и колбаса, и наливка; наверно, и поесть-то тебе некогда из-за твоей работы?

-Перерывы и у меня бывают, - ответил Правдин.

-Степа, мой сын, очень похож на тебя. Он сейчас в армии служит. Я тебя покормила, глядишь, и моего Степу кто-нибудь покормит.

-Это верно, - согласился Андрей Павлович. – У Господа Бога доброе дело никогда не забудется…

VIII

Правдин всегда с большим нетерпением ожидал выходных дней: во-первых, в эти дни не приходили рабочие, и никто его не беспокоил, а, во-вторых, и это было, конечно, главное, в воскресенье он всегда ходил в храм на Божественную Литургию. Вот и в этот раз (это было в середине зимы) он в прекрасном настроении пришел в церковь. Его  радовало то, что она была совсем рядом, и не нужно было тратить час, а то и полтора, чтобы попасть сюда (а ведь многие прихожане, он это знал, тратили именно столько времени).

Народу в храме было еще немного, читались «часы». Андрей Павлович направился к чудотворной иконе Божией Матери «Всех скорбящих Радость», которая находилась на возвышении у левого алтаря. Он поднялся по мраморным ступенькам, опустился на колени, прильнул головой к иконе и помолился такими словами: «Пресвятая Владычица моя Богородица, благодарю Тебя, что ты осыпаешь меня Своими милостями. Помоги мне видеть мои грехи и не видеть грехи других людей. Помоги никого не осуждать и никому не завидовать. Помоги мне почаще приступать к церковным Таинствам, прежде всего к исповеди и причащению, и духовно возрастать. Дай мне терпение и долготерпение, помоги мне успешно завершить мой литературный труд. Но да будет во всех моих просьбах Твоя святая воля».

После этого Правдин прошел к чудотворной иконе преподобного Варлаама Хутынского, находящейся на возвышении у правого алтаря. Поднявшись по ступенькам и облобызав святыню, он помолился про себя: «Преподобне отче Варлааме, помоги мне оплакивать мои грехи, возьми меня под свой покров и защити от всех врагов, видимых и невидимых. Аминь».

Божественная Литургия шла своим чередом, чудесное пение хора, знакомые слова ектении, возгласы священника – все это действовало на душу Андрея Павловича самым умилительным образом, благодать Святого Духа возвышала, очищала, просвещала ее, минуты, проведенные в храме, были самыми лучшими в его жизни.

После «Символа веры», спетого всеми людьми, находящимися в храме, Правдин подошел к священнику, который у правого алтаря исповедовал прихожан. Андрей Павлович чистосердечно, горячо покаялся в своих грехах, нагнул голову, священник накрыл ее епитрахилью и прочитал разрешительную молитву. После этого Правдин приложился к Евангелию и кресту, которые лежали на аналое, и прошел к главному алтарю.

«Господи, я по своим грехам недостоин причащения Святых Таин, но Ты по милости Своей допускаешь меня к Чаше, - сложив на груди крестообразно руки и медленно продвигаясь в цепочке людей, молился Андрей Павлович. – Сделай так, чтобы принятие Страшных Животворящих Таин пошло мне и всем людям, которые сегодня приступают к Чаше, не в суд и не в осуждение, но во здравие души и тела, во оставление грехов и в Жизнь Вечную».

Он с благоговением причастился Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа, приложился к краю Чаши и отошел назад. «Вот теперь я могу жить дальше», - подумал Правдин.

На улице его подозвал староста храма.

-Пришла машина с досками - надо разгрузить. Пять человек я уже нашел. Поможешь? – спросил он.

-Конечно, - легко согласился Андрей Павлович.

Примерно через час работа была закончена, доски аккуратно сложены у стены и накрыты толстой целлофановой пленкой. В чудесном расположении духа (поработал физически, размялся, помог храму) Правдин отправился домой.

У церковных ворот стояло и сидело несколько нищих. Андрей Павлович порылся в карманах и обнаружил два полтинника. «Последние, наверно, - мелькнула мысль. – Ну, ничего, им нужнее». Он отдал деньги нищим.

Выйдя из церковного двора и повернув направо, он сделал не больше десяти шагов, как увидел Изюмова, своего давнишнего приятеля.

-Вот уж действительно: на ловца и зверь бежит! - закричал тот. - Я как раз о тебе вспоминал!

-Неужели?

-Да.

-А по какому поводу?

-Помнишь, лет пять-шесть назад я занял у тебя двадцать пять рублей?

-Что-то не припомню. Ты, наверно, перепутал: у кого-нибудь другого занял.

-Нет, у тебя. Мне на путевку в санаторий не хватало. А сейчас я при деньгах. Иду и думаю: вот бы встретить Правдина и отдать ему должок. А ты тут как тут!

-Промысл Божий.

-Не знаю, что это такое, но денежку прими.

И он вручил Андрею Павловичу синенькую.

«У Господа Свой расчет, - подумал Правдин, попрощавшись с Изюмовым, - я дал Ему рубль, а Он мне вернул в двадцать пять раз больше».

IX

Каждый день таил для Правдина неожиданность, более того, мог стать последним днем его проживания в доме. Канатоходец, балансирующий под куполом цирка, наверняка чувствовал себя гораздо увереннее, чем он. Андрей Павлович пытался подстраховать свое шаткое положение, однако все его усилия заканчивались безрезультатно. Мамед (Правдин несколько раз заходил к нему) неизменно отвечал:

-Нычего нэт, друх.

На помощь главного инженера рассчитывать не приходилось, и все же Андрей Павлович для очистки совести («я сделал все, что мог») решил поговорить с ним. Но тот опередил его и зашел к нему сам. Он пришел узнать, как устроились маляры. Их условия его удовлетворили, а вот пребывание в доме постороннего человека – не очень.

-Вы проживаете здесь на незаконных основаниях, - сказал главный инженер, обращаясь к Правдину. - Если об этом узнают в исполкоме, меня взгреют по первое число. Вас кто сюда поселил?

-Олег Борисович.

-Олег Борисович многое чего сделал не так, а я расхлебывай.

«Ну, принесло на мою голову формалиста».

Правдин изложил главному инженеру версию, сочиненную им для начальника ЖЭКа.

-Как корреспондент радио, - добавил он, - я готов хоть завтра сделать о ЖЭКе передачу.

Вопреки ожиданиям Андрея Павловича, предложение было принято – главный инженер помягчел.

-Ладно, - сказал он, - пока живите, но старайтесь вести себя потише. А то, в случае чего, все шишки на меня. Кстати, здесь телефон есть?

-Да, - сказал Правдин, думая, что главный инженер хочет позвонить.

-Какой номер?

Правдин сказал.

-Надо будет сообщить о нем в телефонный узел, пусть обрежут;  подпольные телефоны мне совсем не нужны.

«Ну и осел же я! – ругал себя Андрей Павлович, когда главный инженер ушел. – Сам себя лишил телефона! Ну, откуда я мог знать, что на уме у этого формалиста!»

В последующие дни, как ни противно было ему, Правдин занимался радиопередачей. Тему он выбрал нейтральную: детская изобразительная студия при ЖЭКе. Время, которое отрывалось от основной работы, он жалел ужасно. Польза же от передачи была минимальной: главный инженер пока не выгонит его из дома; о том, чтобы он подыскал ему другую комнатенку, не могло быть и речи. Правда, было и маленькое утешение - художник,  руководивший детской студией; во-первых, он был хорошим общительным человеком, а, во-вторых, писал чудесные картины.

Через несколько дней Андрей Павлович забыл о неприятных последствиях визита главного инженера. Телефонный звонок, раздавшийся через неделю, напомнил ему о них.

-Товарищ Хомяков? – Голос принадлежал женщине предпенсионного возраста.

-Нет.

-А кто?

-Новый жилец, - сказал Правдин.

-М-м… а нам ничего неизвестно.

-Я тут ни при чем.

-Вы живете по этому адресу?

-Да.

-У вас большая задолженность за телефон – за полгода.

-Вполне возможно.

-Погашать плату будете?

-Нет, - сказал Правдин.

-Тогда в пятницу будьте дома, придет техник и обрежет телефон.

«Как бы не так, - подумал Андрей Павлович. – Специально уйду на весь день».

К сожалению, обстоятельства сложились не в его пользу. Именно в пятницу к нему должен был прийти приятель. Встреча была назначена три дня назад, кроме того, она была очень важна для Правдина, поэтому отменять ее не имело смысла.

В десять часов утра, как было условлено с приятелем, раздался звонок. Андрей Павлович открыл дверь и… увидел незнакомого толстомордого парня в барсучьей шапке.

-Я с телефонного узла, - представился он. («Вижу, что не из театра оперетты»). – Это двадцать восьмая квартира?

-Да.

-У вас телефон есть?

-Нет.

-Как же нет – вот провода идут.

-Провода идут, а телефона нет.

«Авось пронесет».

-А ну-ка – я посмотрю.

«Барсук» сделал шаг вперед.

-Ну, куда ты прешься? – пришел на помощь Правдину сантехник дядя Федя, сменивший несколько дней назад маляров и хорошо относившийся к Андрею Павловичу. - Сказано: нет телефона – значит, нет.

-Сейчас узнаем. – «Барсук» прошел дальше. – Провода ведут к окну. И телефон тут.

-Оставь телефон, - сказал дядя Федя, - он человеку для работы нужен.

-Если б не хитрили – оставил.

-Все равно ведь пропьешь.

-А это уж не ваше дело.

«Барсук» достал складной нож, обрезал телефон, положил его в сумку и ушел.

Правдин снова пожалел, что говорил неправду – это был грех, а грех надо исповедовать.

                                         Х

В начале весны Правдин позвонил Тамаре (на Пятницкой улице был маленький, но удобный зал с телефонами-автоматами).

-Ужасно соскучился по дочке, - сказал он, - хочу ее повидать.

-А вот это совсем лишнее, - холодно отрезала Тамара.

-Ну, как же, - возразил Андрей Павлович, - я все же ее родной отец.

-Если бы ты был нормальный отец, то никто бы не возражал, и я в том числе. А поскольку ты из ряда вон выходящий, то я не могу тебе это позволить.

-Ты думаешь, я принесу ей вред?

-Не думаю, а уверена! Ты ведь наверняка заговоришь о Боге!

-Конечно.

-А этого делать в моем доме нельзя!

-Видно, ты нисколько не изменилась.

-И не собираюсь изменяться.

Правдин немного помолчал, а затем, вздохнув, сказал:

-Я хочу обговорить очень важный вопрос.

-Какой?

-Полине уже семь лет; хорошо бы ее окрестить.

-Что? – закричала Тамара таким громким голосом, что у Правдина заболело ухо. – Окрестить?

-Да.

-Это совершенно излишне!

-Наоборот: это то, что каждому совершенно необходимо! Я об этом и хотел рассказать дочке.

-Она не нуждается в такой информации. Я некрещеная, - продолжала Тамара, - и дочке не дам совершить глупость!

-Ну, какая же это глупость? В течение тысячи лет крестятся люди на Руси и не считают это глупостью!

-Это их дело, а у меня свое мнение!

-Вся Русская земля покрыта храмами и монастырями. Это тебе о чем-то говорит?

-Абсолютно ни о чем!.. Глупцы всегда были и будут!

Правдин  промолчал.

«Ну, как с ней разговаривать? Какие доводы приводить? Чем убеждать? Я своими слабыми человеческими силами изменить ничего не могу. А потому возложу эту печаль на Господа».

Он попрощался и повесил трубку.

XI

Однажды Правдин отлучился из дому на несколько часов, а когда вернулся, то обнаружил дверь «своего» жилища открытой. Рядом стоял грузовик; в его открытом кузове были бидоны с краской, насосы, кисти и другое имущество маляров. Незнакомые люди уже хозяйничали в доме, причем не только на кухне, но и – к большой досаде Андрея Павловича – в комнате. Стол, занимавший удобное положение у стены, был сдвинут в угол, на нем лежал чемодан Правдина; пишущая машинка была замарана краской и засунута под стол, там же находилась и раскладушка; у печи нашла пристанище большая самодельная (в виде буквы П) вешалка с рабочей одеждой.

-Эту комнату занимать нельзя! – крикнул Правдин, обращаясь к малярам.

-Почему нельзя? – Белобрысый мужчина лет сорока с челкой, косо падающей ему на лоб, с мелкими подгнившими зубами, с острым, похожим на клюв, носом, поставил на пол ведро с остропахнущей краской, дужка звонко ударилась о край.

-Я здесь живу! – Правдин повысил голос, наступая на белобрысого.

-Это нас не касается! – огрызнулся тот. – Нам сказали –  размещаться, и мы размещаемся!

-До вас тоже были люди, и всем им хватало кухни!

-Им хватало, а нам – нет! Вон сколько нас: кроме меня, еще трое!

-А кто вам разрешил трогать мои вещи?

-Да разве это вещи? Нашел из-за чего волноваться!

-Микита, ты не очень-то выступай… - вмешалась одна из трех женщин, видимо, жена белобрысого. – Он тебе ничего плохого не сделал.

-И я ему ничего плохого не делаю! Я что... я лишь хочу жить в нормальных условиях! Подвалы и сараи у меня уже вот где сидят! – Он ударил себя ребром ладони по шее ниже затылка. – Лично мне эта комната нравится!

-Одежду можно оставлять и на кухне, - сказал Правдин.

-Нет! Мы будем оставлять свою одежду здесь! - взвился белобрысый. – И обувь! И бидоны! И насосы! Ты нам не указчик!

Андрей Павлович понял, что продолжать разговор бесполезно: белобрысого «зашкалило». Чтобы успокоиться, он стал прибираться на столе – надо было спасать рукопись, чистую бумагу, копирку, письменные принадлежности, иконы. Через короткое время чемодан был упакован – Правдин решил сегодня же покинуть свое временное пристанище.

С большим трудом он дождался вечера и отъезда маляров; после этого пошел на Пятницкую и позвонил Смирнову.

-Все, старик! Доконали! – сказал он.

-«Квартиранты»?

-Кому же еще!

-Куда теперь?

-Не знаю.

-Ничего, бывает и хуже, - философски изрек Смирнов. – Перекантуешься два-три дня у меня, а там что-нибудь придумаем.

Вскоре он подъехал на такси. Друзья погрузили вещи, и машина помчалась по вечерней Москве.

-Ну, как твой роман? – поинтересовался Смирнов.

-Сегодня утром закончил.

-Молодец! Сдержал слово! Получился?

-Кажется, да.

- Пойдет?

-Нет, конечно.

-Еще раз молодец! Времена меняются – глядишь, лет через десять роман будет опубликован; если не через десять, то через двадцать…

-На все воля Божия…

Стояла ранняя прохладная весна. Косой дождь напористо хлестал по корпусу автомобиля, дворники суетливо бегали по ветровому стеклу, уличные фонари тусклыми пятнами проносились мимо. Когда машина повернула на Садовое кольцо, дождь припустил еще сильнее…

1975

                                 АВТАНДИЛ                                

                                                              1.

  -Моди, моди, генацвале! Подходите, подходите, дорогие! Самые лучшие в мире арбузы! Слаще инжира, слаще кишмиша, слаще хурмы! Кто отведает мой арбуз, молодеет на десять лет! Подходите, генацвале!

  Арбузы шли нарасхват. Продавец – пожилой грузин в национальной войлочной шапочке, в расстегнутом легком пиджаке, с овальным носом и с пышными седыми усами – знал свое дело. Он успевал все: и отпускать товар, и зазывать покупателей, и пошутить, и подкрутить свои усы так, что они становились еще краше. Справа от него стояла арба, в которой осталось несколько арбузов, а слева – корзина с арбузными корками, которые с аппетитом хрумкал ишак. Весы с побитыми блестящими тарелками удобно разместились на ящике из-под яблок.

  -Генацвале! Зачем доктор? Купи арбуз – сразу здоровым будешь! Побольше кушай арбуз! Завтрак кушай, обед кушай, ужин кушай! Моя покойный дед сто десять лет жил – только арбуз кушал! Лезгинку танцевал до самой смерти! Чами, чами, генцвале! Пробуйте, не стесняйтесь!

  -Почем арбузы? – поинтересовалась молодая загорелая девушка в чудесной широкополой апельсинового цвета панаме и бежевых шортах.

  -Дешево! Дешевле винограда! А тебе могу и подарить!

  -Почему?

  -Ты мне очин понравилась, генацвале!

  Автандил (так звали грузина) вручил красавице изумрудно-полосатый арбуз.

  Около продавца остановился высокий сухой узбек в ярком расписном халате и узорчатой тюбетейке. Он взял в руки арбуз и стал тщательно изучать его.

  -Спелый?

  -Кацо, имеешь глаза? Посмотри!

  Узбек тем не менее поступил по-своему: поднес арбуз к уху, щелкнул по нему пальцами, с напряженным, сосредоточенным лицом прислушался. Трудно сказать, услышал что-нибудь или нет, но брать арбуз не решился.

  -Сомневаешься? – спросил грузин.

  -М-м-м…

  -У меня неспелая не бывает! У меня вся спелый!

  -Да знаешь… Иногда такой попадется…

  -Какой?

  -Ну… не очень…

  -Не очень? – Брови продавца, словно птицы, вспорхнули вверх. – Смотри!

  Он взял из рук узбека арбуз и взмахом ножа расколол его пополам.

  -Ну, как, «не очень»? – торжествовал он, держа обе половинки в ладонях. – Огонь, а не арбуз! – Он выждал некоторое время, наслаждаясь произведенным эффектом, а потом бросил половинки в корзину, и ишак, словно только этого и дожидавшийся, начал с хрустом уминать их.

  Автандил выбрал самый крупный из оставшихся арбузов.

  -Держи! Это мой подарок! На память о Грузии!

  Узбек, никак не ожидавший такого поворота событий, сначала опешил, а потом расцвел, как его халат, и, донельзя довольный, удалился.

                                 2.

  -А мне – только за деньги! – сказал молодой, не старше тридцати лет, мускулистый мужчина с короткой стрижкой; он был в спортивной майке с рисунком на спине, изображавшем баскетболистов в высоком прыжке у щита, а в руках держал спортивную сумку, на которой был рисунок, изображавший бегунов на старте.

  -Арбуз моя! Хочу - продаю, хочу – дарю! Тэбе, генацвале, тоже дарю!

  -За что?

  -Чем больше арбуз я дарю, тем становлюсь богаче!

  -Как это?

  -Когда я даю тэбе арбуз, то даю не тэбе, а Сам Бог. А Он воздаст мне за это сотни раз.

  -Да ну! – не поверил спортсмен; от удивления он отступил на один шаг назад.

  -Я поступаю так всю жизнь, и Бог меня ни разу нэ посрамил.

  -Ну, людям – понятно, а ишаку не жалко отдавать?

  -Зачем жалко? Он тоже Божье создание.

  -А его можешь подарить?

  -Кому?

  -Мне, например.

  -Могу. Но в городе ее нечем кормить: сено нет, арбуз нет, дыня нет.

  -Он будет его кроссовками кормить! – пошутил кто-то из покупателей.

  -Крос… крыс…крысами, что ли? – изумился Автандил. – Нет, нет! Оборони Господь! Пусть лучше спелая арбуз кушает!

  -Я пошутил, - сказал спортсмен. – Тебе он нужнее… Ты, наверно, в верующей семье родился?

  -Да, отец и мать были верующими. Каждое воскресенье водили меня в церковь. Да воздаст им Господь в Царствии Небесном! – Продавец набожно перекрестился. – Отец пел на клиросе и меня приучил. Уже половину века пою. Петь в церкви – это… это, кацо, блаженство!

          Я-ако-о ве-е-есть Господь путь праведных,

          И путь нечестивых поги-и-ибнет, -

  неожиданно запел грузин. У него был густой звучный бас, который легко перекрывал нестройный шум южного базара. –

          Аллилу-у-уиа, аллилуиа, аллилу-у-уиа!

  Акустика в нашем храме, скажу я тебе! Поем пять человек, а кажется – пятнадцать. Ангелы, наверно, вместе с нами поют…

  Автандил вздохнул.

  -Скоро, если Бог даст, буду петь в другом храме.

  -В каком?

  -В Небесном. – Он поднял глаза вверх, словно любуясь тем, другим храмом, который видел только он один. -  Там акустика еще лучше. На всю Вселенную.

          Спаси-и-и, Го-о-осподи, люди Твоя

          И благослови достоя-а-ание Твое,

          Побе-е-еды на сопротивныя да-а-аруя

          И Твое сохраняя Крестом Твоим жи-и-ительство.

  Он пел, все еще глядя на небо, весь погруженный в смысл молитвы, отрешенный от всего земного, пел так, как будто на этом большом, пронизанном различными звуками и запахами, базаре, кроме него, церковного певца, никого не существовало.

  -Душа в церкви расцветает, как роза в лучах весеннего солнца. Потому что она, душа, общается с Богом и Его угодниками. Их очень много. Сегодня одному воздаем хвалу, завтра – другому, послезавтра третьему. Ну, а святую Нину мы воспеваем каждый день -  ее имя носит наш храм… Слышал о святой равноапостольной Нине?

  Спортсмен покачал головой.

  -Она просветительница Грузии.

  -То есть принесла вам письменность?

  -Нет, гораздо больше – Свет Христов! Она явилась к нам в начале четвертого века. Мой бедный и несчастный народ поклонялся в то время идолам. Однажды царь Мириан со своею царицею и множество народа отправились в город Мцхету, чтобы поклониться бездушному идолу Армазу… Был хоть раз в Мцхете?

  -Да, в прошлом году.

  -Напротив города, за рекой, на высокой вершине стоит храм…

  -Да, да, помню…

  -Ну вот… На эту гору и пришла святая Нина вместе с толпами народа. Здесь она увидела идола Армаза. Это было истинное чудовище. Он был выкован из меди и походил на гигантского человека. На нем был золотой панцирь, а на голове – золотой шлем. Один его глаз был сделан из яхонта, а другой – из изумруда, они ярко блестели на солнце.

  Царь и народ в благоговейном трепете взирали на этого идола. Жрецы заканчивали последние приготовления к принесению ритуальных жертв… И вот обильным потоком потекла кровь буйволов, баранов и коз. Громко затрубили трубы, загудели тимпаны, дым благовонных курений столбами потянулся к небу, а царь и народ пали ниц на землю.

  Сердце святой Нины было глубоко уязвлено этой безумной сценой. Подняв глаза к небу, она стала молиться такими словами:

  -Всесильный Боже! Воззри с милостью на этот народ, который Ты создал Своей всемогущей десницей, и помоги ему познать Тебя, Единого Истинного Бога. Сокруши этого истукана и сделай так, чтобы память о нем навсегда изгладилась из душ заблудившихся людей.

  Не успела святая закончить молитву, как в небе, с западной стороны, появилась тяжелая, громадная, иссиня-черная туча; она стремительно двигалась к горе. В одну секунду небо помрачнело. Царь и народ, заметив опасность, обратились в бегство. Нина укрылась в расселине скалы.

  Страшный удар грома потряс воздух, засверкали ослепительные молнии. В мгновение ока идол распался на мельчайшие осколки, а капище обрушилось и превратилось в прах. Мощные дождевые потоки тут же смыли их в пропасть, а река унесла вниз по течению.

  Через минуту в небе снова сияло солнце, и ничто не напоминало о прошедшей грозе.

  Это произошло в праздник Преображения Господня.

                                 3.

  -А откуда святая Нина пришла к вам?

  -Из Иерусалима. Ее послала Пресвятая Дева Мария. Однажды Она явилась святой Нине во сне и сказала: «Иди в страну Иверийскую – Мой удел – и благовествуй там Евангелие». «Но как я, такая слабая, смогу выполнить столь великое дело?» - спросила Нина. В ответ Божия Матерь вручила ей крест, сплетенный из  виноградных лоз, и сказала: «Этот крест поможет тебе во всем!» Проснувшись и обнаружив в своих руках крест, святая Нина облобызала его со слезами радости и восторга. Она связала его своими волосами и не расставалась с ним всю жизнь.

  Сейчас этот крест хранится в Тифлисском соборе, в особом кивоте, слева от Царских врат. Это величайшая святыня Иверии. Когда я приезжаю в Тифлис, я прежде всего иду в собор, чтобы приложиться ко кресту и помолиться около него.

  -А мощи святой Нины сохранились?

  -Конечно. Они покоятся в селе Бодби, под спудом храма. Там часто совершаются чудеса.

  -И в наши дни?

  -Да. А какая разница? Святая Нина и вчера, и сегодня – одна и та же. В наши дни еще больше происходит чудес, чем раньше. Самое последнее случилось этим летом, на Троицу. Хочешь, расскажу?

  Собеседник кивнул.

  -В нашем селе живет один юноша, его зовут Давид. Он родился слепым. Скоро ему будет восемнадцать. Как-то он отдыхал в саду под инжировым деревом и вдруг услышал чей-то голос: «Иди в село Бодби. Там находится моя гробница. Приложись к ней – и прозреешь». Давид рассказал об этом родителям. «Папа, вези меня в Бодби, - попросил он. – Только не медли». «Хорошо, сынок, - ответил отец. – Завтра утром выезжаем».

Едва юноша приложился к гробнице святой Нины, как увидел Божий свет.

  Я уже много раз бывал в Бодби. Благодатное место! – Автандил на секунду закрыл глаза. – Приедешь, а уезжать не хочется. Так бы и жил там все лето… Пребывание в святых местах, кацо, сильно укрепляет веру…

  Собезна-а-ачальное Слово Отцу и Ду-у-ухови, -

  снова запел он, -

  От Девы рождшееся на спасение на-а-а-аше,

  Воспои-и-им, вернии, и поклони-и-и-имся,

  Я-ако благоволи плотию взы-ы-ыти на Крест

  И смерть претерпе-е-ети,

  И воскреси-и-ити умершия

  Славным Воскресе-е-е-ением Своим.

  Уф, жарко! – Грузин снял войлочную шапочку и положил ее на тарелку весов. – Но хорошо!

  -Семья-то у тебя большая?

  -Мне Господь дал семь детей – четыре сына и три дочери. Старший сын – Вахтанг – настоятель нашего храма. Другой сын – Тенгиз – служит диаконом. Третий – Шота – чтец и алтарник. Четветрый – Амиран – поет со мной на клиросе; у него очень приятный тенор.

  -А дочери?

  -Дочери – Лия, Манана и Сулико – тоже на клиросе. Поют. А Лия еще и регентует.

  -То есть солирует?

  -Нет, у нас никто не солирует: храм – не театр. Лия закончила музыкальное училище и руководит хором… Кто еще остался? Русудан, моя жена, продает свечи, книги, иконы…

  -Одним словом, храм держится на твоей семье?

  -Нет, ты немножко не прав – он держится на Христе! Мы лишь послушные инструменты в Его руках.

                                         4.

  Спортсмену нравился разговор, и поэтому он не торопился уходить.

  -Скажи, отец, - сказал он, поставив сумку на землю. - Вот человек служит Богу – это понятно. А если он не служит Ему, то…

  -Молодец, умеешь мыслить, - сказал Автандил. – Видишь ли, кацо, на свете существует только две силы: сила Бога и сила сатаны. И если человек не служит Богу, то – хочет того или не хочет – служит сатане. Кто не со Мною, тот против Меня, сказал Господь. И кто не собирает со Мною, тот расточает.

  -Значит, большая часть людей в лапах сатаны…

  -Выходит, так.

  -А могут они вырваться из этих лап?

  -Конечно!

  -А как?

  -Только с помощью Христа!

  -То есть надо обратиться к Нему?

  -Да, кацо.

  -А трудно это сделать?

  -Непросто… Каждого человека Господь ведет к Себе особым единственным путем.

  -А если человек не захочет к Нему пойти?

  -Это его воля…Господь принуждать не будет… Ого, солнце-то уже эвон где, пора и домой. – Автандил надел войлочную шапочку на голову. – Как раз успею к вечернему богослужению. Держи, друг, арбуз! Ты заслужил его хорошими вопросами!

  -Отец, а можно еще один вопросик? – сказал спортсмен.

  -Если последний, то можно.

  -Ты каждый день служишь в храме?

  -Да, каждый день – утром и вечером.

  -А зачем так часто?

  -Надо, кацо, надо! В особое время мы с тобой живем. Я считаю так: если я не буду служить каждый день – Грузия погибнет!

  Автандил раздал людям оставшиеся арбузы, запряг ишака, поставил в арбу весы, пустую корзину и ящик из-под яблок, сел в нее сам, взял в руки вожжи.

  -Ну, давай, серый, трогай.

          Милосердия двери отверзи нам,

          Благословенная Богоро-о-оди-и-ице-е-е-э,

          Надеющиеся на Тя да не поги-и-и-ибнем,

          Но да избавимся Тобою от бед.

          Ты бо еси спасение

          Ро-о-о-ода христианска-а-аг-о-о-о.

  Арба медленно ехала между россыпей золотистых пахучих дынь, желто-оранжевых, с затейливым рисунком тыкв, между корзин с матовыми кистями винограда, пурпурной хурмой, сизо-бурым инжиром, зеленоватой фасолью. А над неутихающим гомоном полуденного базара плыл сочный, богатый теплыми обертонами, звучный голос Автандила. Слыша этот голос, люди останавливались, искали глазами певца, забывали о деньгах и фруктах, переставали торговаться и лузгать семечки, светлели взглядом и, вырванные на минуту из этого зыбкого, суетного мира, становились сами собою.      

                                 РЕКС                                   

                                         I

Я расскажу о дружбе, которая бывает только раз в жизни. О дружбе, которая дороже алмазов и бриллиантов, денег, самых дорогих вещей, короче, дороже всего.

Это была такая дружба, что…

Впрочем, лучше я начну излагать все по порядку.

 В то далекое время я жил в рабочем поселке Кужма на Брянщине. Мы – я, моя жена Галина и двое деток – трехлетний Максимка и пятилетний Ванюшка - обитали в «хрущевке» -  малогабаритной квартире на втором этаже.

Однажды, в конце лета, к нам пришел знакомый егерь Фрол Кузьмич Выскупов, здоровенный, саженного роста мужчина с копной спутанных каштановых волос и громовым голосом. Наша квартира сразу стала как будто в несколько раз меньше.

Фрол Кузьмич снял с плеч рюкзак и вынул из него большого щенка серозаренового цвета; у него был черный нос, темно-серый лоб, угольные уши и коротенький серый хвост с белым кончиком.

-Вот! – сказал Фрол Кузьмич, держа щенка на вытянутых ладонях. – Принимайте.

-Где ты его откопал? – спросил я.

-В берендеевом царстве, вот где! И не откопал, а нашел.

-Одного?

-Нет, троих. Кто-то из охотников ранил волчицу, она вскорости околела, а волчонки остались; всего неделю назад появились на свет; ну, мне жалко их стало, пропадут, думаю, бедолаги; двух отдал в охотничье хозяйство, а одного принес тебе, знаю, что ты любишь животных. Возьмешь?

-Это зависит не только от меня. Галина, ты как?

-Не знаю.

-Ванюшка, а ты?

-Мне хочется, буду с ним играть.

-Максимка, а тебе нужен щенок?

-Он холёсый.

-Ну, теперь последнее слово за Галиной.

Я вопросительно посмотрел на жену.

-Ну, разве только ради деток…

-Добре! – подвел итог Фрол Кузьмич. – На, держи.

Он протянул мне щенка.

Я взял его в руки, он был теплый и гладкий. Мокрым носом щенок тыкался в мою руку, ища материнскую сиську.

-Он еще слепой, ничего не видит, но дня через три глаза у него откроются, и первое, что он увидит – будешь ты, Петро, - густым басом выводил егерь. – Что ты ему скажешь?

-Я ему скажу: «Будем дружить, Рекс». Мне давно хотелось иметь  собаку с таким именем.

-Ну вот, твоя мечта исполнилась.

-И моя тозе! - Ванюшка взял щенка из моих рук. – Я тозе буду с ним дружить!

-Молодчина! – похвалил его Фрол Кузьмич. -  А кормить чем  будете?

-Козьим молоком, - сказал я. - Чтобы побыстрее вырос. У нас четыре козы, молока много.

-Повезло волченку.

-Когда Рекс подрастет, я его научу пасти коз, - сказал я. – Так что он отработает свое молоко.

-Ну, лады. – Егерь поднялся со стула, чуть не задев потолок. – Слава Богу, что все устроилось. Будьте здоровы! – Гулко ступая, он направился к выходу, пригнул голову у дверей и переступил порог.

                                         II

Рекс рос не по дням, а по часам. Через три месяца он стал большим упитанным щенком, похожим на серую собаку-овчарку: все то же самое, что и у собаки, только глаза были не собачьи, а волчьи: карие, по человечески умные, осмысленные.

Я стал обучать его разным собачьим премудростям. Мне хотелось, чтобы он всегда был рядом со мной, поэтому первая команда была «Рядом!» Я часто гулял с ним, он шел с правой стороны от меня на поводке. Я приучал его к тому, чтобы его левая лопатка всегда соприкасалась с моим правым коленом. Если у него это получалось, я давал ему карамельку. Иногда он своевольничал и отстранялся от меня, обращая внимание или на крик птицы, или на пробегающую мимо собаку. Тогда я несильно стегал его концом поводка, и он тут же исправлялся.

Впоследствии, когда он повзрослел, я гулял с ним без поводка, и если брал в руки поводок, то он знал, что вслед за этим последует наказание и прижимал уши.

Рекс никогда не сидел на цепи и в собачьей будке, он все время был на свободе, поэтому был понятливым и хорошо учился.

Другая команда, которую я прививал ему, была «Сидеть!» Я протягивал руку вперед и говорил:

-Сидеть!

А если опускал руку, это означало «Лежать!» В течение долгого времени он учился этому, а потом, повзрослев, выполнял эти и другие  команды по голосу.

Через барьер – металлический метровый школьный забор – мы прыгали сначала вместе, а через некоторое время Рекс стал прыгать по моей команде уже один. А еще позже прыгал без команды, потому что ему нравилось совершать прыжки.

Ну, а что касается команды «Аппорт!», то тут мои усилия были   минимальными – стоило мне бросить палку и произнести это слово, как Рекс стремительно бросался за ней, хватал зубами и приносил ко мне.

 Чаще всего мы гуляли в лесу – он был в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Я шел быстро, и Рекс шел быстро, я переходил на бег, и Рекс бежал со мной рядом, не отставая ни на один сантиметр, как будто привязанный невидимыми нитями.

Лес был смешанный густой, с разнообразным подлеском, в нем было много звуков, шорохов, игры света. Рекс не догадывался, да и не мог догадаться, что лес – это его стихия, здесь он мог жить, охотиться на диких кабанов, рысей и на другую живность, постигать премудрость волчьей жизни, избегать опасностей, особенно же остерегаться человека с ружьем, потому что это грозило ему гибелью, но все это ему теперь было не нужно – он вырос в другой среде, и у него был хозяин, которого он хорошо знал и подчинялся которому по первому слову.

Дома он обычно лежал на полу, положив морду на лапы. Максимка и Ванюшка залезали на него по очереди и сидели как в удобном кресле, трепали его за уши, гладили шею, играли хвостом – Рекс ни на что не реагировал, как будто это происходило не с ним, он, кажется, даже не замечал детишек.

                                         III

Через три года Рекс возмужал - рост его был около метра, а весил  почти сто килограммов. При виде его люди на улице отходили в сторону, давая ему дорогу, или останавливались, прижимаясь к забору, или прятались по дворам. Но бояться его было нечего: он был в наморднике, и я вел его на поводке.

Как-то в субботний день я пошел с ним в обувную мастерскую, нужно было починить мои ботинки и Галинины туфли. Около продовольственного магазина стояла компания пьяных молодых людей, их я видел впервые; они были в кураже, ехидными, колкими, а то и хамскими замечаниями встречая почти каждого человека, независимо от его возраста. «Меня-то они не тронут», - подумал я. И ошибся.

-Какк-ая боль-шая псина! – наглым развязным голосом воскликнул один из них, увидев Рекса. – Боль-шая, да дур-ная! Как и ее хозз-яин! Два придурка!.. Ха-ха-ха!.. 

-Не связывайся с ними, Сыч, - подал голос его дружок. – Псина эвон какая…

-А мне до лампочки, какая она…

Он пренебрежительно махнул рукой в мою сторону. Я отпустил поводок, давая понять моему другу, что он может действовать по своему усмотрению. В ту же секунду Рекс бросился на обидчика, в прыжке сбил его с ног, а потом встал ногами ему на грудь. Сыч попытался подняться, но Рекс так грозно и злобно зарычал на него, что тот перестал даже шевелиться.

-Ну что я тебе говорил, - дружок Сыча попятился назад. 

Сыч молчал, у него почему-то пропала всякая охота говорить.

-Рекс, ко мне! – скомандовал я.

Тот переступил ногами на груди Сыча, зарычал, а потом нехотя оставил его.

-Идем дальше.

Я взял поводок в руки, и Рекс, шагая рядом со мной, то и дело оглядывался на Сыча и его дружков, которые торопились скрыться в ближайший переулок.

                                                 IV

В последних числах июля, когда стояли тихие погожие деньки, мне захотелось сходить за грибами. Я знал одно местечко, где водились маслята, - молодой редкий соснячок, а за ним, по берегу ручья, высокая густая трава. Вот туда я и направился с моим неразлучным другом.

Маслят было много, они как будто дожидались меня. За каких-нибудь двадцать-тридцать минут я набрал полный пакет – то-то обрадуется моя Галина!

Рекс бегал поблизости, обнюхивая сосенки, кусты бузины и терновника. Неожиданно он направился в сторону ручья; я видел, как высокая трава, словно волны от носа лодки, расходилась в стороны. Через секунду я понял цель его рейда – он почуял зайца; тот бросился наутек, но поскольку трава была высокая, то ему приходилась прыгать вверх, и это сильно снижало его скорость. Рекс быстро настиг зайца, схватил его за шею и перекинул через свою спину – этим приемом он сломал его хребет: никто его таким премудростям не учил, это было у него в крови.

Я сидел на пне, когда Рекс появился передо мною. Он положил зайца мне под ноги, я хотел взять его, но Рекс в мгновение ока схватил его и отбежал в сторону – ему, конечно, хотелось поиграть. Я встал, подошел к зайцу, но Рекс снова опередил меня и отбежал еще дальше. «Какой озорник, - подумал я. – Небось, и вовсе не отдашь мне зайца».

Я взял первую попавшуюся палку и бросил ее далеко в сторону. Рекс стремглав бросился за ней. Пока он бегал, я завернул зайца в тряпку и спрятал в сумку.

-Ну, где твоя добыча? – спросил я у Рекса, когда он притащил мне палку. – Проворонил?

Однако тот и виду не подал, что остался ни с чем: улегшись на траву, он положил голову на мои ботинки, мол, ты во всем прав, а не я.

                                                 V                                                   

Наш поселок хоть и городского типа, но все равно не очень большой. Я знаю почти всех моих сверстников – вместе учились в школе, вместе гоняли футбол, вместе ловили перепелов. Некоторые из них частенько заглядывали ко мне домой, ну, а уж семнадцатого апреля – в обязательном порядке, потому что это день моего рождения. Вот и на этот раз они не забыли меня, пришли поздравить (Галина с детьми уехала на два дня в Гомель к своим родителям).

Ну, как положено, мы выпили, закусили, пошли всякие разговоры. А у меня такая особенность: когда я выпью, то через некоторое время засыпаю. И на этот раз заснул прямо за столом, положив голову на руки. О том, что произошло дальше, рассказал Валерка Мякишев – когда я проснулся.

«Через некоторое время, когда водка и пиво закончились, мы решили расходиться по домам. Но не тут-то было – Рекс не выпускал нас из квартиры. Тогда я подошел к тебе, чтобы разбудить. Но и тут Рекс был начеку – так грозно зарычал, что я отступил назад. Спустя минут пять Сенька Тарапыгин попытался толкнуть тебя в плечо, но Рекс встал на его пути и опять грозно зарычал.

Нам ничего не оставалось, как ждать. Мы прождали ровно три часа».

Проснувшись, я проводил невольных «пленников» на улицу.

                                                 VI

В Крещенские морозы в нашем доме произошло ЧП: обокрали Лукерью Хохлякову, которая жила на первом этаже. Воры взяли только самое ценное: кольца, броши, серьги, норковую шубу и «гробовые» деньги; холодильник, телевизор и настенные часы со звоном остались не тронутыми. Произошло это глубокой ночью. Хозяйки дома не было, она на несколько дней уезжала к дочери в райцентр.

Началось следствие. В поле зрения следователя, молодого человека, который только что закончил институт, попало несколько человек, в том числе и я. Моя кандидатура сразу вышла на первый план. Это объяснялось очень просто: за несколько дней до происшествия я заходил к Лукерье и просил ее одолжить рублей сто-сто пятьдесят - нужно было срочно отдать долги.

-Милок, - сказала Лукерья, - ты немножко опоздал - буквально на днях я купила новый телевизор и поэтому ничем не могу тебе помочь.

Я объяснил следователю причину моего визита к Лукерье и добавил, что к воровству не имею никакого отношения. Судя по  скептическому выражению его лица, он мне не поверил.

-У меня есть стопроцентное алиби, - сказал я.

-Какое? – поинтересовался следователь.

-В ночь воровства я находился у моего друга Валерки Мякишева.

-Что вы там делали?

-Мы меняли сантехнику; работы осталось еще много, и я решил заночевать у него, чтобы на следующий день закончить ремонт.

-Может ли он подтвердить это?

-Конечно.

-Очень хорошо. А вы знали, что гражданка Мякишева уезжала к своей дочери в райцентр?

-Да, она мне об этом говорила.

-Понятно. А вам удалось раздать долги?

-Да, удалось.

-Все?

-Почти все.

- А где вы достали деньги?

-Жена заняла у своей матери.

-Она может это подтвердить?

-Да.

Следствие продолжалось около трех месяцев. Я был совершенно спокоен и нисколько не сомневался, что все закончится для меня вполне благополучно. Валерка Мякишев был моим самым близким другом, и я знал, что он меня не подведет. Когда я сказал ему, что теперь от него зависит моя судьба, он, улыбнувшись, похлопал меня по плечу:

-Твоя судьба в самых надежных руках!

Мы с ним дружили с первого класса; нас было водой не разлить; мы понимали друг друга с полуслова, и если он кивал мне после уроков головой, то я знал, что мы идем кататься на лыжах.

Если он приносил с собой пирожки, то всегда делился со мной на большой перемене; а если у меня было два бутерброда – один с  колбасой, а другой с сыром, то бутерброд с колбасой я отдавал моему другу, а себе оставлял с сыром.

В футбол мы играли в одной команде: он был левым нападающим, а я – правым: иногда мы менялись местами, приводя в замешательство вратаря; наши комбинации были всегда остроумными и, как правило, заканчивались голом.

После школы мы освоили с ним разные специальности: он стал шофером, а я – плотником. И это было очень хорошо, так как мы могли помогать друг другу по своему профилю. Не было случая, чтобы Валерка отказал мне в чем-нибудь, я платил ему тем же.

Настал день суда. Кроме меня, на скамье подсудимых были еще двое мужчин; жители нашего поселка знали их как алкоголиков и нечистых на руку. К моему удивлению, они довольно быстро доказали свою полную непричастность к воровству.

Подошла и моя очередь. Я изложил все, о чем говорилось во время следствия. Галина, отвечая на вопрос судьи, подтвердила, что заняла деньги у своей матери.

-Вызывается свидетель Валерий Мякишев, – объявил судья.

Секретарь вышла из зала, чтобы пригласить моего друга.

-Его нет, - сказала она, вернувшись буквально через несколько секунд.

 Что случилось? Где мой друг? Куда он пропал? Этого быть не может – чтобы он не пришел!

-Где же ваш свидетель? - обратился ко мне судья.

-Он вот-вот появится, - сказал я. – Чуток задержался, только и всего.

-Одну минуту мы можем подождать, - пошел на уступку судья, - но не больше.

Минута прошла – Валерка не появился.

-Суд удаляется на совещание, - объявил судья.

Через несколько минут он вместе с двумя народными заседателями вышел из соседней комнаты и зачитал обвинительный приговор: виновником кражи был признан я; наказание: два с половиной года в колонии общего режима.

Я не верил своим ушам. И даже когда милиционер вывел меня из зала суда и посадил в «воронок», я не мог поверить, что это произошло именно со мной.

Когда после отбытия наказания я вернулся домой, то мне совсем не хотелось видеть моего бывшего друга. Даже в страшном сне мне не хотелось его видеть. Но встретить все же пришлось, правда, не по своей воле.     

Однажды я возвращался домой из соседнего села, куда ходил с Рексом к знакомому пасечнику за медом. До Кужмы оставалось километра три, когда сзади раздался шум машины; через минуту рядом со мной остановился бортовой «ГАЗ». Дверца распахнулась – я увидел моего бывшего друга.

-Садись, подброшу, - пригласил он.

Рекс навострил уши, как будто почувствовал какую-то опасность.

-Пешком как-то надежнее, - отказался я.

Валерка раскрыл дверцу пошире, давая понять, что приглашение остается в силе; однако смотеть мне в глаза он упорно избегал.

-А скажи-ка… - я старался поймать его взгляд, - скажи мне…

-Чего?

-Почему ты… не пришел тогда в суд?

Валерка опустил голову, потеребил чуб.

-Да из-за Клавки, зазнобы моей… это она все…

-Что она?

-Я уже собрался пойти в суд, надел чистую рубаху, и тут она нарисовалась. «Пойдем, говорит, ко мне». «Я в суд должен явиться, говорю, меня ждут». «Никаких судов, ты мой…» «Да там всего делов-то…» «Ничего не знаю, обойдутся без тебя!» Взяла меня за руку и увела.

-Как бычка за веревочку.

Валерка искоса взглянул на меня:

-Ну ладно, дело прошлое… садись…

-Я с подлецами не только рядом не сажусь, но и обхожу их стороной.

Дверца захлопнулась, грузовик, резко рванув с места, покатил по дороге. Я сошел на обочину и отвернулся – мне был отвратителен не только Валерка, но и его машина, шум которой становился все слабее и скоро совсем сошел на нет. Только после этого мы с Рексом продолжил свой путь. Волк по-прежнему тревожно водил ушами, как будто опасность, которую он неожиданно почувствовал, еще не миновала.

                                                 VII

«Мне нравится служить моему хозяину. Его голос я различаю среди многих других голосов; мне понятны все его оттенки: и когда хозяин хвалит меня, и когда сердито отчитывает за какую-нибудь провинность, и когда отдает приказ, и когда просто разговаривает со мной о чем-нибудь.

Если бы кто-то предложил мне другого хозяина, я бы сразу отказался – мне не нужно никакого другого, потому что мой хозяин – самый лучший из всех. Он постоянно заботится обо мне; у меня всегда есть еда; соседские собаки иногда голодают (я знаю об этом, так как они скулят), а я – никогда. Один раз в две недели мой хозяин заводит мотоцикл и куда-то уезжает; через пару часов он возвращается и привозит два мешка костей; если б знали соседские собаки, какие это аппетитные кости и с каким громким хрустом я их разгрызаю!

У меня всегда есть вода; я могу вылакать сразу полный котелок, особенно после того, как расправлюсь с говяжьей лодыжкой.

Я чувствую своего хозяина каждую минуту; даже когда я лежу с закрытыми глазами, я все равно чувствую его присутствие, и даже когда он спит, я знаю, где он спит и когда проснется.

Когда он уходит из дома, я сильно скучаю по нему. Мне хочется, чтобы он побыстрее вернулся. Я буквально не нахожу себе места, когда его нет рядом.

Как-то он отсутствовал очень-очень долго, так долго, что я думал, он вообще не вернется. Но он, к счастью, вернулся, похудевший, построжавший, но ко мне по-прежнему добрый и ласковый. Это был самый счастливый день в моей жизни; я не отходил от моего хозяина ни на секунду, все время смотрел на него и не мог насмотреться.

Каждый день я с нетерпением жду, когда он вернется с работы домой. Я подхожу к окну, становлюсь лапами на подоконник и смотрю на улицу – не идет ли мой хозяин. Люди, знакомые и незнакомые, идут по тротуару, а моего хозяина все нет. Я покружусь, покружусь по комнате, а потом снова подхожу к окну.

И вдруг я вижу его, моего хозяина – он идет широкими шагами, высокий, сильный, и я скорей бегу к двери, чтобы встретить его. Он открывает дверь, и я, виляя хвостом, хочу встать на задние лапы, чтобы передними упереться в его грудь.

-Ну, ну, Рекс, - говорит хозяин, - не шали, а то от радости повалишь меня.

Он гладит мою голову, треплет уши, а я жмурю глаза от удовольствия.

Потом он садится за стол, большими глотками пьет чай, откусывая сдобу или пряник, а я сижу рядом и смотрю на него. Иногда он подкидывает пряник вверх, да так ловко, что тот попадает прямо в мою раскрытую пасть.

Быть в послушании у моего хозяина – лучше этого нет ничего на свете. Я всегда жду его команды, чтобы выполнить ее как можно быстрее и как можно лучше и чтобы мой хозяин остался доволен. Выполнять его волю – когда бы это ни было и где бы это ни было – моя обязанность, и ради этого я готов сделать все, что в моих силах. Я готов в любую секунду отдать свою жизнь за моего хозяина – лишь бы он приказал, а уж раздумывать, надо это или не надо, я не буду – его слово для меня закон».

                                                 VIII                                               

В один из поздних осенних дней я с Рексом пошел в лес на прогулку; накрапывал мелкий дождь, дул северный прохладный ветер. Я люблю прогуливаться в любую погоду, а Рекс тем более – у него такая шкура, что ему нипочем ни ветер, ни дождь, ни снег.

Когда мы вошли в лес поглубже, то порывы ветра почти не ощущались, и только на просеках и в оврагах они были такими же резвыми, как и на просторе. Извилистая дорога была усыпана влажными березовыми, дубовыми и ольховыми листьями, издававшими приятный прелый запах. Лес просвечивал насквозь; верхушки деревьев под порывами ветра качались из стороны в сторону, издавая глухой треск.

Я знал, что дорога убегала далеко, можно было идти по ней десятки километров и не встретить ни одного человека. Рекс бежал впереди меня, ныряя в заросли то вправо, то влево от дороги, и я на несколько минут терял его из виду; он появлялся снова, глядел на меня, мол, не бойся, я никуда от тебя не убегу, мне так интересно в этом гулком лесу, может быть, я поймаю барсука или енота, и за это ты меня только похвалишь. Видя, что я не возражаю, он опять исчезал в чащобе.

Через полчаса мы свернули на едва заметную тропинку и вышли к глубокому оврагу; зеленый и тенистый в разгар лета, сейчас он выглядел жалким и скучным. Я присел на валежину. Дождь прекратился, только редкие капли падали с голых сучьев продрогших берез и осин. Я полез в карман за куревом, но вспомнил, что курева со мной нет – два года назад я завязал с курением, так как Рекс не переносил запаха табака; если я закуривал сигарету, он тут же уходил  подальше, всем своим видом показывая, что не одобряет меня. Ради своего верного друга я бросил курить, хотя это было для меня трудновато.

Рекс, лежа на прелых листьях, отдыхал в нескольких метрах от меня. Вдруг он, тревожно оглядываясь, навострил уши. «К чему бы это? – подумал я. – Вроде никакая опасность нам не угрожает». Рекс вскочил на ноги, подбежал ко мне, схватил зубами мою брезентовую куртку и с силой потянул ее к себе.

-В чем дело? – спросил я его. - Что ты затеял?

Рекс, негромко заскулив, еще сильнее потянул мою куртку.

-Поиграть, наверно, хочешь? – продолжал я. – Вот вернемся домой,

тогда и поиграем.

Неожиданно Рекс так рванул мою куртку, что я вскочил с валежины и сделал вслед за ним несколько шагов. В ту же секунду за моей спиной раздался страшный шум, и на то место, где я только что сидел, упала толстая высохшая сосна. Ее ветви просвистели в нескольких сантиметрах от моей головы.

На моей спине выступил холодный пот. Я человек не робкого десятка, но мне расхотелось находиться в этом месте, и я быстрыми шагами направился в сторону торной дороги. Рекс бежал рядом, касаясь левой лопаткой моего правого колена.

                                                 IX

Год шел за годом. Я, Галина и наши детки привыкли к Рексу – он был как бы членом нашей семьи, и без него нам было уже трудно обойтись. Мы никогда не закрывали нашу квартиру на замок, даже тогда, когда все уходили по своим делам – Рекс охранял ее лучше всякого сторожа. Когда наши детки были дошколятами, Рекс ходил с ними на прогулку, охраняя их, а когда они подросли и стали ходить в школу, то Рекс сопровождал их до школы, а после занятий встречал их и вместе с ними возвращался домой.

 И летом, и зимой я ходил с Рексом на охоту, и он выполнял свои обязанности настолько грамотно и охотно, что я никогда не возвращался домой с пустыми руками.

Я приучил его ходить в магазин. Он брал в зубы сумку, в которой были деньги и записка для продавщицы, прибегал в магазин, получал нужные продукты и возвращался обратно – сколько времени мы с Галиной экономили на этом!

Летом Рекс пас наших коз; он вел их на пастбище, а вечером – обратно; мы нисколько не волновались за их судьбу.

Много и других обязанностей было у Рекса, и он выполнял их весьма и весьма аккуратно

 Так пробежало – очень быстро и как-то даже незаметно – одиннадцать лет, и Рекс из сильного, красивого и выносливого волка превратился в глубокого и дряхлого старика. Он ходил все медленнее, с большой натугой и одышкой (мне было жалко смотреть на него), и вот наступил момент, когда у него отказали задние ноги. Ухаживать за ним было совершенно невозможно – он был слишком тяжел, даже я не мог сдвинуть его с места. Сделать для него будку на улице и поселить его в ней – толку в этом не было никакого; отдать его кому-нибудь из знакомых, кто любит ухаживать за животными, тоже бессмысленно, так как еду из чужих рук он не брал.

Возникла патовая ситуация.

Я долго мучился, переживал, но сделать ничего не мог. Оставался   грубый, но неизбежный выход - для Рекса, да и для всех нас. Я переговорил с Фролом Кузьмичем, и тот согласился помочь.

С большим трудом (нам помогали еще двое мужчин) мы погрузили Рекса в коляску моего мотоцикла.

И поехали в сторону леса.

У Рекса из глаз текли слезы – он чувствовал, куда и зачем его везут.

Мы остановились в глухом месте, выгрузили Рекса из коляски; он стоял на передних лапах и по-прежнему плакал: крупные слезы одна за другой падали на землю.

Фрол Кузьмич снял с плеч двустволку, прицелился (он стоял сбоку Рекса) и выстрелил; заряд попал в шею – алая кровь брызнула фонтаном. Егерь выстрелил из второго ствола – заряд снова попал в шею, и второй фонтан крови забил тугой струей. Рекс, не отрываясь, смотрел на меня: в его глазах я читал жуткий и скорбный вопрос: «За что?»

Через некоторое время передние лапы у него подогнулись, и он тяжело упал на землю. Он по-прежнему с немым укором смотрел на меня, и в его глазах я читал все тот же горький вопрос.

Он так и умер с открытыми глазами.

Мы с Фролом Кузьмичем вырыли яму, столкнули в нее Рекса, а потом закидали ее землей.

                                         X

Вернувшись домой, я выпил бутылку водки, но она на меня нисколько не подействовала; я выпил еще одну; мне хотелось забыться и не вспоминать недавнюю тяжелую сцену, но это было, кажется, невозможно. Я по-прежнему видел фигуру Рекса, слезы на его глазах, алые фонтаны крови, которые казались бесконечными.

На другой день я снова выпил. И на третий тоже.

Мой запой продолжался полгода.

Это был самый тяжелый, самый печальный период в моей жизни. Ни до этого, ни после ничего подобного со мной не было. Страдал не только я, страдала Галина и мои детки; мне было их очень жаль, но я ничего не мог с собой поделать.                      

Иногда я приходил на то место, где мы с Фролом Кузьмичем  похоронили Рекса. Там выросла трава. Через пять минут (дольше  находиться не мог) уходил прочь и до конца дня бродил по лесу, забирась в самые глухие и непроходимые места. Но и здесь перед моим мысленным взором медленно, очень медленно проплывали последние минуты жизни моего друга: я отчетливо, как и в тот памятный день, видел его скорбные карие глаза, в которых стоял немой, обжигающий все мое существо, вопрос:

 «За что?»

2014

                                 Е В Г Р А Ф                                

Был жаркий безветренный июльский день. В небе парили редкие, но пышные разомлевшие облака. Сосны, освещенные солнцем, казалось, плавились в собственном соку. Лес выглядел молчаливым и уставшим; птиц не было видно, так как они попрятались в кронах деревьев. Ничто не нарушало тишины – ни шум упавшей сухостойной ели, ни стук неутомимого дятла, добывающего свой корм на старой лиственнице, ни разговоры ягодников, которые знали эти места и активно их посещали.

По тропинке, виляющей среди молодого березняка, я вышел на берег неширокой и тихой речки, которая так деликатно несла свои воды среди тенистых берегов, что ее течения невозможно было и заметить. Речка мне так понравилась (невдалеке она делала крутой поворот), что я, присев в тень большого и раскидистого ясеня, достал альбом и сделал быстрый набросок. А потом записал детали, которые меня заинтересовали: зеленоватый цвет воды у теневого берега и стальной – у противоположного, вербы, свесившие свои длинные тонкие ветви почти до самой воды, широкая даль за речкой, бледная синь неба над ней.

-После усердных трудов не грех и отдохнуть.

Это сказал приземистый, кряжистый старик в соломенной шляпе и с окладистой седой бородой; он был в кирзовых сапогах и светлокоричневой рубахе навыпуск, подпоясанной тонкой тесемкой; за плечами у него был большой рюкзак, в руках вместительная матерчатая сумка.

-А мил человек не осерчает, если я рядышком присяду? – добавил он, с любопытством оглядывая меня.

-Наоборот буду рад, - отозвался я, нисколько не удивившись появлению незнакомца.

-Вот и ладно.

Старик скинул рюкзак с плеч и поставил его на землю, а потом, кряхтя, сел рядом со мной; положив соломенную шляпу на рюкзак, он пригладил редкие седые волосы.

-Какую благодать Господь сотворил! – минуту помолчав, сказал он. – Глядишь, глядишь и не наглядишься! Уж боле семи десятков прожил на белом свете, а не перестаю удивляться! Хучь бы эта речушка – красавица, да только! А лес! А луга! А омуты! Разе все перечислишь?..

-Грибы собирал? – поинтересовался я.

-Не угадал. Я травник. Травы – моя слабость. – Он посмотрел вдаль, за речку. – Знаю их все наперечет: и горицвет, и калган, и пастушья сумка, и подмаренник, и ятрышник, и таволга…  и все нужны, все полезны… вся аптека перед нами… Кажин день собираю. Сельчане говорят: «Евграф, куда тебе столь?!» А я отвечаю: «Для людей. Эвон сколь больных».

Евграф провел по бороде одной рукой, потом другой; руки у него были большие, узловатые, мозолистые.

-Энтим летом собираю токо одну траву.

-Интересно, какой повезло?

-Сушенице топяной.

-А другие?

-Другие погодят.

-В чем тут дело?

-А дело оченно простое – энта травка особливая.

-В чем же ее особенность?

-Она исцеляет дюже редкую болесь.

-Какую?

-Заморочение головы. Н-да. Другие не исцеляют, а эта исцеляет.

-Вот это трава так трава! – воскликнул я. - А как она выглядит?

-Да так и выглядит.

Евграф встал, сорвал кустик травы и протянул мне:

-Вот она!

Кустик был серенький с желто-белыми цветами на концах веточек. Сколько раз я проходил мимо таких кустиков и не замечал их, а они, оказывается, не простые, а, можно сказать, золотые. Я посмотрел на травку на некотором расстоянии, вертя ее в руках, а потом понюхал цветочки, запаха они, к сожалению, не издавали, а может, меня нюх подвел.

Я протянул сушеницу Евграфу.

-Это таперя твоя, - сказал он, снова садясь на землю. – Может, и сгодится кому.

-Все может быть, - согласился я, пряча кустик в сумку. – А скажи, пожалуйста, добрый человек, в чем проявляется это самое заморочение?

-В кривости.

-В какой-такой кривости?

-В кривости ума.

Евграф замолчал, наверно, для того, чтобы я лучше усвоил эту мысль.

-Ноне скрось замороченные. Я редко наведываюсь в город, а как приеду – вижу: народ не тот, что раньше. Спросишь кого: он  говорит, а я не понимаю. Слова какие-то кривые, ненашенские…

-А в селе?

-И в селе швах. Я их, бедолаг, жалею, сильно жалею. И хочу выправить. Собираю сушеницу и раздаю забесплатно. Мешкам счет потерял…

-И помогает?

-Еще как помогает! Вот мой сосед, Ветрогонов Петро, совсем хмурной стал, а как попил моей травки – выправился, стал здраво рассуждать. В городе многим помог. Как встретят меня, кланяются: «Спаси Христос» говорят.

-Выходит, ты второй доктор Айболит, - улыбнулся я.

-Выходит так. Много людей замороченных, очень много, особенно на Украине. Там они какие-то… особая замороченность  у них – вот что я скажу. Криво мыслят, да так криво, что дальше некуда. - Евграф тряхнул головой, так что его борода качнулась из стороны в сторону. – Я им тоже помогаю.

-Каким образом?

-Посылаю травку. Три мешка отправил в Киев и столько же во Львов. Во Львов надо бы поболе, но не все сразу. Я дал себе задание: до конца сезона собрать еще десять мешков! И все отправить на Украину!

-А успеешь? Лето ведь короткое.

-Успею! Сушеница цветет все лето и всю осень. Знает красавица, что нужна людям!

-А скажи, добрый человек, как принимать чудо-траву? Это ведь очень важно.

-Ее надо пить как чай. Заваривай и пей – и все будет в порядке.

 Со стороны реки повеял легкий ветерок. Листья ясеня слегка затрепетали. Справа появилось такое большое облако, что оно закрыло почти полнеба. На реку, на заречную даль, на березовую рощу легла густая тень.

-Господь милостив, - сказал Евграф, поправляя голенищи сапог. – Послал нам, грешным, прохладу.

Он поднялся, накинул на плечи рюкзак, надел на голову шляпу.

-Ну, прощевай, мил человек, погутарили – и хватя. Не хочу терять ни минуты. До заката, даст Бог, наполню рюкзак доверху.

Он поклонился в мою сторону, осенил себя широким крестным знамением и пошел вдоль реки, часто нагибаясь, чтобы сорвать очередной кустик чудо-травы.

2014

                                 ДАМАСК

Эта фотография потрясла весь мир. На ней запечатлен трехлетний сирийский мальчик. Он был весь в ранах: шея и грудь кровоточили, левая рука висела, как плеть, на голове виднелись пятна крови. Его доставили в больницу сирийские врачи. По всей вероятности, он получил ранения во время обстрела города наемными боевиками-бандитами, его тело поразило множество осколков от снаряда или гранаты. Мальчик горько плакал. Несмотря на свой возраст он понимал, что не выживет от столь тяжелых и серьезных ранений. Он сказал:

-На всех вас пожалуюсь Богу. Все Ему расскажу.

Он прожил еще три дня и скончался в ужасных муках.

Ему очень не хотелось умирать; он прожил совсем немного, не успел насладиться лучами солнца, цветущей мимозой, вкусом абрикосов и персиков, улыбками папы и мамы, дружбой со сверстниками, не успел поиграть со своими сестрами и братиками в различные игры, не успел сделать им подарки в день рождения, не успел стать взрослым мужчиной, чтобы взять в руки автомат и защищать свое любимое Отчество от злобных извергов, не успел выучиться грамоте, чтобы читать Евангелие и Псалтирь.

Ему было всего несколько лет, но в его сердце уже жил Бог. Мальчик ощущал Его присутствие и разговаривал с Ним. Он ушел к Нему, чтобы быть с Ним вечно. И уже не знать тех страшных мук, которые он в избытке испытал в своей короткой жизни. Не сомневаюсь, что Господь принял его как мученика, который крестился в своей собственой крови.

Мне было так жаль, так жаль этого славного чудесного мальчика, что я несколько дней был сам не свой, - мое сердце болело, душа страдала и изнемогала от сострадания к нему, порой я ловил себя на мысли о том, что лучше бы я, грешный человек, погиб, а этот мальчик остался жив. В эти минуты я вставал на колени и умолял Господа Бога, чтобы безумное кровопролитие побыстрее прекратилось не только в Сирии, но и в России, и в Ираке, и в Ливии, и в Афганистане, и в Таиланде и в других уголках земного шара и чтобы дети оставались живыми, смотрели на мир не печальными, а веселыми глазами и долго, очень долго радовались жизни.

Мне особенно близок этот мальчик (жалко, не знаю его имени) потому, что я до войны был в Сирии. Я и мои попутчики, знакомясь с Дамаском, побывали во многих его районах, в том числе и в Старом городе. Однажды мы, изрядно устав, присели отдохнуть на скамейку вблизи главной мечети. Рядом несколько мальчиков играли в мяч. Они резво бегали по площадке, издавая веселые возгласы. В один из моментов мяч, подпрыгивая, оказался у моих ног. Я взял его в руки, чтобы возвратить детям. Но не успел этого сделать, так как один из мальчиков (ему было не больше трех лет) подбежал ко мне. Я передал мяч в его руки и погладил его по голове. Мальчик застенчиво улыбнулся и убежал, на ходу кинув мяч своим друзьям…

2014

                                 Д А Ч А  С Т А Л И Н А                                                

                                                         I

  Я много раз бывал на Новом Афоне, но о даче Сталина услышал только в нынешний приезд. Случилось это так. Поднимаясь по выложенной булыжниками дорожке к монастырю, я остановился около сколоченного из гладких досок прилавка, на котором стояло несколько бутылок. Вывеска над прилавком гласила «Оригинальный абхазский коньяк». Я уже знал, что никакой это не коньяк, а самый настоящий самогон, которому продавец придал весьма отдаленный запах благородного напитка.

  -Божественный дар Кавказа! – расхваливал свой товар продавец, приземистый, с солидным брюшком абхаз с бордовым мясистым носом. – Божественный! Выдержка – семь с половиной лет!

  Он, конечно, заливал: напиток был изготовлен не семь с половиной лет назад, а самое большее, семь с половиной часов. Покупатели – мужчина лет пятидесяти в рубашке с короткими рукавами, высокий, кряжистый, сильный, похожий на сибирский кедр, и его супруга, стройная блондинка в роскошной панаме бирюзового цвета – воспринимали разгогольствования продавца как местный фольклор. А я, собиратель разных историй, тем более.

  -А крепость какая? – спросил «кедр».

  -Не меньше шестидесяти, - с гордостью заявил абхаз. – Да вы попробуйте.

  Он налил две металлические рюмочки и подал покупателям.

  -Назвался груздем – полезай в кузов, - сказал «кедр», опрокинув в рот содержимое рюмочки.

  Человек бывалый, он сразу понял, что коньком тут и не пахнет.

  -До шестидесяти немножко не дотягивает, - сделал он заключение, поставив рюмочку на прилавок.

  Блондинка последовала его примеру, едва дотронувшись губами до содержимого рюмочки.

  -Сразу видно, что вы разбираетесь в крепких напитках, - похвалил мужчину абхаз. – Вы, наверно, северянин?

  -Из Тюмени. Нефть добываем, - отозвался «кедр».

  -Хорошим делом занимаетесь! – Абхаз между тем положил в политэтиленовый пакет с чудесным видом озера Рица бутылку своего зелья. – Сибирь – страна холодная, но с абхазским коньяком вы не замерзнете. – И с этими словами вручил пакет «кедру».

  -А что тут можно посмотреть? – спросил тот, расплатившись с продавцом и щедро накинув ему «на чай».

  -В монастыре уже были?

  -Да, вчера знакомились.

  -А теперь сходите на дачу Сталина, - посоветовал абхаз.

  -Неужели здесь есть такая достопримечательность?

  -Да. Но о ней мало кто знает.

  -Я большой поклонник Сталина, - доверительно сказал нефтяник, - и уж такой возможности не упущу.

  -И правильно сделаете! – Абхаз был в прекрасном расположении духа. – Дача находится рядом с монастырем, двести метров направо, сразу за пансионатом.

  Услышав информацию о сталинской даче, я обрадовался не менее сибирского богатыря.

  -Если вы не будете возражать, давайте совершим экскурсию вместе, - обратился я к нефтянику и его супруге.

  -Предложение принято, - не раздумывая, согласился сибиряк.

  И мы немедленно отправились по указанному адресу.

  Ворота на территорию дачи были открыты. Рядом стояла будка охранников, но в ней никого не было. Мы беспрепятственно вошли на заповедную территорию. Асфальтированная дорога убегала вперед, делая плавный  изгиб. Справа от дороги, на пологом склоне, раскинулся обширный мандариновый сад; за ним открывался великолепный вид на море. Слева склон был гораздо круче, здесь росли и мандариновые, и инжировые, и апельсиновые деревья.

За поворотом дорога пошла на возвышение. У обочины, на железном треножнике, мы увидели старую, покосившуюся от времени табличку. Она гласила: «Стой! Стреляют!» Буквы были ровные, четкие, яркие, как будто их написали только вчера.

  -Ой! – воскликнула супруга нефтяника. – Боюсь! Вдруг начнут и вправду стрелять!

  -Не верь написанному, Надюша! – успокоил ее супруг. – Эта страшилка пережила самое себя!

  -Сережа, а вдруг? – блондинка округлила глаза.

  -«Вдруг» уже не вдруг, - заверил ее Сергей.

  Асфальтированная лента сделала крутой поворот влево (все время на подъеме), и перед нами открылась дача Сталина. Это был большой, добротный, двухэтажный дом  с галереей на втором этаже, обращенной в сторону моря. Около дома была довольно большая площадка для транспорта. Ее окружали высокие неприглядные эвкалипты. Деревья были обнажены: часть бледно-зеленой коры упала на землю, а часть – повисла на ветвях и была похожа на лохмотья нищего, повешенные для просушки. Кое-где на белых алебастровых стволах виднелись коричневые подтеки. Между эвкалиптов росли низкая, но пышная пальма и два кипариса, один старый и темный, а второй молодой и зеленый.

  Солнце стояло в зените; было очень тихо.

  Сергей обвел глазами галерею, крыльцо с входной дверью, высокие светлые окна.

  -Не дом, а царский дворец, - сказал он. – В нем бы жить да жить.

  -И не только летом, но и зимой, - добавила Надежда.

  В верхней части площадки находилось большое инжировое дерево; оно было наполовину ограждено двумя рядами тесаных камней; видимо, когда-то, в давние времена, тут была полуклумба с цветами. На ближнем полукруге сидели два молодых парня-абхаза: один рыжеватый, с бесцветными глазами, с мелкими яркими веснушками; другой поджарый, гибкий, с большим носом, похожим на топор-колун.

  -Можно познакомиться с дачей? – спросил я у них.

  -Нет экскурсовода, - лениво ответил рыжеватый.

  -А когда будет?

  -Через час-полтора.

  -Я подожду. А вы? – обратился я к своим спутникам.

  -Мы тоже, - с готовностью согласился Сергей. – Час-полтора – это не время.

  Парни-абхазы (это были сторожа) встали и удалились в сторону другого дома, который виднелся среди деревьев метрах в семидесяти от дачи.

  -Они охраняют не дачу, а самих себя, - кивнул в их сторону Сергей. – Мол, мы пойдем отдыхать, а вы как хотите.

  -Нам это только и нужно, - сказал я. – Для начала давайте осмотрим дачу снаружи.

  Дом внушал уважение. И не столько своим изящным архитектурным замыслом и тщательностью отделки любой детали, но прежде всего тем, что в нем жил не простой человек, а глава могущественнейшего государства, который, подобно царю Иоанну Грозному, наводил ужас на всех врагов – как внутренних, так и внешних; личность, производившая сильное впечатление на любого человека, который с ним соприкасался, будь то соотечественник или иностранец, простой смертный или особа королевской крови, дипломат или архиерей.

  В той части дома, которая была обращена в сторону двора, мы ничего интересного не обнаружили, так как почти все окна была зашторены.

  -Пошли дальше, - скомандовал Сергей. – Кто ищет, тот всегда найдет.

  Он оказался прав. Большую часть первого этажа, окна которого смотрели в сторону моря, занимала бильярдная: большой стол с зеленым сукном, два кия у стены, белые шары на двух полочках. В верхней части всех сеточек, венчающих лузы, виднелись дыры.

  -После смерти Сталина бильярд не бездействовал, - сделал вывод Сергей.

  -За полтора часа и мы могли бы партийку-другую сгонять, - размечтался я. – Что стоило сторожам дать нам ключ от этого заведения.

  -Ничего, перебьемся, - сказал Сергей. – Тут еще масса интересных вещей.

  В правой части зала был экран, а в левой, на стене, несколько отверстий для показа кинофильмов; на небольшом возвышении, у стены, стояло несколько удобных кресел.

  -Сталин чепуху не смотрел, - сказал я, - у него был прекрасный вкус, и он отбирал только лучшие ленты, которые создавались на киностудиях мира.

  -Причем ленты без непристойностей, - подтвердил Сергей. – Пошли дальше.

  Следующее помещение занимала киноаппаратная: на полу валялись куски кинопленок, на столе, как и шестьдесят с лишним лет назад, виднелись приспособления для перемотки пленок – они словно ожидали, что опытный киномеханик вот-вот подойдет к ним, вставит ленту и начнет быстро крутить ручку. Рядом с киноаппаратной находилась комната для отдыха киномехаников: диван, несколько стульев, низкий столик с графином и стаканами.

  В торце дома была лестница на второй этаж, но, к сожалению, путь к ней преграждала ажурная пристройка.

  -Интересно, пустит экскурсовод нас на галерею или нет? – задала вопрос Надежда и сама же на него ответила: -Она наверняка скажет: «По ней прогуливался Сталин, а больше никто по ней не ступал и ступать не будет»…

  -… кроме нее самой и директора музея, - закончил Сергей.

  -А полюбоваться панорамой можно и отсюда, - сказал я.

  Панорама, открывавшаяся перед нами, была поистине изумительной. Зеленый склон, засаженный фруктовыми деревьями и виноградником, плавно убегал вниз, а за ним простиралась необъятная, манящая, волшебная гладь моря. Она искрилась мириадами ослепительных искр. В нескольких милях от берега плавно скользил белоснежный океанский лайнер с двумя трубами, наклоненными в сторону кормы. Глядя на него, невольно думалось о далеких и жарких странах.

Неровная береговая линия убегала в сторону Сухуми; неожиданно она круто повернула в сторону открытого моря, как бы на перехват океанского лайнера; увидев тщету своих усилий, она так же круто повернула влево и продолжила свой путь на юг.

Отроги Кавказского хребта, словно лихие скакуны, соревновались между собою в силе, отваге и удали, стремясь как можно быстрее достичь сочных прибрежных пастбищ.

  -Прошло уже не полтора, а целых два часа, - заметил Сергей, посмотрев на часы, - а экскурсовода как не было, так и нет. Что будем делать?

  -Заглянем к сторожам, - предложил я.

  Дом, в котором укрылись сторожа, утопал в зелени; он пострадал от времени довольно сильно, чего нельзя было сказать о даче. Мы вошли внутрь и увидели в небольшой комнате наших знакомых. Они полулежали на диване. У меня сложилось впечатление, что им не только сидеть, но и лежать было лень.

  -Придет ли сегодня экскурсовод? – спросил я.

  -Этого мы не знаем, - ответил поджарый, не меняя позы.

  -А кто знает?

  -Ныкто, - ответил рыжеватый, также не меняя позы и не двинув ни одним членом.

  -Можно нам осмотреть этот дом? – поинтересовался я.

  -Нэт.

  -Они не знают и не хотят знать ничего, - произнесла Надежда, когда мы покинули негостеприимный дом. – Если бы мы спросили, как их зовут, то они, наверно, и на этот вопрос затруднились бы ответить.

  -Им даже языком лень шевельнуть.

  -А почему же они сказали, что экскурсовод будет через полтора часа?

  -Они сказали первое, что пришло на ум.

  -Беда с ними.

  -Я приду на дачу и завтра, - сказал я. – А вы как?

  -Мы тоже, - заверил меня Сергей. – Мне очень хочется посмотреть, как отдыхал наш вождь.

                                                 II

  Следующий день был воскресным. После полудня я отправился на дачу. Сергей и Надежда поджидали меня около мандаринового сада.

  -Продолжим знакомство с вождем? – Сергей пожал мою руку. – То есть, я хотел сказать, с его дачей?

  -Скорее, с его привычками и наклонностями, - уточнил я.

  Сторожей, как и вчера, было двое, но совсем другие: на том же месте, под деревом, сидели пожилые аксакалы. Один из них был в национальной шапочке и с длиннющими прокуренными усами; другой – без национальной шапочки и без усов, но зато с самодельной, самшитовой, с затейливыми узорами тростью.

  Я обратился к первому, посчитав его старшим, но не по летам, а по какой-то внутренней основательности.

  -Можно увидеть экскурсовода?

  Аксакал не спеша провел рукой сначала по одному усу, затем по другому, поправил национальную шапочку, посмотрел на меня, на моих спутников и только после этого произнес:

  -Ее нет. У нее суббота и воскресенье выходные дни.

  Информация, которой обладали сегодняшние сторожа, ставила их сразу на несколько ступенек выше вчерашних.

  Аксакал снова погладил усы, которые, без сомнения, составляли предмет его мужской гордости.

  -Приходите завтра, - продолжал он, - она обязательно будет.

  -А директор?

  -Тоже.

  -Он мужчина или женщина?

  -Мужчина. Очень толстый. – Аксакал показал руками его толщину; видимо, она показалась ему недостаточной, и он еще более развел руки. – Очень настоящий мужчина. Но он бывает только… - аксакал посмотрел на небо – …когда солнце подойдет к этому эвкалипту. А когда солнце осветит гранаты… вот на этом дереве… и гранаты станут… ну, как будто их подожгли… тогда он уезжает домой. У него очень красивая жена. С глазами, как у газели.

  -Приходите, дорогие, - включился в разговор сторож с тростью. – Сталин вас будет ждать.

  «Этих сторожей по сравнению со вчерашними можно назвать настоящими энциклопедистами», - подумал я.

  На обратном пути мы обнаружили два тенистых корта; они спрятались за проволочным сетчатым ограждением, заросшим густым вьюном. К ним вели каменные ступеньки. Корты заросли травой так, что можно было  пасти не только коз, но и коров.

  -В бильярд играют, а в тенис – нет, - сказала Надежда, прохаживаясь по корту. – Сережа, как ты думаешь, почему?

  -Здесь надо двигаться, а там какое движение? Лег пузом на борт стола и лупи по шарам, - внес ясность Сергей.

  Мы договорились встретиться завтра и расстались.

                                                 III

  -Ну на третий-то раз нам, может, и повезет, - сказал я, когда мы подходили к сталинской даче.

  -Если директор соизволит расстаться со своей женой-красавицей и если экскурсовод не уедет навестить свою любимую тетю, - добавил Сергей.

  -И если сегодня они не сделают санитарный  день, - рассмеялась Надежда.

  На площадке перед домом стояли три машины: «ГАЗ»ик, «Жигули» и «Тойота».

  -Жизнь бьет ключом! - потер руки Сергей. – На «Тойоте», наверно, приехал директор, на «Жигулях» - экскурсовод, а на «ГАЗ»ике – завхоз.

  -А может, и наоборот, - сделал предположение я.

  Мы вошли в дом и оказались в приемной; это была большая комната с искусной работы вешалкой желтоватого цвета, удобным диваном, низеньким чайным столиком и несколькими стульями вокруг него; на стене висела картина Михаила Нестерова «Видение отроку Варфоломею»; за письменным столом сидела пожилая женщина в темном платье, рядом, на диване, женщина средних лет в свитере, плотно облегающем ее фигуру, и в брюках, а на стуле молоденькая девушка в платье цвета спелого абрикоса.

  -Можно видеть директора? – обратился я к женщине за столом.

  -Проходите, Даур Бесланович Агрба у себя в кабинете, - низким грудным голосом ответила женщина.

   Навстречу нам не без труда поднялся из-за стола толстый грузный абхаз в расстегнутом пиджаке и в яркой цветной рубашке. Он по очереди пожал мне и Сергею руки, а руку Надежды заключил в свои большие теплые ладони и сделал ей небольшой поклон.

  -Чем могу быть полезен, дорогие гости? – осведомился он.

  Я сказал, что мы большие почитатели Иосифа Виссарионовича и хотим познакомиться с его дачей.

  -Очень хорошее намерение, - похвалил нас Даур Бесланович. - Гунда! – позвал он звучным голосом.

  В кабинет вошла женщина средних лет.

  -Проведи экскурсию для наших гостей, - распорядился директор. - Расскажи о Сталине так, чтобы они представили его как живого.

  Женщина кивнула и жестом пригласила нас следовать за нею. Мы вошли в просторную комнату с несколькими большими светлыми окнами; посреди нее находился длинный стол, с обеих сторон которого стояли превосходной работы стулья с мягкими спинками и сиденьями.

  -Это банкетный зал, - пояснила Гунда. – Он отделан дорогими сортами дерева: ясенем, грабом, карельской березой. Вся мебель – стол, стулья, зеркала – трофейные, вывезены из Германии.

  -Красота-то какая! – воскликнула Надежда, поворачиваясь то направо, то налево и рассматривая удивительный зал. – А какие чудные зеркала! – Она подошла поближе к одному из зеркал, вделанному в стенку, любуясь не столько зеркалом, сколько своим отражением в нем; легкими, порхающими движениями обеих рук поправила прическу: было выше ее сил - смотреться в такое изумительное зеркало и не поправить прическу, хотя последняя в этом совершенно не нуждалась. Затем она перешла к другому зеркалу и, не удержавшись, полюбовалась собою и в третьем.

  -Будь твоя воля, дорогая, ты бы пробыла в этом зале два-три часа, - пошутил Сергей.

  -Не говори! – отозвалась Надежда, с большой неохотой отходя от зеркал.      

  Я провел рукой по столу - мне показалось, что я дотронулся до атласной шерсти соболя или лисицы.

  -В этом зале Сталин обедал, - продолжала Гунда. – Он никогда не обедал один, за стол садились пять-шесть человек: его гости или приближенные. Еду приносили из кухни, которая находилась в доме неподалеку; вы, наверно, обратили на него внимание.

  -Кто выбирал место для дачи? – спросил я.

  -Сам Сталин, - ответила Гунда. – Он специально приезжал сюда, осмотрел несколько мест и остановился на этом.

  -Кто ее строил?

  -Военнопленные немцы. Отбирали тех, кто владел строительным делом.

  -Быстро построили?

  -За один год.

  -Видно, что старались.

  -Если бы Сталин был сейчас здесь, он пригласил бы вас разделить с ним трапезу, - улыбаясь, произнесла Гунда. -  Думаю, вы бы не отказались.

  -В таких случаях не принято отказываться, - подтвердил Сергей.

  -Вы бы расположились на этой стороне, - Гунда показала рукой на правую сторону стола, - а остальные гости – на той.

  -А сам Сталин?

  -Во главе стола, у окна.

  -Обед долго продолжался?

  -В зависимости от того, кто сидел за столом и на какие темы шел разговор. Вас он наверняка расспросил бы о вашей родине, чем вы занимаетесь, в каких условиях живете – он не упускал случая узнать побольше о своем народе.

  -Ответы он получил бы исчерпывающие.

  -Предположим, что трапеза уже закончилась, и Сталин пригласил вас и остальных гостей в комнату отдыха, которая находится рядом и куда мы с вами сейчас пройдем. Вы можете убедиться, что эта комната по своей красоте и великолепному убранству ничуть не уступает банкетному залу. Сталин пригласил бы вас занять вот эти уютные кресла. Вы бы, конечно...

  -… поблагодарили его за любезность, - подхватил Сергей.

  -Тогда милости прошу – рассаживайтесь. Приглашая вас немного отдохнуть, я как бы выполняю волю бывшего хозяина этого дома.

  Действительно, все в этой комнате – и удобные мягкие кресла, и небольшие, на двух-трех человек, диваны, и их светлая, радующая глаз, расцветка, и чайный столик посреди комнаты с керамическим кувшином и хрустальными фужерами, и картины русских художников на стенах, и роскошные потоки света, льющиеся сквозь высокие окна, - все в этой комнате располагало к хорошему спокойному отдыху.

  -До недавнего времени личность Сталина представлялась мне резко отрицательной, - сказал я, обращаясь не только к Гунде, но и к моим постоянным спутникам. – Это и понятно. Я черпал информацию из ядовитых источников. Во-первых, Хрущев: он вылил на Сталина столько лжи, что ее с лихвой хватило бы на добрый десяток государственных деятелей; во-вторых, Солженицын: этот человек жутко ненавидел вождя и клеветал на него везде и всюду, и в первую очередь в своем отвратительном «ГУЛАГе»; я уже не говорю о лжецах меньшего калибра.

  Правду о Сталине я узнал недавно - из фильмов и книг православных авторов. Передо мной предстал истинный патриот России, для которого благо и процветание Отчизны было превыше всего. Он - Спаситель России. Он спас ее дважды. Первый раз в 1924 году. После смерти Ленина на пост главы государства претендовали два человека – Сталин и Троцкий. Последний хотел превратить нашу страну в большой концентрационный лагерь. Если бы он пришел к власти, то уничтожил бы русский народ, и Россия как государство прекратила бы свое существование. Сталин это прекрасно понимал. Он, а не кто-то другой, не дал осуществиться этим людоедским планам. Он сослал Троцкого в Среднюю Азию, но тот не утихомирился, и тогда Сталин выдворил его заграницу.

  -Об этом надо знать каждому русскому человеку, - сказала Надежда.

  -Да и не только русскому, - добавила Гунда.

  -Кроме того, Сталин выиграл Великую Отечественную войну, - продолжал я. – Расскажу вам об одном из ее ключевых эпизодов. В октябре 1941 года над Москвой нависла страшная угроза: в любой момент немецкие танки могли прорвать фронт и появиться на улицах столицы. Даже Жуков, уж на что решительный и железный человек, и тот не исключал такой возможности. Пятнадцатого октября Сталин лично написал Постановление об эвакуации из Москвы всех и вся. Это был, по сути, документ о сдачи Первопрестольной. Правительство и все посольства срочно покинули столицу. Закрылось метро. Основной состав Генерального штаба во главе с маршалом Шапошниковым убыл в Арзамас.

  Однако на другой день ситуация круто изменилась. Написанный накануне приказ Сталин отменил. «Немедленно наладить работу трамваев и метро, - приказал он столичным начальникам, - открыть булочные, магазины, столовые, а также лечебные учреждения; обратиться по радио к москвичам и призвать их к спокойствию и стойкости. Врагу в Москве не бывать! Мы победим!»

  Почему в поведении вождя произошел такой поворот? Что на него повлияло? Откуда появилась уверенность в неминуемой победе? Все эти вопросы ставят историков, да и не только их, в тупик. Для них тут – неразрешимая загадка. А загадки никакой нет.

-Неужели? – воскликнул Сергей.

-Сейчас я поясню, в чем дело. Иосиф Виссарионович вырос в православной семье; его мать – Екатерина Георгиевна – была глубоко верующим человеком, она воспитала своего сына в истинной вере и очень хотела, чтобы он стал священником; юный Иосиф поступил в духовное училище, и не его вина, что ему не удалось его закончить.

Сталин понимал, что в такую грозную минуту, когда решается судьба России, уповать можно только на Господа Бога и Его Пречистую Матерь. Поэтому  (в этом можно нисколько не сомневаться), уединившись, он встал на колени и обратился к Ним с сердечной молитвой – так горячо, пламенно, дерзновенно, со многими поклонами можно, наверно, молиться только раз в жизни. Ответ раб Божий Иосиф получил от Пресвятой Девы, Которая уверила его в том, что Москва выстоит, а враг будет разгромлен. Россия – это удел Божией Матери, и разве могла Она отдать нашу Отчизну на поругание супостата.

-Молитву Иосиф Виссарионович не оставлял не только во время войны, но и в мирное время, - продолжила мою мысль Гунда. - Здесь, на Афоне, он, конечно, тоже молился – иконы есть и в его рабочем кабинете, и в стловой, и в спальнях. – Обратившись к иконе праведного Иосифа Обручника, висевшей на стене, она осенила себя крестным знамением.

- Каждую минуту своей жизни Сталин понимал, что им руководит Промысл Божий. Если бы враги не отравили его и если бы он прожил еще пятнадцать-двадцать лет, то он перевел бы Россию на православные рельсы, и она стала бы таким могучим государством, что ей не страшны были бы никакие потрясения. Она задавала бы тон всем событиям как в Старом, так и в Новом свете.

  -Америка не смела бы и пикнуть, - добавил Сергей.

  -Русские люди жили бы так хорошо, как никакая другая нация, – любуясь открывающейся в окне панорамой, сказал я. - Как-то в один из первых послевоенных годов в Кремлевском кабинете Сталина собрались несколько военачальников. Речь зашла о том, как мы будем жить дальше. «В недалеком будущем, - сказал вождь, - мы начнем раздавать людям хлеб задаром». Военачальники переглянулись. Сталин подвел их к окну. «-Что там?» - спросил он. «-Река, товарищ Сталин». «-Вода?» «-Вода». «-А почему же нет очереди за водой? Вот видите, вы и не задумывались, что может быть у нас в государстве такое положение и с хлебом». Вождь походил, походил и говорит: «-Знаете что, если не будет международных осложнений (а я под ними понимаю только войну), я думаю, это наступит в 1960 году».

  «-И чтобы у нас у кого-нибудь тогда было сомнение, Боже упаси!» - заключил маршал авиации Александр Голованов, поведавший в своих мемуарах эту историю.

Лицо Сергея озарилось, как будто на него упал луч солнца.

-И это было бы только начало! - произнес он с большим воодушевлением. – Если бы Сталин остался жив, то вскоре (это верно, как дважды два – четыре!) в нашей стране стали бы бесплатными соль, сахар, картофель и другие продукты. Со временем он бы отменил плату за жилье и коммунальные услуги, за электричество и газ. Бензин, конечно, тоже стал бы бесплатным. Наша страна добывает колоссальное количество нефти, и почти вся она продается за «бугор» по очень высоким ценам; доход оседает в карманах олигархов. А каковы у нас цены на бензин? Самые высокие в мире! Я считаю это тяжким преступлением. Продержись Сталин еще какое-то время, у нас до сих пор были бы бесплатными образование и здравоохранение, а пенсии были бы такими же высокими, как, например, в Германии или Швейцарии. Одним словом, все блага для народа, которые я перечислил, мог сделать только Сталин, и никто другой.

  После минутной паузы, во время которой мы воздали должное мудрости и дальновидности вождя, я снова заговорил:

  -Сталин знал, что его в любую минуту могут уничтожить, и поэтому заблаговременно составил Завещание. В этом документе, как в зеркале, видна  личность патриота России, ее отца и благодетеля. Он знал, что его оклевещут, но знал и то, что рано или поздно клевета развеется, и русский народ узнает о нем правду.

                                                 IV

  Гунда поднялась со своего места.

  -Если бы Сталин был с нами, он пригласил бы вас на прогулку, - сказала она. – А я приглашаю вас продолжить знакомство с особняком.

  Миновав небольшой коридор, мы вошли в спальню; в ней были несколько кресел, шкаф для одежды, рядом с деревянной, довольно широкой кроватью с двумя невысокими спинками стояла тумбочка, а на ней – ночной светильник; на полу – большой, во всю комнату, ковер, гармонировавший по цвету как со стенами спальни, так и с кроватью; в спальне было одно окно, занавешенное шелковой занавеской. Чистота  и порядок были идеальные.

  -В доме три спальни, - поведала нам Гунда.

  -А зачем три? – удивилась Надежда. – Разве Сталин состоял из трех лиц?

  -Нет, конечно, он был обычным человеком. Дело в том, что Иосиф Виссарионович страдал манией преследования. Вы спросите: откуда она появилась? От тех условий, в которых он жил и работал. Враги не дремали: смерть могла настигнуть его где угодно: и в рабочем кабинете, и в кремлевском коридоре, и на совещании с членами правительства, и на прогулке, и в автомобиле, когда он ехал в Кремль или возвращался на подмосковную дачу, и в спальне, и где угодно. Сталин это прекрасно понимал. Вот откуда возник его недуг.

  -Н-да, несладкая жизнь! – негромко произнесла Надежда.

  -Иосиф Виссарионович ложился спать в одной спальне, через несколько часов переходил в другую, а потом - в третью. Никто не знал, где он находится в тот или иной момент.

  Надежда подошла к ночному светильнику.

  -Можно включить?

  -Конечно.

  Светильник выхватил круглое пятно на тумбочке; Надежда повернула его так, чтобы свет падал на подушку.

  -Очаровательно! - сделала она заключение, выключив светильник. – У меня еще один вопрос: здесь не одна, а две кровати, и обе одинаковые. Это для чего?

  Гунда поправила покрывало на одной из постелей.

  -Я думаю, вот для чего: уходя в другую спальню, Сталин оставлял на одной из кроватей, скорей всего, на той, которая ближе к выходу, подобие человеческого тела, накрытого одеялом, то есть манекен. Для возможных убийц. А возможно, манекен был и на второй кровати.

  -А как они, то есть убийцы, могли проникнуть в дом, если он охранялся?

  -Убийцы могут проникнуть куда угодно, на то они и убийцы.

  -Н-да, - снова произнесла Надежда. – Очень несладкая жизнь.

  -Сколько было покушений на Сталина? – спросил Сергей.

  -Много, - ответила Гунда. – Но Господь его хранил. Он часто приезжал на эту дачу. Чаще, чем в другие места, потому что она наиболее безопасна. Но и тут (правда, всего один раз) на него было совершено покушение.

  -При каких обстоятельствах?

  -Во время прогулки.

  -Сталин пострадал?

  -К счастью, нет. Пуля прошла в нескольких сантиметрах от виска.

  -Какой ужас! – Надежда сжала свою голову ладонями. – Какой ужас!

  -Сколько человек охраняло Сталина? – продолжал  Сергей.

  -Восемьсот.

  -Ого!

  -Причем их постоянно меняли.

  -Почему?

  -Наверно, для того, чтобы они поменьше знали об этом месте.

  -А где они жили?

  -В двух многоэтажных корпусах. Вы проходили мимо них; там сейчас пансионат «Новый Афон».

  -Пройдемте во другую спальню, - пригласила Гунда.

  Вторая спальня, размером побольше, была рядом с первой. Такие же кровати, тумбочка с ночным светильником, шкаф для одежды, ковер, два окна, шторы – все чистенькое, приятное для глаз.

  Чтобы попасть в третью спальню, нам пришлось вернуться назад, в противоположную часть здания. Она была самая маленькая. Одна из кроватей была смята; видимо, кто-то отдыхал на ней – то ли сегодня, то ли вчера, то ли позавчера.

  -А где рабочий кабинет Сталина? – спросил я.

  -Вы в нем уже были: сейчас там кабинет директора, - ответила Гунда.

  Мы снова оказались в приемной.

  -Присаживайтесь, - пригласила Гунда. - Сейчас Астанда  угостит нас абхазским чаем.

  При этих словах молоденькая девушка встала и вышла в соседнее помещение, где находилась, как мы поняли, кухонька. Через несколько минут она вернулась с подносом в руках; на нем стояли четыре чашки с ароматным дымящимся чаем, большой фарфоровый чайник, а также пахлава, шербет и козинаки.

  -Мы будем пить чай так, как будто нас угощает сам Сталин, - сказал я, беря в руки небольшую чашку с тонким орнаментом.

  -Кстати, он очень любил абхазский чай, - сказала Гунда.   

  -Как вы думаете, Сталин бывал в Ново-Афонском монастыре? – задал я вопрос, который меня очень интересовал.

  -Наверняка, - ответила Гунда, поправляя прическу. - Если не явно, то тайно. В монастыре есть небольшой храм в честь иконы Божией Матери «Избавительница». Я уверена, что Иосиф Виссарионович заходил в него, чтобы помолиться и поблагодарить Божию Матерь за повседневную помощь.

 Он и в молодости бывал здесь не раз – у своего духовного отца, архимандрита Иерона, который был настоятелем обители. Именно архимандрит Иерон благословил его на тот путь, которым он шел всю свою жизнь.

  -Выходит, Ново-Афонский монастырь явился для молодого Иосифа своеобразной гаванью.

  -Да, именно отсюда вышел великий корабль под названием – Сталин. Он стал во главе России не потому, что сам захотел, а потому, что такова была воля Божия. Выполнить волю Божию… согласитесь, это удается далеко не каждому человеку.

Гунда взяла фарфоровый чайник и добавила в наши чашки кипятку.

  -Как Иосиф Виссарионович добирался до своей любимой дачи? – спросила Надежда, отламывая кусочек пахлавы.

  -Обычно он прибывал морем; от берега до дачи идет подземный тоннель, несколько минут езды на автомобиле – и он на месте.

  В приемную вышел Даур Бесланович.

  -Всем довольны наши гости? – обратился он к нам.

  -Вполне, - ответил я за всех.

  -Если возникнут какие-то вопросы, на которые не сможет ответить Гунда, обращайтесь ко мне.

  -Прекрасная Гунда знает, кажется, все, что касается вождя. – Своим ответом я убил сразу двух зайцев: сделал комплимент Гунде, а попутно и директору, под началом которого она работала.       

  -После смерти Сталина дача, наверно, пустовала? – осведомился Сергей.

  -Отнюдь нет, - возразила Гунда. – Здесь часто отдыхал Брежнев со своей семьей.

  -Он что-нибудь пытался здесь изменить?

  -Абсолютно ничего, даже кровати, и те остались на своих местах.

  -А Хрущев приезжал сюда?

  -Ни разу. Он построил себе дачу ближе к морю.

  -А нынешние правители?

  -Они Сталина не любят, поэтому отдыхают в других местах.

  -Но все равно гости у вас бывают?

  -Да. Это, как правило, чиновники высокого ранга из Москвы и Санкт-Петербурга. Отпуск у нас проводят.

  -А кто их обслуживает?

  -Да мы и обслуживаем.

  -А если мы приедем к вам, примете нас? – улыбаясь, спросила Надежда.   

   -Почитателей Сталина мы принимаем в первую очередь, - улыбнулась в ответ Гунда.

  Выйдя из гостеприимного дома, мы спустились к морю. К пирсу подходил быстроходный катер; вода за его кормой сильно забурлила, так как он, чтобы остановиться,  дал задний ход; через минуту он пришвартовался к стенке пирса.

      -Вот на таком катере Сталин прибывал на Новый Афон, - сказал я. – Дни, которые он провел здесь, были, вероятно, лучшие в его жизни…

                                 Р  О  Д  Н  И  К                                  

Лагутин приехал в эту небольшую, затерянную среди диких отрогов Саян деревушку всего на недельку-другую – навестить своих близких родственников. Кроме того, ему хотелось осуществить свою давнишюю мечту – написать несколько пейзажей, в которых Саянские хребты должны играть одну из главных ролей.

Первые несколько дней он общался с родственниками – двоюродным братом и его семьей, а также с другими деревенскими жителями, которые хотели увидеть московского гостя, а потом большую часть своего времени проводил на лоне природы: уходил по распадку ближе к Саянским отрогам, которые величаво и призывно высились за таежной грядой, слушал пение птиц, наблюдал, как белесоватые облака, подгоняемые ветром, наперегонки спешили на восток, отдыхал на берегу говорливой речки, азартно катившей свои воды по узкому каменистому руслу.

 Попутно Лагутин писал этюды к будущим картинам.

Однажды, возвращаясь из очередной вылазки и уже подходя к деревне, он встретил знакомого бортника, крепкого жилистого мужчину лет сорока.

-Я вижу, ты любитель рисовать, - бортник кивнул на мольберт. - Много уже чего изобразил?

-Кое-что есть. - Лагутин снял мольберт с плеча и прислонил к ноге.

-А родник наш запечатлел?

-Какой?

-Да тутошний, народный.

-Нет.

-Я советую зарисовать.

-А где он находится?

-Да тут, рядом. Пойдем покажу.

Через пару минут они подошли к краю оврага.

-Вон там, внизу, - бортник указал рукой. – Мне пора в тайгу, а ты иди, испей нашей сибирской водицы.

По утоптанной тропинке Лагутин спустился в овраг. На самом дне, среди зарослей багульника, шиповника и бересклета, художник увидел родник. Он походил на солнышко, которое выглянуло из-за темных дождевых туч. Умелые руки вбили вокруг него отесанные кедровые столбики, так что образовалась «чаша», полная до краев; из «чаши» выбегал ручеек, который через несколько метров скрывался в густой высокой траве.

Вода била из-под земли толчками, а точнее, «взрывами» - сильно, напористо, вздымая клубы серо-белого песка, - мелкие соринки всплывали в восходящем потоке почти до поверхности, а потом оседали, расходясь в разные стороны.

Лагутин залюбовался веселой игрой сверкающей воды: один «взрыв» обязательно чем-то отличался от другого - то ли напором, с которым он вырывался из-под земли, то ли количеством выброшенного песка, то ли размером водного круга.

«Откуда ты пришла, чистая, хрустальная вода? Где ты зародилась, какие препятствия преодолела, прежде чем оказаться здесь, в этом глубоком тенистом овраге? – подумал художник. - Где ты добыла свою неповторимую свежесть, ядреность и прозрачность? Одно мне ясно: Мать-Русская Земля родила тебя и послала в качестве подарка православным людям».

  Лагутин взял кружку, которая стояла на одном из кедровых столбиков, зачерпнул из «чаши» воды и сделал несколько глотков. Вода была обжигающе холодная, но очень приятная; у Лагутина возникло ощущение, что он выпил не просто воду, а воду живую, которая влила в него необыкновенную бодрость и силу, - усталость, накопленная за целый день, в одну секунду исчезла, плечи развернулись, и он стал как бы выше ростом.

-Благодарю тебя, Мать-Русская Земля, за эту чудную воду и за несказанную радость, которую ты мне доставила! За то, что утолила мою жажду и обновила меня! – сказал вслух Лагутин и осенил себя широким крестным знамением.

Он присел на корточки, чтобы умыть прохладной водой лицо, и его глазам открылась интересная подробность, которую он с высоты своего роста заметить не мог. На дне «чаши», по ее краям, колыхалась, пульсировала живая темная масса; в контрасте с белым песком она выглядела даже черной; это была труха, а также сосновые иголочки, травинки, полусгнившие малюсенькие частички коры разных деревьев; вся эта масса была в постоянном движении – волны «взрывов» отбрасывали ее к краям «чаши», но стоило «взрыву» чуть промедлить, как масса дружно, со всех сторон, устремлялась к середине родника, туда, где был центр его жизни, желая закрыть, а если возможно, то и вовсе парализовать его.

Однако ей ни разу не удалось это сделать – новый сильный «взрыв» отбрасывал массу к краям «чаши», и она затихала там, замирала, отнюдь не сдавшись, а лишь выжидая удобный момент, чтобы сделать очередной наскок.

Один раз она чуть не добилась своего: родник, то ли решив чуть-чуть передохнуть, то ли по какой-то другой причине, на несколько секунд прекратил свое действо, и темная густая масса, воспользовавшись этим, быстро устремилась к центру и почти закрыла все дно - «чаша» вдруг стала серой, унылой, печальной.  Лагутин внутренне замер, ожидая, чем все это кончится, а потом  воскликнул:

-Родник, отбрось же, наконец, эту чернь! Не медли!

И в ту же секунду последовал мощный, рекордный «взрыв», за ним еще один и еще!

Темная масса в панике откатилась назад и прижалась к бокам, а в «чаше» заиграло солнце, снова заискрились песчинки, и она стала такой светлой и лучезарной, какой не была, наверно, в течение всего дня.

«Нет, никогда, мрачная, темная сила, не одолеть тебе солнечного, неиссякаемого родника, никода не удастся взять верх над здоровой и живительной влагой, никогда не заглушить ток жизни, который идет изнутри Матери-Русской Земли!» - подумал художник.

Постояв еще некоторое время у «чаши» и вдоволь налюбовавшись ее кипучей жизнью, он зачерпнул полную кружку студеной хрустальной воды и с большим удовольствием выпил ее до дна.

2014

                                 М А Ш У Т К А                                          

                                                 I

Больше всего на свете я люблю ездить с мамой в паломнические путешествия. Каждый год, когда у меня наступают летние каникулы, мы едем к какому-нибудь святому. Мы побывали уже у Митрофания Воронежского, у Тихона Задонского, у Иова Почаевского.

-Мама, - спросила я в одно прекрасное летнее утро, - к кому мы поедем в этом году?

-Не знаю, моя доченька, - ответила мама. – Куда батюшка благословит, туда и поедем.

-А когда он благословит?

-Да в ближайшее воскресенье и благословит.

«Как хорошо, - подумала я, - до воскресенья осталось всего три дня».

Они пролетели очень быстро, я и не заметила, как они пролетели. В воскресный день мы с мамой, как обычно, пришли в храм, и после богослужения батюшка объявил:

-Едем к преподобному Феодосию Кавказскому.

«Замечательно! – подумала я. – Он мне знаком, потому что я совсем недавно прочитала его житие».

Через несколько дней мы с мамой пришли на соборную площадь, где уже стоял красивый автобус. На переднем стекле, справа, я увидела несколько бумажных икон: Спасителя, Божией Матери и Святителя Николая, а рядом – заметная, красными печатными буквами, надпись: «Паломники». В салоне были удобные, с высокими спинками, сиденья, мы, с шутками и смехом, разместились (нас было человек пятнадцать-шестнадцать) и поехали.

Я сидела у окна, и мне было все видно: сначала был город, потом пошли поля, перелески, овраги, мосты через маленькие и большие речки, села, деревни, козы, которых пасла маленькая старушка, аисты на водонапорной башне – это был наглядный урок географии, и учебника раскрывать не надо.

Руководитель нашей группы Виталий Борисович (мы вегда ездим с ним) прочитал акафист преподобному Феодосию Кавказскому, а затем Серафима, бывшая актриса, а теперь регент нашего храма, запела:

                         Житейское мо-оре

                         Играет волна-ами,

                         В нем радость и го-оре

                         Всегда перед на-ами.

                         Никто не ручи-ится,

                         Никто не узнае-ет,

                         Что может случи-иться,

                         Что завтра с ним ста-анет…

 Все паломники подхватили, в том числе и я. Я знаю все песни, которые мы исполняем в пути – и народные, и покаянные, а также песни на слова известных и неизвестных поэтов. Когда поешь, то на душе становится очень радостно, и никогда не устанешь.

Мы спели столько песен, что и сосчитать невозможно, это нас сильно сблизило, как будто мы всегда были вместе и никогда не расставались.

-Через полтора часа – Минеральные Воды! – объявил Виталий Борисович. - Там нас ждет преподобный Феодосий!

Радость охватила мою душу: еще один святой войдет в мою жизнь, я буду ему каждый день молиться, а он будет помогать мне в учебе, укреплять мою веру, еще больше любить мою маму и других людей. Я была почему-то уверена, что он и сейчас молится обо мне – ведь он знает, что я еду к нему и мне не терпится побыстрее поклониться его святым мощам.

                                                 II

Вдруг автобус замедлил ход и остановился. Непонятно, почему он остановился, так как до города было еще далеко. Водитель открыл дверь, и в салон вошел смуглый черноволосый человек в защитной военной форме, в руках у него был автомат.

-Выхадыте! – грубо, с заметным акцентом закричал он. – Бийстро!

-В чем дело? – поднявшись с переднего места, спросил Виталий Борисович. – Зачем выходить?

-Нэ разговарывать! – рявкнул солдат. – Бийстро выхадыть!

Паломники один за другим потянулись из автобуса, досадуя за непредвиденную остановку.

Их было трое, солдат кавказской национальности, с грубыми невежественными лицами, заросшими жесткой щетиной. Они цепкими злыми глазами осматривали выходящих людей, каждый из них держал автомат на изготовку.

-Что это значит? – обратился к ним Виталий Борисович. - Разве сейчас военное время?

Все три кавказца, как по команде, навели на него свои автоматы, показывая, что не намерены разговаривать с ним и выяснять отношения. Один из кавказцев, тот, что заходил в автобус, был выше на голову своих сообщников, с хищным, как у беркута, носом; видимо, он был главарем. Он заорал на Виталия Борисовича, сделав шаг по направлению к нему:

-Малчать! Прыстрелю, как собаку!

Виталий Борисович побледнел, сильно сжав кулаки опущенных вдоль тела рук; видимо, ему стоило больших усилий сдержаться и не прекословить бандитам.

Паломники притихли, увидев, что дело принимает нешуточный оборот.

-Стройся в одну шырэнгу! – вновь заорал главарь. – Бийстро!

Он, а следом за ним и его сообщники ринулись на нас, ударяя кого кулаком, кого дулом автомата, а кого и пиная тяжелым солдатским ботинком. Мама схватила меня за руку и почти бегом оттащила в сторону.

-Шырэнга! Шырэнга! – во всю глотку орали бандиты.

За каких-нибудь две-три минуты им удалось выстроить нас в одну цепочку, которая растянулась по безлюдному шоссе на порядочное расстояние.

У паломников были испуганные, бледные лица, у многих дрожали не только руки, но и губы. Никто не знал, для чего их выстроили в длинную шеренгу и что их ожидает в следующую минуту.

Кроме Виталия Борисовича, в нашей группе было еще двое мужчин, но их в общей массе как-то не было видно, да и чем они могли помочь женщинам, если сами находились в сильнейшем шоке.

Мама крепко держала меня за руку; ее рука изредка вздрагивала, и тогда я еще крепче сжимала ее ладонь.

 Вдруг произошло то, чего никто не ожидал.

-Сымай кресты! – заорал главарь.

-Сымай кресты! – еще громче заорал его сообщник.

-Сымай кресты! – подхватил третий бандит.

Они ринулись на шеренгу, как волки на ягнят. «Беркут» понимал, что главное лицо в нашей группе – Виталий Борисович, который, во-первых, отвечает за всех нас, а во-вторых, является для нас примером. «Беркут» приблизился к нему, лязгнул затвором автомата и прицелился прямо в лицо; глаза его горели лютой злобой.

-Сымай – прыстрелю! – зарычал он.

Лицо Виталия Борисовича напряглось, как будто ему предстояло прыгнуть с большой высоты.

-Я христианин и не могу без креста, - преодолевая отвращение к бандиту, сказал он.

-Можешь! – пролаял кавказец. – Сымай!

-Зачем он тебе?

-Я хочу его рас-топ-тать! – напирая на каждое слово и стараясь как можно сильнее ранить мужчину, прорычал бандит.

-Он предназначен не для этого!

-Нет, как раз для этого! Сымай! – вновь заорал он.

-Не сниму! – дрожащим голосом сказал Виталий Борисович.

-Тогда прощайся с жизнью! - прокричал бандит; он вскинул автомат и выстрелил в него; очередь прошла в одном сантиметре над его головой, опалив волосы.

Виталий Борисович от неожиданности и от страха присел, его лицо сильно побледнело.

-Счытаю до трех! – рявкнул бандит. - И стреляю прямо в лоб! Раз! – Он чуть помедлил. – Два! - После краткой паузы он поднял дуло автомата, целясь в лоб Виталия Борисовича.

 Тот не выдержал и дрожащими руками снял с себя крест.

-Бросай на зэмлю! – приказал бандит.

Виталий Борисович бросил.

-Топчи!

Виталий Борисович наступил на крест ботинком.

-Вот так! Хароши прымер!

Лицо кавказца исказила зловещая улыбка.

-Все, все сымайте свои кресты! – пуще прежнего заорал он. – Иначе всех перестреляем!

Он дал длинную очередь поверх наших голов.

  Два его сообщника между тем терзали других паломников, угрозой и грубой силой принуждая их снимать с себя нательные кресты. Сняли все женщины, сняли двое мужчин, сняли  подростки. И все по приказу бандитов растоптали их. Это произошло в течение каких-нибудь двух-трех минут.

Остались только три человека, которые не сняли кресты: моя мама, я и Сережа, юноша лет пятнадцати, которого я давно знаю, так как мы часто встречались в храме – мы стояли в самом конце шеренги и до нас еще не дошла очередь.

В этот момент один из бандитов, расправившись с очередным паломником, подошел к маме.

-Сымай крест! – рявкнул он.

-Ни за что!

В словах мамы слышалась такая уверенность, такая сила, такая убежденность в своей правоте, такая непоколебимая вера истинного христианина, что бандит опешил. Он сделал шаг назад и внимательно посмотрел на маму. Мама, не дрогнув, встретила его взгляд. В нем бандит не увидел ни слабости, ни растерянности, ни животного страха, которые встречал на лицах других паломников.

 Он секунду помедлил, продолжая изучать мамино лицо, крепче сжал цевьё автомата, а потом шагнул ко мне:

-Ну, а ты? Сымешь? 

-Нет! – смело ответила я, глядя прямо в глаза бандита. – Я не отрекусь от Христа! Потому что я люблю Его!

Бандит был поражен, услышав мой ответ. Он даже не нашелся, что сказать, только хмыкнул и, сделав еще один шаг, обратился к Сереже:

-А ты?

-Как Машутка, так и я! – звонким голосом воскликнул Сережа.

Свидетелями этой сцены были не только паломники, но и другие два бандита, которые приблизились к концу шеренги.

«Беркут» закинул автомат на ремне за спину, то же самое сделали и его сообщники.

-Дураки! – громко крикнул главарь. – Дураки! Ха-ха-ха!

Он грубо захохотал.

-Ха-ха-ха! - загоготали его сообщники.

-А эти трое – молодцы!

Главарь кивнул в нашу сторону.

-Молодцы! – повторил он.

Кавказцы, громко стуча ботинками по асфальту, галопом понеслись прочь. Невдалеке на обочине дороги стоял джип. Они вскочили в него, джип сорвался с места и помчался по шоссе. Через двести-триста метров он свернул на проселочную дорогу, волоча за собой густой сизый шлейф пыли. Вскоре пыль исчезла, но джипа уже не было видно.

                                         Т У М А       

                                                 I

  Наш храм был закрыт два послевоенных года. Закрыли его потому, что негде было зерно хранить. Отобрали у нас ключи и стали хозяйничать. Ну что делать? Жаловаться? Некому. А слово лишнее скажешь, можешь и в тюрьму угодить.

Мы собрали нашу двадцатку, верных и проверенных людей. Среди нас была схимонахиня Акилина, грамотная, рассудительная, большая молитвенница. Стали советоваться. Акилина говорит: «Вера без дел мертва. Надо действовать! Для начала поедем в Рязань, к владыке».

  Хорошо сказать «поедем». А на что? Денег-то нет. У каждой из нас куча детей, кормить их нечем, а тут – поездка. «Ничего, - говорит Акилина, - пойдем по деревням, будем просить копеечку. Предлагаю ходить парами, как апостолы. Вера, - обращается она ко мне, - ты пойдешь с Маврой, а я – с Феклой».

  Русский народ отзывчивый, на хорошее дело последнее отдаст. Копейка к копейке, пятак к пятаку – скоро нужная сумма была собрана.

  Мы отправились в Рязань. Пришли на поклон к владыке. Он принял нас, как своих самых близких родных. «Я бы рад хоть сегодня открыть для вас храм, - говорит, - но не могу – связан по рукам и ногам». «Что же нам делать?» «А вот что: поезжайте в Москву!» «К кому?» «К самому Сталину!»

Мы опешили: «Как? К самому Сталину? Это невозможно!»

Владыка взял со стола Евангелие и поцеловал его:

 «Для нас, грешных людей, невозможно, а Господу  все возможно!»

  Вернулись домой. Акилина говорит: «Если владыка благословил, значит, надо ехать!» Снова пошли по деревням собирать копеечку. Москва – это вам не Рязань, денег надо во много раз больше. Удастся ли набрать? И что бы вы думали? Не прошло и четырех-пяти месяцев, как нужная сумма была собрана.

  Одежки путной, конечно, не было – дерюга да лапти. «Главное не одежка, а душа, - говорит Акилина. – Душу видно и сквозь сермягу. Не трусьте, мои дорогие! С нами Бог!»

Нас было пятнадцать человек. Купили билеты и поехали. Ехали долго, но зато без пересадки – во Владимире наш вагон прицепили  к другому поезду. Добрались до Первопрестольной. Добрые люди надоумили, как найти Кремль. Кремль показался нам неприступной крепостью – даже подойти боязно. Спасская башня глядела великаном.

«Смелее, голубушки, смелее!» - говорит Акилина, а сама дрожит.

  Постучали – вышел офицер, в новенькой портупее, на боку револьвер. «Вы к кому?» - спрашивает. «К товарищу Сталину!» - ответила за всех Акилина. «К товарищу Сталину? - переспросил офицер. – А вы, случайно, ничего не перепутали?» «Нет, не перепутали». Акилина смотрит ему прямо в глаза. «Ну ладно, подождите».    

  Ушел, куда-то звонил, с кем-то разговаривал. Наконец выходит и говорит: «Вы, наверно, родились в рубашках. Вас примет сам Сталин!» Мы ушам своим не верим.

  Нас пропустили в Кремль. Дали провожатого. Шли, шли и наконец пришли в приемную Сталина (о том, что нас несколько раз проверяли, нет ли чего постороннего, нечего и говорить – все же власть, самые верхи!) Сидим, ждем, колени трясутся – то ли выйдем отсюда живыми, то ли нет.

                                                 II

  Сколько времени прошло, не помню, не до этого было – выходит Сталин. В защитного цвета кителе военного покроя, такого же цвета брюках, в простых ботинках, строгий, подтянутый, прямой, со спокойным доброжелательным выражением лица. Мы, как по команде, встали и не можем оторвать глаз от вождя. Он остановился, потом не спеша прошел вдоль шеренги, внимательно изучая наши лица и внешность; сделал шаг назад, остановил взгляд на наших лаптях. Я была готова сквозь землю провалиться в этот момент, но держусь из последних сил, сердце зашлось, думаю, смертушка моя пришла.

  -Россия стояла и будет стоять вечно! – тихо, но очень отчетливо произнес Сталин.

  Вдруг он улыбнулся. Его лицо стало еще более привлекательным. В глазах промелькнула озорная смешинка.

  -Знаете, почему я так сказал? – Он обвел нас вопрошающим взглядом.

  Мы молчали, как будто воды в рот набрали. До ответа ли тут? Брякнешь что-нибудь не то – и все пропало. Да и куда нам, неграмотным бабам, подыскивать нужные ответы человеку такой величины. Акилина, единственная из нас, могла, наверно, что-то сказать, но и она, бедняжка, заробела.

  -А сказал я так вот почему, - после непродолжительной паузы продолжал Сталин. – Если русский народ может плести такие легкие, красивые, добротные лапти, то он может и все остальное. Он может печь самый вкусный хлеб в мире, сочинить самую лучшую песню, родить самых талантливых детей, создать самый лучший подводный корабль, одержать победу в любой войне.

  Он снова обвел нас своим внимательным взглядом.

  -Правильно я сказал?

  Мы от страха и нерешительности секунду помедлили, а потом громко и наперебой заговорили:

  -Правильно! 

  -Лучше некуда!

  -В самую точку!

-Знатно сказано!

  -Золотые слова!           

  Сталин сделал несколько шагов в одну сторону, потом – в другую, остановился, сцепил пальцы рук.

  -А скажите мне, пожалуйста, из какого материала плетут лапти в вашем поселке?

  -Из лыка, - ответила я.

  -А еще из чего?

  -Иногда из мочалы. Ну это когда не успеют заготовить лыка.

  -Больше никаких материалов не употребляют?

  -Нет.

  -В других областях лапти плетут из коры ракиты, ивы, вяза, из тонких корней, ветхих веревок… - Сталин на несколько секунд замолчал. - …из конских грив и хвостов, а кое-где даже из соломы. Представляете, какой диапазон? Какой простор для творчества? Какая смелость мысли?

  Мы слушали, раскрыв рты.

  -Ваши мастера во сколько строк плетут? – продолжал Сталин.

  -Да мы как-то и не интересовались, - ответила я. – Плетут и плетут…

  -Хорошие мастера плетут в восемь-десять строк. На точеной колодке. Специальным крючком или свайкой. Это целое искусство. На хорошие лапти любо-дорого поглядеть.

  Я непроизвольно посмотрела на свои порядком поношенные лапти и ужаснулась: как я могла прийти в них сюда, в Кремль, в такие высокие торжественные палаты, где безупречная чистота, а на подоконниках стоят цветы в горшочках! Но что я могла сделать, если мне нечего было больше надеть? И моим товаркам тоже.

  -Обычно одни лапти делались для дома, а другие - для дороги. – Сталин потер одну ладонь о другую. – Знаете, как назывались те лапти, которые для дома?

  Мы молчали.

  -Они назывались бахилки, чуйки, шептуны, босовики, топыги. Одним словом, по-разному. Но в любом случае очень метко. Русский народ любит меткое живое, иногда озорное словцо.

  Сталин подошел к столу, взял графин, налил в стакан воды и отпил несколько глотков.

  -Ну а теперь рассказывайте, с чем пожаловали ко мне.

  Он посмотрел на меня, на мою соседку, еще на одну женщину, остановил свой взгляд на Акилине, как будто заранее знал, что именно она будет отвечать на его просьбу.

  -Мы насчет храма, товарищ Сталин, - ободренная благожелательным тоном вождя, сказала Акилина. – В нашем поселке очень хороший храм, его расписывал знаменитый художник Виктор Васнецов – фрески совершенно изумительные. Мы хотим его открыть.

  -Это очень хорошее дело. – Сталин провел указательным пальцем по щеточке усов. – Русь без храма – это не Русь, а кладбище. Не очень-то приятно жить среди мертвецов.

  -Вот наше письмо, - Акилина протянула собеседнику тетрадный листочек.

  Тот внимательно ознакомился с ним, передал Александру Николаевичу Поскребышеву, своему безсменному секретарю, офицеру с несколькими звездами на погонах и с безупречной выправкой, и распорядился:

  -Составь положительный ответ. И чтобы местные власти не чинили препятствий.

  -Слушаюсь, товарищ Сталин, - коротко ответил Поскребышев.

  -Поезжайте с Богом, - обратился к нам Иосиф Виссарионович.

  Он подошел сначала к Акилине и пожал ее руку, а потом пожал руки и всем остальным. До сих пор помню тепло его большой ладони.       

  Неожиданно Сталин снова улыбнулся:

-Передайте мой низкий поклон вашим мастерам. Их лапти на любой выставке обуви, даже международной, наверняка получили бы золотую медаль. 

  -У нас в поселке говорят: правда в лаптях, а кривда, хоть и в кривых, да в сапогах, - вдруг сказала я. Сказать-то сказала да тут же и перепугалась: куда я сую свой нос! Это же Сталин, а не председатель колхоза!

  Но все обошлось. Иосифу Виссарионовичу, видно, понравились мои слова, и он сказал:

  -Глас народа – глас Божий. Если бы все это знали, мы бы избежали многих бед и потрясений.

                                                 III

  Домой мы летели как на крыльях. Еще бы – скоро в нашем поселке будет действующий храм!

  Весть о нашем прибытии, слово молния, облетела все ближайшие веси и поселки. Люди обнимают нас, целуют, благодарят – не зря съездили.

  На другой день пошли к начальству. А главный начальник – фамилия его Воскобойников – строгий-престрогий, нос картошкой, кулаки - словно кувалды, глаза, как два черных ворона, ходит всегда в сапогах, слово «церковь» - самое бранное для него. Пока шли, нас охранял милиционер, наш, верующий человек, – мало ли лихих людей, которые нас ненавидят.

  Зашли в кабинет к Воскобойникову. Тот гроза грозой – уже знает, зачем мы пришли.

  -Ну, что скажете? – не говорит, а рычит.

  Схимонахиня Акилина смело выступает вперед - после Сталина нам уже никто не страшен!

  -Просим открыть храм. Мы будем там молиться.

  -Молиться, говоришь? – Воскобойников нагнул свою квадратную голову вперед и стал похож на нашего колхозного племенного бугая.

  -Да. Вот письмо от товарища Сталина.

  Воскобойников взял письмо, повертел в руках, прочитал написанное, а потом резкими движениями разорвал его на мелкие кусочки и бросил их в лицо Акилине.

  -Кого вы хотите провести? Меня? Да я вас насквозь вижу, обманщицы! Ишь, до чего додумались! Письмо! За такие штуки я вас в тюрьму упрячу! Марш отсюда!

  Мы в слезах вышли на улицу. День был солнечный, а у нас в глазах темно.

  -Не плачьте, мои дорогие, - говорит Акилина. Она одна только не плакала – характер у нее был бойцовский.

  -Ну как же не плакать, - говорю я, - мечтали о храме, а оказались у разбитого корыта.

  -Ничего, всякое бывает, - ободряет нас Акилина. – Второй раз поедем к Сталину!

  -Может, не надо? Воскобойников лют на расправу: сгноит нас всех до единого.

  -Волков бояться – в лес не ходить!

  -Акилина, у нас же дети как никак…

  -Вы думаете, Бог нас не защитит? Лучше бояться Бога, чем Воскобойникова. Поедем! Бог тому дает, кто правдой живет!  

Снова стали собирать деньги на поездку - пешком от одной деревни к другой, от одного поселка к другому.

Акилина говорит:

  -Год будем собирать, два, а все равно наберем!

А враг тем временем не дремлет. По округе пошли слухи: обманщики! Никуда они не поедут! На себя потратят денежки!

  Напраслину терпим, а свое дело не оставляем. Много месяцев прошло, прежде чем нужная сумма была собрана. Опять поехали в столицу. И сразу к Спасской башне.

  -Вы к кому? – спрашивает нас дежурный офицер.

  -К Сталину.

  -Так вы у него уже были в прошлом году.

  -Да, были. Но нам храм не открыли. Будем снова бить ему челом.

  -Вы, наверно, думаете, что у товарища Сталина уйма свободного времени, чтобы с вами разговаривать. У него дела большой государственной важности. Боюсь, что у вас ничего не получится.

  -На все Господня воля, - отвечаем. – Если уж  приехали, то будем добиваться своего! 

  -Генералы и адмиралы по неделям не могут к нему попасть. Послы иностранных держав очередь занимают на прием. А вы хотите сразу!

  -Сталин любит русский народ, - говорит Акилина. – Он не прогонит нас. Мы целый год молились о нашем деле.

  -Ваше дело для него – мелочь.

  -А все равно надо попытаться. Мы не уйдем отсюда, пока не получим ответа.

  -Так ответ можно ждать и день, и два, и три…

  -Мы готовы ждать хоть месяц!

  -Ну ладно. Я со своей стороны сделаю, что нужно, а там уж как получится.

  Офицер ушел, а мы стали ждать. Ждали-ждали, ждали-ждали, никакого ответа нет. Ну, думаем, придется ночевать. Знакомых у нас в Москве никого нет, кроме Сталина, да если бы и был кто, разве можно разместить пятнадцать человек? О гостинице нечего и думать – денег нет. Ночуем на улице, порешили мы, у стен Кремля,  притулимся друг ко другу и, даст Бог, не замерзнем – сентябрь – это, конечно, не лето, но и не зима.

  Только так подумали, выходит офицер.

  -Ну, матушки, пляшите! Примет вас товарищ Сталин! Но только на одну минуту. Исключение для вас сделал, я просто удивился такому повороту.

  Мы рады-радешеньки, ног под собою не чуем!

  Нас провели в уже знакомую приемную. Сталин вышел к нам, выслушал Акилину, которая кратко рассказала нашу историю.

  -Александр Николаевич, – обратился Сталин к Поскребышеву, - выдай матушкам нужную бумагу и срочно позвони в Туму насчет храма. Задай баню этому Воскобойникову. – Снова повернулся к нам. – Поезжайте домой и ни о чем не беспокойтесь. Все будет в порядке!

  Повернулся и быстрым шагом скрылся в своем кабинете.

                                                         IV

  Приезжаем в Туму. Выходим из вагона, а на перроне играет духовой оркестр. Думаем, что это такое? По какому поводу такое большое торжество? Какую-нибудь «шишку» встречают? Может, генерала, который отличился на войне?

  Смотрим: к нам бежит Воскобойников. Сияет, как пасхальное яйцо.

  -С приездом, мои дорогие сестры! Рад вас встретить на Рязанской земле!

  Расцеловать нас прямо готов.

  А мы на его восторги – ноль внимания. Марку держим.

  Воскобойников суетится:

  -Я и ключи от храма уже приготовил.

  Акилина – шутливо:

  -Когда крепость сдается, то победителю выносят ключи на серебряном подносе.

  Воскобойников проглотил слюну, завертел головой из стороны в сторону:

  -Я того… Насчет подноса в спешке не успел…

  Акилина продолжает:

  -Куда зерно будем девать?

  -Помещение я подыскал.

  -Задержки не будет?

  -Никак нет. Завтра с утра и начнем. Людей я уже выделил.

  Конечно, людей было не так много, как хотелось бы, но и на том спасибо. Почти все верующие Тумы, за исключением глубоких стариков и старух, подключились к работе – быстрее, быстрее освободить храм из плена! Стосковался наш люд по церковной службе!   

  Наконец храм опустел. Фрески на стенах еле просматривались. Мы их отмывали специальным раствором, чтобы не повредить, - это же ценность великая!

  Теперь дом Божий было не узнать – он засиял, как весенний день!

  И священник у нас появился – отец Владимир Хомутов. Рязанский владыка, спаси его Господи, позаботился о нас, грешных. В ноябре 1947 года состоялась первая послевоенная Божественная Литургия. Храм у нас громадный – в Москве, наверно, такого нет. И вот он был полный-преполный, перекреститься даже нельзя было из-за ужасной тесноты.

  Владыка вскорости прислал еще несколько священников, и у нас по воскресным дням стали совершаться две Литургии. На клиросе пели два хора. Так умилительно выводили наши старушки, что у меня платок от слез всегда мокрый был.

  Тума ожила, преобразилась! Кажется, даже воздух стал звонче и ядренее. Лица у людей просветлели, походка стала бодрей, взгляд веселее…

  2010

                                 ГАВРИЛЫЧ

                                                 I

В эту станицу на Азовском море я приехал отдохнуть от суетливой московской жизни, остановился у Архиповны, пожилой одинокой женщины, она выделила мне небольшой отдельный домик, стоящий в самом конце двора среди яблонь и груш. Я довольно быстро познакомился со многими станичниками, но особенно близко сошелся с Гаврилычем, высоким, сухим, жилистым стариком, который жил рядом.

 Как-то Архиповна сказала, что он вез на мопеде куль пшеницы и вывихнул ногу, поэтому безотлучно находится дома. Я пошел его навестить.

Гаврилыч лежал в комнате, больше похожей на кладовую: наполовину она была заставлена кулями с пшеницей, овсом, рожью, тут же стояли кадки с разными соленьями, на окнах – банки с помидорами и огурцами, под потолком вялилась рыба. (Раньше это был жилой дом, но вот уж три года как Гаврилыч построил новый, а старый служил чем-то вроде подсобки). Кроме хозяина, в доме находился Андрюшка, его шестилетний, младший сын, и Федоровна, его жена, которая белила кухню (Гаврилыч был женат второй раз). При моем появлении он сел на кровати, осторожно протянув больную ногу с перевязанной ступней.

Мы поздоровались и обменялись обычными при первой встрече фразами.

-Болит? – показал я на ногу, присев на старый скрипучий стул.

-Ступить нельзя! С костылем мучаюсь. – Гаврилыч показал на костыль, похожий на ходулину; ступенька ходулины была обита куском овчины.

-Сам сделал?

-Не-е, Васька, средний мой, смастерил.

-Прекрасный костыль! – похвалил я Васькину работу.

-Лучше некуда! – Гаврилыч храбро предложил: -Хошь, пройду для тебя?

-Не надо, - отказался я.

Гаврилыч поправил больную ногу.

-В три часа поеду на станичное партсобрание, - важно сообщил он, - на отчетно-выборное. Как пенсионер обязан быть! Утром послал жену в сельсовет с запиской, так, мол, и так, по причине больной ноги своим ходом идти не могу, прошу предоставить транспорт. Через, - он посмотрел на часы, - два часа машина, как штык, будет у трапа!

-А может, не стоит, с такой-то ногой, - сказал я.

-Ну, нет! – запротестовал он. – Я любитель этого дела, бывать на собраниях. Кто-нибудь выступит, а я – поправочку! Без этого нельзя – вдруг кто не туды скажет… Или розалюцию прочтут, а я опеть поправочку. И все бывает к месту… - Он взял в руки костыль. – Давай примем по кружечке, разговор лучше пойдет. Я любитель этого дела…

-Какого?

-Поговорить.

-А я думал – принимать.

-И этого тоже!.. Пойдем ближе к бару, у меня тут все, как на пароходе. – Он проковылял по комнате, сел на стул. – Ставь сюда тубаретку, так, вместо стола у нас будет. – Затем открыл дверцу маленького шкафчика, сбитого на скорую руку из неоструганых досок, достал две металлические кружки и, взяв с окна огромную, литров на десять, бутыль, наполнил их домашним сухим вином. – Ну, держи! За дружбу!

Мы чокнулись, и Гаврилыч махом осушил свою кружку, а я стал пить не спеша. Разговор у нас зашел о севере; это была наша дежурная тема: Гаврилыч там рыбачил, был капитаном траулера, а я два года работал корреспондентом Мурманского радио и несколько раз выходил в море на плавбазе, а также на большом морозильном траулере.

-Счас насчет закуски сообразим, - сказал хозяин, налив по второй. – Андрюшка, - обратился он к сыну, который крутился возле нас. – Принеси-ка груш.

-Да они уже портиться начали, - подала голос Федоровна.

-Ничего, выберет. Беги давай…

Андрюшка попал в затруднительное положение, не зная, кого слушать, и потому не торопился.

-Неси быстро! – повторил Гаврилыч. - А то счас пойду и спилю грушу!

Андрюшка по-прежнему стоял на месте.

-Да беги же! – Отец в шутку замахнулся на него костылем, и мальчик убежал.

Вскоре он вернулся, неся на тарелке три крупных груши с желтой в мелких крапинках кожицей.

-Что молодец, то молодец! – похвалил отец сына. – Выбрал самые лучшие. И даже вымыл, а! Ну, молоток! Теперь грушу не спилю, подожду… - Он взял одну грушу, отрезал ломтик, попробовал. – О! То, что надо! Угощайся, Сергей, очень пользительная.

Груша была мягкая, сочная, терпкая, в городе таких вряд ли найдешь, и я ел ее с большим удовольствием.

У меня уже пошумливало в голове, и у собеседника живее прежнего поблескивали глаза, и нам было хорошо сидеть и толковать, и разговор наш тек, сам выбирая себе русло, и я подумал, что нет сейчас лучшего места в станице, чем это, - среди мешков, кадушек и бутылей, без лишнего народу, и хорошо, что никуда не надо спешить. Уже Федоровна закончила побелку и занималась какими-то другими делами, уже Андрюшка куда-то убежал, а мы потягивали винцо и, поставив кружки на табуретку, вспоминали Кольский залив, Исландию, Лабрадор, «Фарелы» (так Гаврилыч называл Фарерские острова), норвежские шхеры, кошельковые эпопеи у острова Ян-Майен, а потом снова брали кружки. Мой собеседник беспрестанно дымил, и скоро я стал его различать уже как бы в дымке, как бы в тумане ранним летним утром у скалистых берегов Нью-Фаундленда, и я предложил выйти на улицу.

-Повремени, - отмахнулся он.

-Разве его оторвешь от бутыли-то? – подала голос Федоровна, которая, находясь за стенкой, чутко следила за развитием событий и за нашим разговором. – Пока все вино не выпьет, не оторвется, - уже с улыбкой добавила она, так как знала, что даже при самом большом желании все вино выпить невозможно – рядом с початой бутылью стояло две непочатых.

-Выпью - тогда и забот не будет! – подхватил тон жены Гаврилыч. – И душа тогда будет на месте. – Сиди! – замахал он на меня руками, видя, что я хочу подняться. – Штормовать так штормовать!

Делать нечего, я остался на месте, а старый моряк потянулся к бутыли:

-Главное –держись носом на волну! И тогда никакой шторм не страшен!

-А если машина придет, что тогда будешь делать? – спросила Федоровна. – Давать задний ход или травить за борт?

-Ни то, ни другое. Если придет машина, я прикажу спустить парадный трап! И поеду! Без меня там никак… Кто же, опричь меня, сделает поправочку к лиза… к роза… тьфу, к этой самой… А я сделаю! По всем правилам!..

Вскоре я распрощался с моим другом и отправился домой.

На другой день я зашел к нему и первым делом поинтересовался:

-Ну как, приезжала вчера машина?

Гаврилыч потупил голову. Наверно, не приезжала, подумал я, а старому капитану не хочется в этом признаваться.

-Приезжать-то приезжала, - тяжело вздохнув, наконец сказал он, - да я заснул. Будили, будили, да так ни с чем и уехали. – Гаврилыч крякнул. – Сон ить у меня, ого-го! На море привык: шторм не шторм, а спать надо… Ну вот и доспался. Наверно, никто поправочку и не внес. Без меня куды… Это ить надо уметь – вовремя поправочку вставить! Собрание, верно, никуды было. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Что за собрание без поправочки?... Да и вообще там у них… пустая болтовня…

                                                 II

-У тебя самая хорошая усадьба в станице, - сказал я однажды, когда мы сидели с Гаврилычем под яблоней у него во дворе; костыль и палку он прислонил к дереву. – На берегу моря, вдали от дорог, от шума, от мотоциклов…

-А то нет! – отозвался Гаврилыч. – Сам, поди, выбирал! Всю жизнь на море проплавал, на море и помру!.. Знатная усадьба, почитай, самая лучшая в станице… Кто ни приедет, все хвалят!.. У меня родственников да знакомых непочатый край – все едут ко мне отдыхать, и никому не отказываю. Разве можно отказать людям! И платы никогда не беру. Они удовольствие мне доставляют, а я плату с них брать буду? Да никогда!.. В прошлом годе восемнадцать человек побывало! Не веришь? Спроси у Шуры. Шура! – крикнул он. – Не слышит. На кухне, наверно. Васька, – обратился он к среднему, - позови маму.

-А где она?

-Поищи.

-Некогда мне – голубей гоняю.

-Не слушают отца – и все! Ну, что ты будешь делать!

-На траулере было легче, - сказал я.

-Там два раза повторять не надо, пулей летят. А почему, думаешь?

-Дисциплина.

-Дисциплина – это само собой. А еще боялись, чтоб не списал. Знашь, сколько у меня матросы зарабатывали? По пятьсот-шестьсот рублей! А если матрос первого класса, то и все девятьсот! Я ведь меньше трех планов не брал! Премии все время шли. Конечно, они будут держаться за такого кэпа… А знашь, сколько я зарабатывал? Все равно не угадашь? По тыще само мало! А чаще по тыще двести и даже по тыще пятьсот! Вот нет с собой партбилета, а то показал бы – по взносам. Шура, - обратился он к жене, которая вынесла корм гусям, - принеси партбилет, покажу Сергею, сколько я зарабатывал.

-У меня только и забот, что ходить за твоим партбилетом, - отозвалась Федоровна.

-Ну ладно, в другой раз покажу, - отступил Гаврилыч, - ты только не забудь напомнить…

Васька и Ленька (самый старший сын капитана, девятиклассник) вывели из сарая мопед.

-Куда вы? – спросил Гаврилыч.

-За кокишем поедем.

-Кокиш еще есть, поезжайте лучше за свеклой.

-Мама сказала – за кокишем.

-Ну вот, что мать скажет, то и делают, а на отца – ноль внимания!..

Когда ребята уехали, я спросил про кокиш.

 -О! – сказал Гаврилыч. – Кокиш – это клад! Трава такая, а внутри молоко. Пользительная до ужаса! Что корове, что поросенку, что кроликам. Все уплетают за милую душу. У меня живности – полный двор. Огольцов ведь кормить надо, куда денешься…

Через полчаса «огольцы» вернулись с травой, Ленька ушел учить уроки, а Васька вертелся около нас.

-Иди русский учи, а то опять диктовку не осилишь, - подсказал ему Гаврилыч.

-Успею.

-Видал его! Если бы мать сказала, живо убежал бы!.. Пойдем, Сергей, в бар, дернем по кружечке за море – единственную мою отраду, - предложил он.

Не дожидаясь моего согласия, Гаврилыч хотел встать, но ни ходулины, ни палки рядом не оказалось.

-Утки в дудки, тараканы в барабаны! Васька упер! Тащи сюда костыль! – закричал он ему, но тот и ухом не повел. – Шурина работа… бдит…Тащи костыль! – снова закричал он. - Ну, что ты будешь делать: мать слушает, а отца – нет… Ну, хорошо, я и так доберусь!

Гаврилыч взял скамейку, на которой мы сидели, оперся о нее коленом больной ноги, а на второй стал прыгать, передвигая при каждом «шаге» скамейку. Так и «шел», ругая Ваську и оставляя на земле две узкие полоски от скамьи. Достигнув крыльца, он схватился за перила и победно огляделся.

-Они думали, не дойду, а я взял и дошел! Пойдем, Сергей, дернем по кружечке.

Я отказался, сославшись на то, что меня ждет важное дело.

-Ну тогда и я не буду! Они думают, что я привязан к бутыли, а я не привязан: хочу - пью, хочу – не пью. У меня, старого моряка, характер еще тот, кремневый! Сказал – сделал! Слов на ветер не бросаю!..

                                                 III

Несколько дней я не был у Гаврилыча, а когда пришел, то, к своему удивлению, не застал его дома.

-Корову пасет, - сказала Федоровна.

-Значит, нога у него уже поправилась?

-Не совсем: прихрамывает, но ходить может.

Весь следующий день Гаврилыч снова пас корову, и застал я его только на пятый день, вечером. Он сидел на кухне и пил чай.

-Молодец, что пришел, - похвалил он меня. – Почитай, пять дней не разговаривал с людьми. С коровами особенно не поговоришь. – Он отставил пустой стакан в сторону. – Вспомнил свою самую первую специальность… Меня определили подпаском еще малолетним пацаном. Нужда заставила. Я был девятым ребенком в семье. Жили в нищете, частенько голодали, ни обутки, ни одежонки не было: на брюхо лег, спиной укрылся. Больно вспоминать… Я хотел учиться, большая тяга была у меня к грамоте, но проучился всего три года. Отец сказал: «Научился буквы выводить - и будя. По сравнению со мной ты большой грамотей: я и расписаться не умею, вместо подписи крестик ставлю. Лучшая школа – это работа, иди паси скот».

Несколько лет был подпаском, а потом – пастухом. Изучил это дело вдоль и поперек. Корова для меня – открытая книга: знаю, чего она хочет и чего не хочет,  какой ключ подобрать к одной, а какой – к другой. Можно сказать, стал профессором по этой части…

Гаврилыч пересел к окну.

-А где пас своих коров? – полюбопытствовал я.

-Около сада, есть там одна полянка. А больше негде и пасти, колхоз всю землю перепахал… Сегодня мне не повезло, на Брюханова, председателя колхоза, напоролся: едет мимо на «Волге» и кричит: «Убрать скот!» А куда убрать? Земли-то все перепаханы. Детишки плакать будут, если я послушаюсь Брюханова…А вообщем-то, замучился я с ней, этой коровой. Корму для нее достать – цельная проблема. Два месяца плотничал в колхозе, хотя какой из меня, капитана, плотник? Заработал триста рублей да, опричь того, колхоз сена привез. Теперь надо бы еще соломы раздобыть… Забот, говорю, с этой коровой полон рот, проще продать, да и…

-Так я тебе и позволила продать! – вступила в разговор Федоровна, убиравшаяся на кухне.

-А не позволишь, пусть живет, - охотно согласился Гаврилыч. – Не знаю, правда, сколько она протянет. Она ведь больна, - пояснил он. – Счас дает молоко, но в любой момент может отказать. Два раза водил к ветелинару. Говорит, она съела гвоздь или какое другое железо. Если вдруг откинет копыта, то не беда: я ее застраховал – на триста пятьдесят целковых. Куплю новую, только и всего…

Федоровна, закончив приборку, спросила у мужа:

-Кто завтра повезет молоко – Ленька или Васька?

-Пусть Ленька слетает, - сказал Гаврилыч. – Мы ведь сдаем молоко в колхоз, - снова пояснил он, - договор заключили на двести литров: по восемнадцать копеек за литр. Колхоз обещал силос доставить или еще какой корм… Выкручиваемся…Я же не колхозник, пенсионер, никто мне ничего не дает. Придешь что просить – на тебя смотрят, как на иностранца. Как будто из Америки приехал. А я в этой станице и родился, и вырос…

-Корову выгоняешь – только и слышишь: «Понаехали тут!» - вставила Федоровна.

-«Понаехали!» А когда я снялся по призыву на север рыбалить – это тоже «понаехал»? Я же отправился стране помогать, море осваивать…Почему-то никто больше не рвется отсюда, знают – не сахар там…Ну, жизня!.. Для хозяйства ну ничего не достанешь! Придет какой-нибудь товар в магазин – все по начальству, а нам – шиш. Штыковой лопаты не могу купить! Раз зашел в магазин – нет, два зашел – нет; а потом иду по улице, гляжу – колхозный бухгалтер несет целую связку лопат. Спрашиваю: «Где брал?» «В магазине», - отвечает.  Я туда. Говорю: «Как же так? Для кого есть, а для кого – нет!» А продавщица: «Это по спецзаказу». Знаю я эти «спецзаказы»!.. Ну как тут жить? - спрашиваю. Смотрят на человека, как на скотобазу…

Прибежал голодный Васька, попросил у матери есть, и та поставила перед ним полную тарелку борща.

-Завтра отдыхаю, беру у хозяйки отгул, - сказал Гаврилыч. – Приходи, Сергей, в шахматы сгоняем.

-Какой отгул, окстись! – Федоровна сердито взглянула на мужа. – Еще больше ста литров сдавать, а он – отгул…

-Имею я право отдохнуть или нет?

 -Вот сдадим все молоко, тогда и отдыхай.

Гаврилыч встал и прошелся по кухне.

-На следующий год ко мне приедут два члена моей бывшей команды – старпом и боцман. Если они узнают, что я пасу корову, они меня засмеют. Одно дело такой человек, как ты, и другое – прожженные моряки, они ведь не понимают, что пасти корову – это дело хорошее. Для них существует только море, а все остальное – не стоящее внимания… Ты, дорогая половина, меня уж не выдавай, когда они приедут, слышишь?

-Слышу, не глухая.

Гаврилыч успокоился, но через минуту его снова охватила тревога.

-Если спросят, кто у нас пасет корову, скажи: Ленька или Васька, лучше – Васька, средний, мол. Запомнила?

-Да запомнила, чего ты пристал!

-Ага, опять Васька отдувайся, недовольно проговорил Васька, отодвигая тарелку. – Как что, сразу Васька. Не пас я корову, так и скажу им.

-Ну ты скажи, какой вредный! – заерзал на табурете Гаврилыч. – Да тебя никто и не заставляет пасти, твое дело только молчать.

-А чего я буду молчать! Я расскажу все как есть.

-Нет, вы только посмотрите на него! На позор выставит родного отца!

-Подари мяч – буду молчать, - сказал Васька, принимаясь за молоко.

 Гаврилыч потер щеку.

-Ладно, - неожиданно согласился он, - получишь мяч да еще впридачу автомобильную камеру, плавать будешь…

                                                 IV

-Мне этим летом скрозь везет! – делилась со мной новостями Архиповна, накрывая на стол. – Картошкой запаслась, капустой тоже – прямо к воротам машина подъезжала: хлопцы привозили на рынок в Бейск, да не распродали, вот и приехали в нашу станицу… И с углем повезло, - она указала на большую кучу угля, возвышавшуюся посреди двора; этот уголь появился вчера вечером, в мое отсутствие. – Пришла машина из Донецка, и мы с соседом взяли пополам; дороговато, правда, но зато я теперь спокойна: на всю зиму топливом обеспечена.

-А ближе разве нет угля?

-Как нет, понятное дело, есть, да вот как его достать? Я уж рада не рада, что этот купила… Хлопцы говорят: на следующее лето приедет отдыхать начальник шахты с семьей, ну, и если я пущу его к себе, то он мне – машину угля. Я, конечно, согласилась; что я дура, что ли, от своего счастья отказываться…Я же говорю: мне этим летом скрозь везет!..

Я уже расправился с варениками и принялся за арбуз, когда на дворе появился Гаврилыч. Увидев уголь, он болезненно поморщился:

-Разве это уголь? Семечки, а не уголь! Как ты могла, Архиповна, купить такую шелуху? Сколько они с тебя содрали? Семьдесят пять рублей? Грабеж среди бела дня! Грабеж да и только! Мне такой уголь и даром не нужен!

-А я рада и такому, - отвечала Архиповна. – Лучше такой иметь, чем никакого. А ты, мой голубь, достань себе самого лучшего.

-И достану, даю слово моряка! И не по тридцать рублей за тонну (стану я мошенникам переплачивать!), а по семь! И не в Донецке, а в Бейске! А то и прямо в станице. Как пенсионеру обязаны дать.

Он повернулся и зашагал со двора, давая понять, что не намерен больше обсуждать этот вопрос.

Через несколько дней наступило неожиданное для юга похолодание с дождем и ветром. Архиповна затопила печь и, довольная, что у нее в хате тепло и не нужно заботиться о топливе, сообщила, что Гаврилыч уехал доставать уголь.

-Помоги ему, Господи, - перекрестившись, сказала она.

Три дня хлопотал Гаврилыч насчет угля, но так ничего и не достал. Федоровна отыскала в сарае остатки прошлогоднего топлива и затопила печь. Она молча справляла свои обычные кухонные дела и ничем не попрекала мужа, хотя, может быть, у нее и были на это основания, а старый капитан, грея у открытой дверцы большие озябшие руки и изредка покряхтывая от удовольствия, рассказывал мне о своей «одиссее».

-Первым делом я зашел в сельсовет, так, мол, и так, сижу без угля. Начальник: «Уголь еще не завезли». «Очень плохо, - говорю. – На дворе уже похолодание». «Похолодание временное, - отвечает начальник, - через несколько дней снова будет тепло». «А если не будет?» «Тогда завезем».

Вижу, каши тут не сваришь, хлопнул дверью – и в Бейск, прямо на угольную базу, к работягам, с которыми можно договориться гораздо быстрее, чем с начальством. Поставил им пару бутылок. «Выручайте, хлопцы, детишки замерзают». «Половина-на-половину согласен?» Это значит: две с половиной тонны хорошего, крупного угля и две с половиной – мелочи. Я прикинул: лучше иметь такой, чем никакой, и говорю: «Согласен». «Тогда давай машину». Я мигом поймал левака (на четвертной с ним договорились), подъезжаю грузиться -  транспортер сломался. Надо же такому быть, ни раньше, ни позже! Ну, делать нечего, жду; прождал до темноты – так и не починили.

Эх-ма, уж как пойдет цепляться одно за другое, так пиши – пропало! Домой пора – автобусы перестали ходить. Поймал такси. «Плати за оба конца, тогда поеду; ночью кого я повезу из твоей станицы?» За оба конца десять рублей. Накладно! А с другой стороны, не на улице же ночевать. Выложил десятку и вернулся домой.

Утром, в пять часов, первым автобусом обратно. К обеду транспортер все же пустили – машины нет. Я к одному леваку, к другому – не хотят. Предлагаю четвертную – мало. Даю тридцать – опять мало. Так ни с кем и не договорился. Замерз, как собака, и ни с чем вернулся домой.

Приезжаю на третий день – бригада сменилась. Объясняю, что я уже поставил пару бутылок вчерашним хлопцам. «Вот пусть они тебя и загружают». А сами так хитровато поглядывают, мол, если и нам поставишь, тогда другое дело. Как быть? Если им поставлю, то на уголь денег не хватит; если не поставлю, то…

 Почесал затылок и вернулся в станицу.

Во как бывает, Сергей! Во как уголь достается! Измучился за эти дни, сколько денег угрохал, а все без толку!

Гаврилыч встал с табуретки и принялся ходить по кухне, заложив руки подмышки и тяжело вздыхая. Федоровна, чтобы успокоить мужа, сказала:

-Говорят, не завтра-послезавтра потеплеет.

-А если нет? – остановился старый моряк. – Теперь ведь от природы чего угодно можно ожидать… Сергей, подсоби достать уголь, на тебя последняя надежда.

-Ладно, - пообещал я, – попробуем.

На другой день мы поехали в Бейск.

-Взял с собой восемьдесят рублей. – Гаврилыч похлопал по карману. – На пять тонн угля плюс машина. Ну, и на всякие непредвиденные расходы.

Было заметно, что он сильно переживает за успех нашей операции. Да и я, откровенно говоря, почувствовал некоторое волнение, когда вошел в кабинет начальника гортопа. Я показал ему удостоверение Союза журналистов СССР и сказал, что собираюсь писать статью о гортопе, о том, как руководство в сезон «пик» успешно решает стоящие перед ним задачи, а попутно намекнул, что мне нужна машина угля. Против статьи начальник не возражал, а вот насчет угля дело обстояло сложнее, так как последнюю тонну он отдал вчера детскому саду, а когда завезут еще, неизвестно – все зависит от Донецка, который, кстати говоря, поставляет уголь крайне неаккуратно и не соблюдает никаких сроков. Начальнику (я это заметил сразу) очень хотелось, чтобы в газете появилась статья, и в то же время он, конечно, догадывался, что я не буду ее писать до тех пор, пока не получу уголь, и потому он переживал за исход этого дела, может быть, больше, чем я и Гаврилыч, вместе взятые.

Старый капитан, услышав новость, потускнел:

-Н-да, жалко. Если уж не повезет, так не повезет. Эх-ма! Утки в дудки, тараканы в барабаны! Житуха наша никуда негодная… А все они, коммуняки, устроили все так, чтобы уморить простого человека. Кто я для них? Да никто, вошь мелкая, а кто с вошью будет считаться?! А себя уважают, выпячивают на каждом шагу… Я с ними давно разобрался, с коммуняками…Они мягко стелют, да жестко спать…

-А почему же ты вступил в партию?

Гаврилыч быстро-быстро замигал глазами:

-Ошибочка тут у меня вышла, сознаюсь… Вступил с корыстной целью: думал, поблажечки будут мне делать, превелегиями разными баловать, а получил шиш с маслом. Превелегии, они есть, но только не для нас, а для них… это я тоже быстренько скумекал…

-Влип, короче.

-Еще как! Но я исправлюсь: завтра же пойду к парторгу колхоза и сдам свой партбилет. Скажу: «Он мне не нужен! Да и вы все мне не нужны!»

                                                 V

Небо было безоблачное, синее, и солнце стояло уже высоко; вдали, у самого горизонта водной глади, делал разворот катер, он тащил за собой два каюка; еще один каюк, ближе к нам (можно было различить фигурки людей на борту), обрабатывал ставной невод; пляж был пустынен; несколько отдыхающих с турбазы гуляли вдоль обрыва, останавливались, глядели на море; долго-долго играла пластинка и никак не могла закончиться; море было спокойным, без волн, и зыбкая, едва различимая полоса, отделяющая мутную воду от чистой, проходила гораздо ближе к берегу, чем в штормовую погоду; и каюки, и отдыхающих, и турбазу окутывала легкая сизая дымка, и все казалось каким-то размытым и нереальным.

Мы с Гаврилычем сидели на лавочке около его дома, и все, что происходило на берегу и в море, нам было видно, как на ладони. Катер с двумя каюками на буксире уже подходил к берегу; третий каюк, закончив обработку невода, тоже снялся с места.

-Разве это рыбалка?! – кивнул на море Гаврилыч. – Смех, а не рыбалка! Вот на севере, это да! Во-первых, круглый год, а во-вторых, иди куда хочешь: хоть к Исландии, хоть к Фарелам. Любое море в твоих руках!.. Стоишь на мостике, в руках бинокль, на румбе триста, а то и все триста пятьдесят градусов, а ты подаешь команды рулевому… Знаешь, какая моя самая любимая команда?

-Нет.

-Угадай.

-Да нет, куда мне, сухопутному человеку.

-А ты попробуй.

-«Вира трал!» - прикинул я.

-Э-э, и близко не подошел. «Лево на борт» - вот что я больше всего люблю. Причем, не сразу «Лево на борт», а постепенно, постепенно подходишь к этой команде (в море ничего с размаху не делается); ну вот, значит, сначала говоришь «Лево помалу», негромким таким, обычным голосом (я вообще на мостике не повышаю голоса, отдаю команды так… ну, как вот прошу Шуру принести мне тапочки), говоришь, значит, будничным голосом «Лево помалу», и нос траулера начинает забирать в левую сторону, причем незаметно так забирать, только опытным глазом и можно это определить; потом – «Больше лево» и наконец – «Лево на борт». Посмотришь за корму, а там красивая такая дуга…

Гаврилыч провел рукой, показывая эту самую дугу.

-Был у меня однажды такой случай. Ко мне на борт сели два художника (я в то время капитанил на «Альбатросе»): «Море, - говорят, - хотим печатлеть, героизм рыбаков». «Печатлейте на здоровье, - отвечаю им. – Это дело хорошее». Ребята старались вовсю, запечатлели все, что можно было: и спуск трала, и подъем, и вахту, и подвахту, и меня, грешным делом, прихватили, ну, а после меня и печатлеть больше нечего.

«Веди, - говорят, - товарищ кэп, свой корабль прямиком в айсберги, айсбергов, - говорят, - нам не хватает, а без них и героизм рыбаков не героизм». Я говорю: «Пойти-то можно хоть куда, хоть в айсберги, хоть к черту на кулички, да берег не пустит». «Что ты за кэп, - говорят они мне, - если без берега не можешь и шагу ступить. Покажи, - говорят, - что ты настоящий морской кэп, а не береговая крыса»!

Короче, распалили они меня, дальше некуда. «Ладно, - думаю, - была не была, схож в айсберги, угожу ребятам, а может, и рыбу там найду, из пролова выскочу (тут у меня рыбалка не ладилась)». Плюнул, общим, на берег (не все же по его указке танцевать) и пошел к Шпицбергену. (Гаврилыч, как заправский морской волк, ставил ударения не обычные, а морские: не Мурманск, а Мурманск, не Шпицберген, а Шпицберген).

И что же из этого вышло, товарищи вы мои? – продолжал старый капитан, хотя рядом с ним по-прежнему сидел только я один. – А вышло то, что я нашел рыбу и взял сразу три плана, а художники напечатлели белые скалы-айсберги и были в полном восторге!

Вот так! А другие кэпы не посмели туда идти, хотя я выдал им точные координаты. Берега побоялись, несчастные трусишки!

Прихожу в порт, начальство глазам не верит: «Где ты, Гаврилыч, добыл рыбу? У других пусто, а у тебя – под завязку!» «Уметь, - говорю, - надо! Настоящий кэп и с завязанными глазами рыбу найдет!» «Ну, - говорят, - Гаврилыч! Творишь чудеса, да и только!»

Уже когда на пенсию уходил, рассказал начальнику флота, так, мол, и так было дело. Он смеется: «Знаю, - говорит, - ты у меня такой…»

Да, было дело….

Гаврилыч приложил руку козырьком ко лбу, проследил, как третий каюк швартуется к берегу.

А начальников я не боялся, наоборот, они меня боялись.

Уловив мой недоверчивый взгляд, он подтвердил: Да, боялись. Не веришь? Сейчас расскажу, как было, сразу поверишь.

Ко мне повадился капитан порта. И знаешь зачем? За сельдью. Как вернусь с моря, он ко мне: «Гаврилыч, оставь для меня пяток бочек сельди». Отказать неудобно – начальник все же. Раз дал, два, а он уже наглеет: «Оставь, - говорит, - восемь бочек». Оставил и восемь. Не помню сколько времени это продолжалось, только дело подошло уже к десяти бочкам. И куда, думаешь, он эту рыбу употреблял? Шабашникам. Они ему дачу строили, а он, значит, натурой расплачивался. Нет, - думаю, - так дело не пойдет… Да и команда роптать стала, мол, мы вкалываем, как рабы на галерах, а он…ни стыда, ни совести…

Хорошо, думаю, выведу тебя на чистую воду, если меры не хочешь знать. И принародно отчихвостил его, так, мол, и так, до каких пор, говорю, ты можешь наглеть?

-А он?

-Что он? Затаил на меня зло и не выпустил в рейс. Это меня-то, самого знаменитого кэпа, в рейс не выпускать? Не на того напал, дружок! Взял и вызвал комиссию из обкома партии. Комиссия разобралась и капитана порта – по шапке. Не дали Гаврилыча в обиду… После этого случая против меня – никто! Бояться даже стали. А ты говоришь…

Старый капитан замолчал, а я никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал про эту историю. Кажется, еще в Мурманске. Или читал. И про художников где-то слышал или читал. Ну да, читал. Книжечка такая вышла – про «Альбатрос». Неплохая книжечка.

Я сказал об этом моему собеседнику.

-Утки в дудки, тараканы в барабаны! Поймал-таки, а! Надо же! – Гаврилыч опустил голову и как-то весь ссутулился, став сразу чуть ли не в два раза меньше. И было в его позе и смущение, и неловкость, и стыдливость. – Никакой я не капитан, - произнес он виновато. – И в Мурманске ни разу не был. (Слово Мурманск он на этот раз произнес с правильным ударением). Всю жизнь на суше и прожил. Вместо морских дорог пылил по сухопутным. – Гаврилыч взглянул на меня, и в его глазах, неожиданно повеселевших, мне почудилось какое-то лукавство. –  На автофургонах вкалывал - был дальнебойщиком.  Рейсы выпадали и правда неблизкие: то Харьков, то Оренбург, то  Ярославль. Поколесил, одним словом, по матушке-Расее. Возил разные хозяйственные грузы: холодильники, пылесосы, газовые плиты, стиральные машины - лучше спроси, чего я не возил. Куда ни приедешь – тебя уже ждут: нужным я был человеком… Поневоле себя зауважаешь…

                                                 VI

Снова потеплело, да так, что, казалось, наступило второе лето, и мы с Гаврилычем отправились на пляж. Загорающих было немного, да и те в основном турбазовские – там один человек, там двое; ничего удивительного – конец сезона. Спасаясь от ветра, они попрятались в песчаные чаши, которые сами вырыли, - виднелись только головы, а кое-где и вовсе ничего не виднелось.

Издалека под острым углом бежали большие пологие волны; они с шумом накатывались на песчаный берег, а потом долго стекали назад, оставляя рваные клочки пены.

Мы искупались и легли на теплый песочек погреться.

-Счас только и поваляться, - размышлял Гаврилыч, - а раньше и дома почти не бывал: все рейсы, рейсы, рейсы… Тула или Саратов – это, считай, рядом; до Новгорода и до Питера ходил! А то и до Кустаная! Жаль, что недолго; пришлось уйти.

-Почему?

-Из-за бабы. Известно: мы, мужики, в основном из-за баб и гибнем… Приглянулась мне одна бабенка, в чайной работала, буфетчицей; ладная такая, при теле; ну, и я, видно, чем-то пришелся ей, не знаю уж чем, только и она, как остановлюсь перекусить, тоже поглядывает в мою сторону.

Один раз устал, как черт, полсуток за баранкой просидел. Дай, думаю, дерну с устатка водчонки. «Налей, - говорю, - милая, стаканчик, только неразбавленной». «Если хочешь неразбавленной, приходи, - говорит, - домой». «Хорошо, - говорю, - быть по-твоему…»

Пришел.

С тех пор и зачастил к своей Соне. Если посылали в другую сторону, я менялся с ребятами рейсами – и к ней. Шура говорит: «Чего ты зачастил в этот самый Кустанай, медом тебя там кормят, что ли?» Я говорю: «Выгодный рейс, вот и хожу. Для семьи стараюсь». «Что-то не видно твоих стараний, - это Шура опять. – Когда в Харьков да в Саратов ходил, и то больше получалось». Засекла, короче, меня. Да. А отступать поздно, на уме один Кустанай.

Ну и докустанайничался! Все время ведь торопишься, чтобы сэкономить день-другой для своей зазнобы. Вот и сидишь весь рейс на сухомятке, а то и вовсе забудешь поесть. Общим, испортил я свой желудок до такой степени, что мочи нет. Прихожу к врачам; они: язва желудка.

 Вот так. Дали мне путевку и отправили лечиться в Крым. Знашь, как лечат эту самую язву? Встаешь утром, а тебе пятьдесят граммов чистого спирта подносят. Без закуски. Представляешь! Целый день ходишь косой. Подкармливать начинают дней через десять-пятнадцать. Некоторым такое лечение не особенно нравилось, а мне - одно удовольствие.

Моя Сонька, между прочим, не дремала и вскорости  пожаловала в Крым, сняла рядом с санаторием комнату, и я, считай, жил не в санатории, а у нее.

Гаврилыч посмотрел на море.

-Давай-ка еще разок искупнемся, пока волны есть. Тут ведь быстро… ветер переменился – и все.

Мы долго воевали с волнами, пока не устали; тяжело дыша, вышли на берег; Гаврилыч попрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду, пригладил волосы:

-Все хорошо, только вода грязная, будь она неладна. Не поплывешь же на середину моря ополаскиваться. Сергей, пойдем-ка в баньку, помоемся от души. Надо же хоть один раз за все лето помыться.

Мы зашли домой и взяли все необходимое для бани.

  – Я любитель ходить в баню; зимой каждую субботу бываешь, а как лето – все на море да на море, а про баню и забудешь… - рассуждал Гаврилыч. - Бывало, в дальних рейсах недели по две, а то и больше без бани, соскучишься донельзя, а как доберешься – тут уж душеньку отведешь! Счастлив человек, у которого собственная баня. Жив буду, и я срублю себе… 

Прежде чем забраться на полок, Гаврилыч долго готовил пар: вымел парную, проветрил ее и только после этого стал поддавать в каменку воду – мелкими порциями; после восьми или десяти доз присел на лавку – «пусть пар крепость наберет»; потом надел шапку и рукавицы и полез на верхотуру.

-Вот это пар! Вот это парок! – приговаривал он, наяривая себя веником. – Пронимает до последней жилочки! О-хо-хо! Чертовски пронимает!.. Сергей, плесни еще сто грам! Добре! Достает до самой печенки! Еще сто пятьдесят, будь другом! – Гаврилыч лег на спину и, поднимая то одну ногу, то другую, понужал их веником, покряхтывая от удовольствия. – Сергей, залезай наверх, похлещу тебя.

Я отказался, так как и внизу еле-еле переносил жар.

-Помолодел на десять лет! – заявил Гаврилыч, появившись в раздевалке через некоторое время и закутываясь в громадное банное полотенце. – Заботливая у меня Шура, видишь, каким полотенцем  снабдила…

Я напомнил о недосказанной истории.

-Я и говорю: заботливая у меня жинка. Вот и в тот раз позаботилась. Разнюхала про мои похождения, уж не знаю как, но разнюхала. Поехала в Краснодар и уволила меня с работы. Без моего согласия.

Вот так. Пришлось пересесть на самосвал. Из станицы в Бейск и обратно – вот и весь мой маршрут. Это после прежних-то моих рейсов! Поневоле загрустишь… Частенько вспоминаю то счастливое время: то Новгород придет на ум, то Горький, то Москва. Я и в белокаменной несколько раз был. Знаком с нею, никогда не заблужусь; знаю, где надо тихо ехать, а где быстро. По Кузнецкому мосту, например, шпаришь, только пыль стоит! Хороший мост, широкий, красивый, не то что в Харькове. Да и другие мосты то, что надо…

                                                 VII

Мой отдых в станице заканчивался, и я пошел проститься с Гаврилычем, к которому, по правде сказать, сильно привязался. Он сидел за кухонным столом, на своем обычном месте, в углу, и, шевеля губами, читал местную газету «Южные степи». Очки, которые я видел на нем первый раз, делали его неожиданно строгим.

-Ай да «Южанка»! – воскликнул Гаврилыч, отложив газету. – Резанула правду-матку! И не про кого-нибудь, а про нашего председателя сельсовета. Свадьба у нас недавно была, и это… пришли жених и невеста в сельсовет – расписаться, значит, а на двери замок. Председатель сельсовета, несмотря на субботний день, обещал прийти, но слова не сдержал. Отправились к нему домой. «Счас, - говорит, - приду, стакан чаю только выпью». Полчаса ждут, час ждут – нет председателя. Пошли снова домой. «Уехал в Бейск, - это жена им говорит, - по срочному делу». Так и остались молодые без записи.

Молодец, «Южанка»! Пропесочила коммуняку!

-Дома хозяин-то аль нет?

Скрипнула дверь, и на кухню вошла худая, почти под прямым углом согнутая старуха в длинном мужском пиджаке с подвернутыми рукавами и с батогом в руке. – Дома батюшка, вижу, што дома. А я иду и не надеюся.

-Садись, Мироновна, отдохни, - пригласил хозяин.

-Да некогда мне рассиживать-то, по делу я к тебе, отец мой.

-А что за дело-то?

-Сделал бы ты мне, батюшка, этажерку, унуку хочу подарить, он счас у городе живет, у Бейском…

-Какую мать… этажерку?

-Да абнакнавенную, какие ты завсегда столярничал. Помнишь, сбил мне однажды этажерку, дак она и счас стоит у мене у красном угле…Такую же и унуку смастери… Ты же у нас знатный столяр, другого такого по усей станице нема… Уж не откажи, батюшка…

Гаврилыч, стараясь не смотреть в мою сторону, как-то весь сник.

-Ладно, Мироновна, - сказал он через силу и после долгого молчания. – Слажу я тебе эту самую… этажерку… Ступай.

-Храни тебя Бог, отец мой.

Старуха перекрестилась и, стуча батогом, ушла.

-Гаврилыч, - сказал я, стараясь не замечать смущенного вида хозяина, - приезжай ко мне в гости. Москву хоть раз в жизни увидишь.

«Беломорина», которую разминал старик, чуть не выпала у него из пальцев.

-Как ты… как ты, говорю, узнал, что я… не был в Москве? -  спросил он, запинаясь.

-По Кузнецкому мосту прогуляемся.

-Что, не угадал я? Узкий он, наверно?

-Увидишь.

-В Москву… Хорошо бы, да разве выберешься! Заказов накопилась пропасть – с твоего приезда рубанка в руки не брал…

-Столярничаешь давно?

-Да почти всю жизнь. Сначала, конечно, учился, лет восемь или десять. Учитель у меня был… золотые руки… Звали его Фока. По столярной части умел всё. «Дерево, - говорил он, - живое, и относиться к нему нужно бережно. Вот как к детям мы относимся бережно и с любовью, так и к дереву. И тогда оно у тебя запоет».  Заветы его помню до сих пор. Всегда прикидываю: «А как бы распорядился этим материалом Фока?» Или: «Понравилось бы ему мое изделие или нет?»

Дела у меня шли лучше некуда. Заказы стали поступать даже из соседних станиц. Но все это меня мало радовало.

-Как так?

-Душа моя… как бы это сказать… простору просит… Мало ей нашей станицы, хочется за ее пределы улететь. А как улетишь, если нет крыльев. Коммуняки мои крылья обрубили. Да и не только мои. Считай, всему русскому народу шею пригнули. Пришли злыдни погостить три дня, а задержались на целый век… Эх-ма, было времечко – осталось одно беремечко…

                                                 VIII

Архиповна пошла проводить меня до остановки автобуса, которая находилась в центре станицы.

-На следующий год приедешь к нам? – поинтересовалась она, когда мы вышли на главную улицу.

-Чего не знаю, того не знаю, - ответил я.

-Приезжай, у нас тут хорошо отдыхать. Остановишься опять у меня. Гаврилыч обещал новые окна в твоем домике поставить, чтобы их можно было открывать в жаркую погоду…

-А комод – это дело его рук?

-Его, кого же еще. Такой славный комод получился, нарадоваться не могу. Гаврилыч мне ни в чем не отказывает: помог крышу подправить, ворота починил, стул сладил. И, что главное, плату с меня не берет. «Ты, - говорит, - пенсионерка, живешь одна, помогать тебе некому, поэтому никакой платы мне с тебя не надо. И не заикайся даже, а то обижусь».

-А другим людям?

-По-божески он относится к станичникам, очень по-божески. Он так обычно говорит: «Если можешь платить, заплати, а если не можешь – не плати. За деньгами я не гонюсь: в рай ведут не деньги, а добрые дела».

На том краю станицы живет одна сирота, Любушка ее зовут. Она с детства не может ходить. Гаврилыч раз в месяц навещает ее и дает десять рублей. «И до самой моей смерти буду помогать ей, - говорит он. – Потому как она убогая».

Подошел автобус. Я стал прощаться с Архиповной. Вдруг на остановке появился запыхавшийся Гаврилыч.

-Успел… все же… - Немного отдышавшись, он потянул мне небольшой сверток. – Кусочек балыка… возьми в дорогу…

Я хотел отказаться, но он настоял на своем.

-Не поминай меня лихом…

Мы обнялись.

-Как приедешь, дай телеграмму. Чтобы я не волновался… Обещаешь?

-Конечно, - заверил я его.

1975; 2013

                                 Ч   Е   Т   К   А                                            

                                                 I

  Монастырь (он был посвящен Успению Божией Матери) находился между двумя глубокими оврагами, которые так густо заросли липами, кленами и дубами, так много там было мертвых деревьев, которые упали на своих живых собратьев, что увидеть дно этих оврагов было совершенно невозможно. Склоны оврагов были настолько круты, что вряд ли кому приходило в голову спуститься вниз – это было явно небезопасно. И только глубокой осенью, когда деревья оголялись, овраги переставали быть загадкой. Теперь они просвечивали насквозь и казались золотыми – от обилия опавших листьев. Но и в эту пору вряд ли находились охотники совершить по ним путешествие.

Слегка покатое место, на котором стоял монастырь, заканчивалось обрывом; за ним начинались обширные луга с мелкими перелесками, а еще дальше виднелась сияющая лента реки, обрамленная зелеными деревьями и кустарником; ее очарование заключалось в том, что она делала крутые петли, и поэтому яхтсмены или байдарочники, уплывая вдаль от монастыря и думая, что уже не увидят его, вскоре, к своему удивлению, вновь возвращались к нему.

Обитель с ее храмами и колокольнями, братским корпусом и другими постройками, походила на средневековую крепость, которую из-за высоких мощных стен и чрезвычайно выгодного положения можно было считать неприступной. 

Михаил Андреевич Беляков, степенный, неторопливый в движениях мужчина с прямыми непослушными волосами, которые наполовину закрывали его высокий лоб, приехал в монастырь в разгар лета. Обитель произвела на него сильное впечатление. «Если монастырь похож на крепость, то каждый монах в нем должен быть стойким, закаленным духовным воином», - подумал он.

Эту мысль он высказал иеромонаху Нафанаилу, который был благочинным.

-Каждый из нас ведет сражение не на жизнь, а на смерть, - произнес отец Нафанаил, аскетического вида монах, проведя рукой по бороде, в которой седых волос было гораздо больше, чем русых. – Но поскольку полем борьбы является наше сердце, то кровь, раны, муки и страдания, а также наши падения и востания внешнему взору не видны. Они являются нашей сокровенной тайной.

-А удастся ли мне прикоснуться к этой тайне? - полюбопытствовал Беляков.

-Вы давно обратились к Богу? – задал встречный вопрос отец благочинный

-Более тридцати лет назад

-А сколько времени предполагаете пробыть у нас?

-Я вышел на пенсию, никуда не спешу, поэтому намереваюсь пожить у вас месяца два-три.

-Это вполне достаточный срок, чтобы узнать кое-что о специфике монастырской жизни…Какая у вас мирская специальность?

-Я потомственный садовод. Вывел несколько новых сортов яблонь, груш и персиков. Мое имя вы найдете в сельскохозяйственной энциклопедии.

-Очень хорошо. Пока поживите, присмотритесь, а потом я дам вам послушание по вашей специальности. У нас обширный сад, так что вам будет где применить ваше искусство.

-Буду очень рад помочь обители, - сказал Беляков, принимая благословение отца Нафанаила.

Прошло несколько дней, в течение которых Беляков знакомился с монастырем, укладом и особенностями его жизни, посещал богослужения, молился перед святынями. Братия относилась к нему с уважением и предупредительностью, ни в чем не отказывала, наоборот, старалась предупредить каждое его желание. Чаще всего Михаил Андреевич бывал в Успенском храме, просторном, высоком, намоленном, с ароматным запахом афонского ладана. В нем был удивительной красоты фаянсовый иконостас с прекрасно написанными иконами, нижний ряд которых был такой длинный, что если бы кто захотел помолиться перед каждой из них, то ему пришлось бы задержаться в храме на долгое время.

Беляков был очень рад, что приехал именно в этот монастырь, где можно было не только молиться, но и заниматься любимым делом (через три дня он уже включился в работу). Постепенно он втягивался в специфический монастырский режим, который нельзя назвать очень трудным, но и легким нельзя назвать. Как-то, знакомясь с расписанием богослужений, он встретил слово «четка». Оно было ему не знакомо.

-Я был во многих обителях - как мужских, так и женских, - сказал Михаил Андреевич, встретив отца Нафанаила, который прогуливался в монастырском саду. – Но нигде не слышал слова «четка». А у вас оно в ходу. Что это такое?

-А вот приходите завтра утром пораньше в храм и  узнаете, -  коротко ответил иеромонах.

                                         II

В пять часов утра в коридоре братского корпуса зазвучал колокольчик: дежурный монах напоминал братии, что начинается новый молитвенный день. Беляков встал вместе с другими насельниками монастыря, быстрее, чем обычно, умылся и через несколько минут был уже в храме. В нем царила чуткая тишина; огоньки лампад отражались в стеклах перед иконами святых; к свечному ящику подошла ранняя паломница, купила с десяток свечей и поставила их на разные подсвечники. В храм один за другим входили темные фигуры монахов.

Служащий иеромонах дал возглас, и чтец стал читать утренние молитвы. Он читал негромко, но все равно каждое слово было хорошо слышно. Затем последовала полунощница, которую Беляков очень любил и во время которой всегда усердно молился. Во время пения тропаря «Се, Жених грядет в полунощи…» он непременно вставал на колени, представляя себе, что именно сейчас предстанет пред очи Господа нашего Иисуса Христа и будет держать перед Ним ответ.

Но вот полунощница закончилась. На солею вышел иеродиакон, встал перед иконой Божией Матери и, делая глубокие поясные поклоны, стал неспешно, прочувствованно молиться со словами:

-Пресвятая Богородице, спаси нас!

Вместе с ним молились, кладя низкие поклоны, и монахи, и постоянные прихожане, и паломники, которых, правда, было совсем немного.

-Пресвятая Богородице, спаси нас!

Беляков старательно клал поясные поклоны, обращаясь к Пресвятой Деве со словами, нужнее и ценнее которых не было для верных христиан ни в одну из эпох человеческого существования.

-Пресвятая Богородице, спаси нас!

Молитв и сопровождавших их поклонов было очень много, и с каждой молитвой и с каждым поклоном сердце Белякова все более разогревалось, и его обращения к Царице Небесной становились все теплее и глубже. «Кто нас может спасти, кроме Пресвятой Девы? Кто может быстрее услышать наши молитвы и прийти к нам на помощь? Кто соберет наши слезы в Свои ладони и отнесет их к Престолу Божию? Кто будет активнее и лучше хлопотать за нас, грешных, кроме Нее? Кто извлечет матушку-Россию из той пропасти, в которую она попала по нашим тяжким грехам?»

-Пресвятая Богородице, спаси нас!

Краем глаза Михаил Андреевич видел, как старательно кладут поклоны монахи, как истово осеняют себя крестным знамением местные старушки, как понуждают себя к молитве паломники. «Если бы по всей России совершалось это умилительное богослужение, если бы все русские люди пришли в храмы и обратили свои взоры к Царице Небесной, если бы они возопили из глубины души к Ней, нашей Заступнице и Покровительнице, если бы все это было, то Россия в мгновение ока стала бы другой!»

-Пресвятая Богородице, спаси нас!

«У Божией Матери и любая пылинка имеет вес, а уж что говорить о молитве, особенно о той, которая вырывается из глубины исстрадавшегося сердца! Каждый поклон, который совершается сейчас в этом храме, имеет великое вселенское значение! Каждое воздыхание драгоценно! Может быть, моя слабая молитва явится той последней каплей, которая поможет чаше весов милосердия Божия опуститься чуть-чуть вниз? О если бы это было так!» - подумал Михаил Андреевич, в очередной раз осеняя себя крестным знамением и кладя низкий поклон.

Иеродиакон произнес молитву нараспев. Это значило, что четка закончилась. «Как жаль, что она закончилась, - с грустью подумал Беляков. – Я только-только по-настоящему разогрелся. Сколько было всего молитв? Может, сто. Может, больше. Все равно мало. Еще бы десяток-другой, и как было бы хорошо… Но ничего, я завтра снова приду на четку и буду молиться Божией Матери. Обязательно придут монахи, местные старушки, может быть, появятся паломники, да мало ли кто еще придет! Мы будем снова класть поклоны и умолять Божию Матерь, чтобы Она помиловала не только нас, но и весь русский народ».

Утешенный этой мыслью, Михаил Андреевич встал на колени и, продолжая молиться и кладя теперь уже земные поклоны, не вставал до конца утреннего богослужения.

2010

                          РУССКИЙ МАЛЬЧИК ВАНЯ

          Я увидел его, когда он бежал по широкой асфальтированной дорожке, ведущей к Богословскому храму. Ему было примерно полтора года. Может быть, чуть больше. У него были светлые, с небольшой желтизной волосы, смышленые бирюзовые глаза, слегка курносый нос, пухлые губы; одет он был в легкую, с короткими рукавами летнюю рубашку василькового цвета и сиреневые штанишки, едва достигавшие колен.

          Мальчик бежал, чуть наклонив туловище вперед, и казалось, что вот-вот упадет, однако это впечатление было обманчивым – он и не думал падать. Его родители – молодой, высокий, весьма крепкого сложения мужчина и стройная загорелая женщина с длинными, падающими на плечи каштановыми волосами – наблюдали за его бегом совершенно спокойно, нет, не так, они смотрели на своего сынишку с нескрываемой любовью, даже с восторгом,  радуясь его естественному свободному бегу. Они направлялись к выходу из монастыря, а мальчик бежал в противоположную сторону.

          -Ваню-ю-у-ша-а, – напевно произнесла женщина. – Мы уходим.

          Она остановилась на месте, поправляя волосы и наблюдая за сыном. Тот, конечно, прекрасно слышал свою маму, однако и не думал останавливаться. Он добежал до Богословского храма и повернул направо; пробежал еще немножко и остановился около крылечка, которое вело в храм. Ступеньки были высокие, но это нисколько не смутило малыша – он довольно быстро поднялся на крылечко, становясь на ступени сначала коленками, активно помогая себе руками. Он подошел к двери, погладил ее, прижался к ней щекой (нагретая за день солнцем, она была теплой), прошелся по крылечку туда и обратно. Мальчик хотел войти внутрь, но дверь была заперта - он не догадывался, что вход в храм находится в другом месте, за углом.

          -Сможешь сам спуститься? – спросил сына мужчина. – Смотри, будь осторожен.

          Мальчик стал спускаться с крылечка задним ходом, поворачивая голову и смотря, много ли ступенек еще осталось. Он спустился вполне благополучно, папа лишь наблюдал за действиями сына.

          -Молодчина! – похвалил он малыша. – А теперь беги сюда, нам пора уходить.

          Мальчик, словно не слыша его, побежал дальше вдоль храма, с асфальтированной дорожки свернул на зеленый, коротко остриженный газон, пробежался по нему, постоял под липой, обежал вокруг цветущего куста шиповника и, миновав газон, снова оказался на асфальте.

          -Ваню-ю-у-ша-а! Ваню-ю-ушенька-а-а! Сыно-о-о-ч-е-ек! – раздался напевный голос мамы. – Хочешь попить святой водички? Скорей сюда! – Она показала малышу бутылочку с водой.

          Однако у мальчика была совсем другая забота: он побежал к шатровой колокольне, нижний этаж которой занимал храм Святителя Николая, Мирликийского чудотворца. Здесь тоже было крылечко, но небольшое, всего в два ступени. Малыш преодолел их без труда. Он сел на крылечко, поставив ноги на ступеньку.

          -Будешь ждать, когда откроется храм? – спросил папа, подойдя к сыну. – Он откроется только завтра. Пошли.

          Малыш спустился с крылечка. Его внимание привлек колокол, который стоял на невысоком возвышении, - он давно отслужил свой срок и теперь выполнял роль музейного экспоната. Мальчик подбежал к нему, потрогал пальцами вязь церковнославянских букв, бегущих вокруг нижней части колокола, обошел вокруг, как будто читая длинную надпись, а затем попытался взобраться на возвышение, но это было выше его сил. Поняв это, он вернулся на дорожку.

          -Ну а теперь, сынок, поедем домой, - сказал папа. – Мама уже заждалась нас.

          В подтверждение этих слов раздался напевный голос:

          -Ванечка-а-а! Дорогу-уш-а-а! Поспеши-и-и!

          Малыш побежал по дорожке, но не утерпел и снова свернул на зеленый газон.

          Я с интересом наблюдал за его действиями. Он был мне  очень симпатичен.

          -Почаще привозите его в монастырь, - сказал я, обращаясь к мужчине. – Ему тут нравится.

          -Вижу, - кивнул мужчина.

          -Славный парень растет, - продолжал я. - Мой внук всего на год старше, такой же бедовый.

          Между тем мальчик направил свой путь к другому храму, который находился по ту сторону просторного газона.

          -Он у вас по духовной части пойдет, - сказал я. – Может быть, станет священником. А может, и архиереем. Настоящих священников у нас не хватает, а настоящих архиереев – тем более. Один Господь знает, кем он станет. Возможно, Он уже определил ему стать патриархом, у которого будет пламенная вера, несгибаемая воля и могучее желание – спасти Россию. То есть вторым Ермогеном.

          Мужчина улыбнулся. Он об этом еще не думал.

          -Посмотрим, - сказал он.

          Женщина шла назад, ища глазами своего сына, который в этот момент скрылся за кустами шиповника.

          -Ваню-ю-ушечка-а-а! Ласточка моя, где ты-ы? Нам пора домой!

          Мальчик подошел к краю газона. Спуск на асфальт был для него высоковат, и он думал, как ему поступить. Наконец он решился и ступил вниз. И наверняка упал бы и сильно ушибся, а, может, и нос расквасил бы, но в этот момент сильная папина рука подхватила его.

          -Пострел-ты-пострел! – любовно сказал мужчина. – Мал, а уже какие шаги делаешь!

          Он взял его на руки и направился к выходу из монастыря. Малыш с высоты папиного роста смотрел то на один храм, то на другой, как будто выбирая лучший из них для своего будущего служения.

          Я помахал ему рукой:

          -До свиданья!

          Он помахал мне в ответ.

                  2010

                              АЗАЛИЯ                              

  Стояла чудесная солнечная погода, когда я вышел из дому и направился в лес. Здесь, в предгорьях Большого Кавказа, у поздней осени было свое, особенное, очарование. Листья с деревьев уже облетели, и лес просвечивал насквозь. Только на кизиловых кустарниках каким-то чудом сохранились нежные, светло-зеленые стреловидные листочки с тоненькими бледными прожилками, но и их становилось все меньше. Да азалия, в этих местах необычайно густая, щеголяла в своем изящном убранстве: ее листья – дымчато-желтые с южной стороны и темно-розовые с северной – как бы парили над землей.

Под ногами расстилался мягкий роскошный терракотовый ковер из высохших листьев дуба, ольхи, бука, граба; летом они вбирали в себя солнечный свет, ароматы цветов, утреннюю свежесть, дышали чистейшим лесным воздухом, чтобы осенью, в расцвете своей красоты, колыхаясь, спланировать вниз и украсить склоны гор, овраги, кулижки; ветер, залетавший из распадка, шевелил листья, и ковер казался живым; от него как бы исходило тепло. Шагать по такому ковру – одно удовольствие: нога по щиколотку тонет в листьях, они шуршат, как бумага, и разлетаются в разные стороны.

Ломаный снежный контур Большого Кавказского Хребта сиял за деревьями в ярко-голубом небе; там, в холодной вышине, уже царствовала зима; ниже, на лесных склонах, тоже был снег, и потому они выглядели отвесными.

Тропинка вывела меня на просторную поляну – сразу стало светлее. Высоко в небе, распластав крылья, парил коршун. Он делал круг за кругом, высматривая добычу. Вот он изменил направление полета, заложил крутой вираж, а потом стремглав, почти вертикально, ухнул вниз, через секунду-другую скрывшись из моего поля зрения.

Миновав дубовую рощу, я присел на поваленную ольху и увидел маленький пенечек; его «столешница» обросла мягким изумрудным мхом, словно кто-то накинул бархатную скатерть; на ней – незатейливые дары природы: засохшая глянцевитая ягодка черники, полусвернутый листик клена, пузатенький желудь, похожий на крохотный боченок; рядом лежало перо сойки и горели миниатюрные «свечечки» - проросшие споранги мха; была тут и «чернильница» - маленькое овальное углубление, в котором сохранилось несколько дождевых капель, - бери перо и пиши. О чем? Да хотя бы о тоненькой, невесомой паутинке, которая только что опустилась на краешек «стола».

Далеко внизу, под обрывом, искрясь на солнце, среди пегих валунов и гладких блестящих коряг, струился горный поток; в промежутках между порывами ветра было слышно его негромкое бормотанье; по берегам потока привольно разросся бересклет с нежно-пунцовыми плодами, и вода из-за этого выглядела алой – на секунду мне показалось, что течет не вода, а гранатовый сок – черпай и пей сколько хочешь.

Я вышел на открытый пологий склон и залюбовался кустом шиповника; он был высокий ветвистый и походил на городской фонтан; казалось, его ветви состояли из одних шипов, это ощущение возникло оттого, что на них, ветвях, не было листьев; куст был буквально усыпан плодами, крупными, с грецкий орех, бордовыми, яркими; ветви под их тяжестью склонились вниз; каждый плод был опушен малюсенькими иголочками. С большими предосторожностями я нагнул ветку и нарвал жменьку ягод, они были мягкими. «Попробовать или нет? – подумал я. –  Язык ведь исколю». Желание полакомиться взяло верх, и я положил одну ягоду в рот. Она была необыкновенно сладкая и ароматная. А иголочки? Я их не ощутил.

На обратном пути, недалеко от села, я остановился около кустика молодой азалии. На кончике ее главного стебелька, словно фонарик, светилось желтовато-зеленое утолщение. Это была… почка. Приглядевшись внимательнее, я обнаружил еще несколько маленьких почек – на кончиках ветвей. Это меня изумило: как так? осень, да еще и глубокая – и вдруг почки? если бы весна, тогда другое дело, а тут…

 Я на шаг отступил от кустарника, обошел его кругом, а потом осторожно потрогал пальцами самую верхнюю почку.

 «Осень теплая, - подумал я, не торопясь покидать это место. - Но главное, конечно, не в этом, а в том, что азалия торопится жить. Она хочет еще раз в этот сезон распустить свои зеленые листочки и нежные розовые, почти прозрачные цветы, хотя бы еще немножко подрасти и стать ближе к небу; ей хочется порадоваться не только самой, но – что гораздо важнее - порадовать лесных птиц, зайцев, куниц, горностаев, легкокрылых бабочек, насекомых, да мало ли других обитателей в этом большом щедром солнечном лесу…»

ПРАСКОВЬЯ

                                 (рассказ священника)

Я живу в Сергиевом Посаде и очень люблю его. Мне нравятся его тихие извилистые улочки, старинные храмы, деревянные дома, построенные в русском стиле, его зеленые оазисы и особенный хрустальный воздух, который, мне кажется, есть только у нас. Если бы мне предложили переехать в другой районный город, я бы ни за что не согласился – так  прилепился всей душой к Сергиеву Посаду.

Мы с моей матушкой любим совершать пешие прогулки по нашему городу, каждый раз избирая новый маршрут. В один из теплых летних вечеров мы отправились в путь, намереваясь обязательно достичь окраины, - чем больше пройдешь, тем лучше себя чувствуешь. Не успели мы миновать и двух кварталов, как увидели маленькую щуплую старушку, которая вела себя как-то странно: пойдет в одну сторону, потом вернется, пойдет в другую, опять вернется.

Мы подошли к ней.

-Бабушка, - сказал я, - ты наверно заблудилась?

-Да, милок, кажись, заблудилась.

-А где ты живешь?

-Не знаю.

-Как не знаю? Где твой дом?

-Где-то тут, а где, не знаю.

-Ну, давай вместе поищем.

-Хорошо, милок.

Мы завернули за угол.

-Это твоя улица? Она называется Болотная?

-Вроде моя и вроде не моя.

Мы прошли еще немного.

-Это Клементьевская улица. Может, твоя?

-Кажется, моя.

-А как выглядит твой дом?

-Он большой.

-Это не твой? – я показал на одно из зданий.

-Не знаю.

Мы пошли дальше.

-Может, это твой дом?

-Кажется, мой.

 Мы поднялись на второй этаж.

-А вот и моя фатера, - обрадовалась старушка.

Дверь была не заперта, да и замка никакого не было.

Мы вошли внутрь; старушка зажгла свет. Квартира была неприбранная, запущенная, воздух тяжелый.

-Как тебя зовут? – спросил я у хозяйки.

-Прасковья. Глупая Прасковья.

-С кем живешь?

-Одна.

-Родственники есть?

-Никого нет, все поумирали.

-Пенсию получаешь?

-Не сподобилась, сынок.

-Никто тебе не помогает?

-Свет не без добрых людей: соседи иногда принесут то супчика, то кашки, то хлебца.

-Ты различаешь, когда день, а когда ночь?

-Мне все равно.

-А сейчас ты куда шла?

-Я встала перед иконами и помолилась: Никола-угодничек, говорю, смерть близка, а я к ней не готова. Помоги мне причаститься. Избави меня от адского огня. А потом встала и пошла.

-Куда же ты пошла?

-В церковь.

-В церкви причащают только утром. А сейчас уже вечер.

-Я в этом, милок, не разбираюсь.

Мы попрощались.

На другой день я пришел к Прасковье ранним утром, исповедал ее, причастил, а потом пособоровал. Я делал это в течение нескольких недель, пока старушка не переселилась в иной мир.

Ее привезли в храм, и я совершил отпевание; затем мы похоронили ее на городском кладбище. Имя новопреставленной Прасковьи я занес в свой поминальный синодик.

                              Х  Р  И  С  Т  О  Ф  О  Р                              

                                         I

  В пятницу, рано утром, когда не только лицо, но и все тело, каждый мускул и каждая клеточка ощущали свежую бодрящую прохладу и когда до жаркого полуденного солнца было еще далеко, а заспанные торговцы открывали двери своих лавок и запах свежезаваренного кофе, проникая на улицу, щекотал ноздри, Христофор переступил п9орог Храма. Он был еще пустой, и шаги одиноких паломников гулко отзывались где-то над головой, в пахнущем ладаном и свечами воздухе. Христофор медленно, благоговейно осенил себя крестным знамением, а затем положил три земных поклона; не вставая с колен, облобызал прохладные каменные плиты, руками и губами ощутив на них мелкие соринки.

  -Помилуй мя, Боже, помилуй мя, - тихо шептали его губы, - аз есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничижение людей…

  Он обвел Храм взглядом, а потом лег на каменные плиты, широко раскинув руки и изобразив собой крест, - люди, не останавливаясь, осторожно обходили его, нисколько не удивляясь тому, что видели. Сколько пробыл он в таком положении – пять минут или полчаса, - Христофор не знал (время как бы прекратило для него свое существование), но вот он приподнялся, поправил скуфейку на голове и, подобрав руками подрясник, на коленях двинулся вперед. Дойдя до Камня Помазания, прильнул к нему, как бы слившись с ним, и замер.

                                 II

  Молитва – дело интимное, сокровенное, и будет лучше, если мы оставим паломника наедине с самим собой и расскажем о его прошлом.

  Каких-нибудь десять лет назад жизнь Михаила Андреевича Вознесенского текла спокойно и размеренно: у него была жена, дети (две дочери и сын), просторная удобная квартира на Кленовом бульваре и множество больших и малых забот. Он был мастером-краснодеревщиком с тридцатилетним стажем, постиг все тонкости своего дела – вещи, которые выходили из его рук, отличались тонкостью отделки, удачными творческими находками и безупречным вкусом; начальство его ценило, друзья уважали, жена и дети любили, - что еще нужно человеку, которому пошел шестой десяток и который ко всем людям относился мягко и доброжелательно?

  И вдруг, в один момент, все изменилось: скоропостижно – не без Промысла Божия – скончалась жена (причина ее смерти осталась загадкой как для врачей, так и для близких). Ее отпели в храме святых равноапостольных Петра и Павла и похоронили на Домодедовском кладбище. Вернувшись домой, Михаил Андреевич понял, что жить так, как он жил раньше, уже не сможет. Прошло сорок дней, в течение которых зрело решение. Оно окончательно оформилось после встречи с духовником: надо становиться монахом. Что он и сделал, не откладывая в долгий ящик. Препятствий для этого не было: обе дочери уже вышли замуж, обвенчавшись со своими избранниками, детей воспитывали в вере, и волноваться о них было нечего; сын тоже недавно завел семью, жену Бог дал скромную, тихую, богобоязненную, ссор у них не было, и жили они, как говорится, душа в душу.

  С работы Михаила Андреевича отпустили довольно легко. Начальник фабрики сказал, что таких золотых рук ему уже никогда не найти. Михаил Андреевич ответил: у всех моих учеников золотые руки. После чего начальник подписал заявление и распорядился выдать знаменитому мастеру прощальный денежный дар в размере трехмесячных окладов.

  Христофор (такое имя получил Михаил Андреевич при пострижении в Ангельский чин) стал монахом-странником. Прежде всего он отправился в Троице-Сергиеву Лавру и поклонился мощам преподобного, - как он мог начать свое странствие по Руси, не взяв благословение у Игумена Земли Русской. Он прожил здесь три недели, почти не выходя из Троицкого собора.

  Передвигался Христофор налегке: видавший виды, потертый, линялый подрясник, подпоясанный широким кожаным ремнем, за плечами – небольшой рюкзак, в руках сосновый посох, на ногах – удобные сапоги. За годы  странствий он исходил всю Центральную Россию, побывал на Соловках и на Валааме, в Крыму и на Кавказе, посетил Сибирь, и трудно сказать, где еще не был. Все эти хождения были для Христофора не в тягость, потому что он любил свою землю, родную природу, любил народ, который жил на этой земле, а так как он видел, что народ сбился с пути и заблудился, то любил его еще больше и, не переставая, молился о нем. Он не пропускал ни одного случая, чтобы поговорить с людьми, - в монастыре, на святом источнике, в дороге, в глухой деревушке, где останавливался на ночлег. Его спрашивали о самых разных вещах – о загробной жизни, о сектантах, о колдунах, о грубых людских пороках, и он терпеливо, не жалея времени, старался донести до своих слушателей слово истины.

  Христофору очень хотелось попасть в Святую Землю, и обязательно на Пасху, чтобы увидеть схождение Благодатного Огня. Он несколько лет усердно молился, прося Господа исполнить желание его сердца. И Господь дал ему то, что он хотел. Христофор тщательно подготовился к путешествию: выправил заграничный паспорт, сшил новые сапоги, потому что старые совсем никуда не годились, облачился в другой, вполне приличный подрясник, не новый, но и не истасканный, и только старенький рюкзак и поношенную скуфейку менять не стал, - так он привык к ним, что они стали как бы частью его самого. Пешком (так надежнее и проще) дошел до Одессы, а здесь сел на теплоход, отправляющийся в Святую Землю.

  -Господи, - сказал он, сойдя на берег в Хайфе, - Ты пешком ходил по этой Земле. Позволь и мне пойти пешком, подражая Тебе.

  И босыми ногами, с частыми остановками для молитвы, пришел в Иерусалим.

                                 III

  День промелькнул незаметно – как одна секунда. Христофор успел побывать везде: и на Голгофе, и в месте обретения Животворящего Креста, и в Темнице Уз Господних. И всюду горячо молился, сопереживая Спасителю. А когда вошел в Кувуклию и припал ко Гробу Господню, то… здесь мое перо умолкает, не в силах передать то, что чувствовал и переживал Христофор, как он молился, какие слова произносил и были ли вообще какие-нибудь слова, - пусть все это останется тайной, известной только ему да Господу.

  О том, что настал вечер, Христофор догадался по тому, что Храм начал быстро заполняться народом, - волны следовали одна за другой, с завидным напором, без устали, как во время океанского прилива. Пришла пора позаботиться о месте, с которого можно наблюдать схождение Благодатного Огня. Самое лучшее место, конечно, около Кувуклии. Здесь уже сидели, подстелив одеяла, люди, тесно прижавшись друг к другу и приготовившись к долгому ожиданию. Христофор не без труда пристроился около них.

  «Неужели я увижу Благодатный Огонь? - думал он. – Своими собственными глазами? Неужели это правда, что я нахожусь в Храме Гроба Господня да еще рядом с Кувуклией? Может, это сон, и Чуда не произойдет?»

  Неожиданно появились полицейские – в темных бушлатах и фуражках, в темных ботинках с высокой шнуровкой, с дубинками – они шли плотной стеной на паломников, крича и энергично жестикулируя, - Христофор, подхваченный людским водоворотом, в один миг оказался вдали от Кувуклии, за колоннами. Ошеломленные грубым натиском, люди вслух выражали недовольство, что, мол, за самоуправство, в прошлые годы никто таких вещей не устраивал…

  Едва полицейские удалились, паломники снова поспешили к желанной Кувуклии, ближе к тому месту, где скоро произойдет долгожданное событие. Христофору удалось попасть на площадку, принадлежащую католическому приделу, и хотя полицейские еще несколько раз гоняли паломников, католический придел не пострадал - он походил на укромную бухту, надежно защищенную от ветров и прибоя.

  Постепенно полицейские угомонились, Храм затих, люди, сидя на раскладных стульчиках или на полу, а многие стоя, облегченно вздохнули. Сначала Христофор стоял, притиснутый к гладкой колонне, вскоре стало чуть посвободнее, а потом появилась возможность встать на колени, - с трудом согнувшись, он замер в земном поклоне и стал вспоминать свою жизнь – далекое отрочество, юность, зрелые годы – вплоть до сегодняшней минуты, свои отношения с друзьями, знакомыми, всплыли такие эпизоды, которые он давно забыл; вспомнил жену, детей, как они росли, воцерковлялись, сколько было промахов в их воспитании и сколько потрачено сил в борьбе за их души. Иногда Христофор, не открывая глаз, распрямлялся, но если бы он и открыл глаза, то, погруженный в себя, все равно никого бы не заметил.

 Так прошла ночь, и наступило утро.

                         IV

Сидящих людей уже не было - все стояли, устремив глаза, уши, все свое существо в сторону Кувуклии, - казалось, не было позади утомительной ночи, и паломники только что вошли в Храм. Наступила такая чуткая настороженная тишина, что Христофору показалось, будто люди перестали дышать.

Он увидел, как по тесному людскому коридору к Кувуклии прошел Иерусалимский Патриарх, служители проверили его карманы – нет ли в них спичек или зажигалки, с помощью которых можно извлечь огонь, после этого он вошел внутрь, а двери Кувуклии запечатали восковой печатью.

-Господи, помилуй нас! - вздохнул Христофор.

Вдруг над Кувуклией, а, может, прямо над его головой полыхнула яркая вспышка, осветив весь Храм таким светом, какого не бывает на земле. Христофор почувствовал, что в одну секунду изменился – стал легким, невесомым, как бы неземным, его душа пела и ликовала. Это произошло и с другими богомольцами - они громко самозабвенно, как дети, выражали свой восторг.

В течение нескольких минут вспышек не было, и Храм стал затихать. Но вот последовала новая вспышка, более яркая, чем прежде, за ней другая, третья – все в разных местах, но Христофору казалось, что небесные посланцы проходят сквозь его душу, приводя ее в трепет и содрогание. Он не знал, где находился –на Небе или на земле, жив ли он и с ним ли это происходит.

Стоя около колонны, среди людей, забывших все на свете и переживающих только то, что происходило здесь и сейчас, Христофор представил, как Патриарх, преклонив колени перед Гробом Господним, погрузился в молитву, от которой зависела судьба всего человечества, - если Огонь сойдет, люди, как бесценный подарок, получат еще один год земной жизни, если же не сойдет, то скоро воцарится антихрист, а вслед за тем наступит и конец света.

-Пощади, Господи! – от всего сердца взывал Христофор. – Помилуй нас по велицей Твоей милости! Пошли нам Благодатный Огонь, хотя мы и недостойны его…

 Слова молитвы приходили сами собой, как будто  Ангел хранитель молился за Христофора. Никогда еще так сильно, как сейчас, он не чувствовал свою связь с Небом. Его молитва, подобно маленькому ручейку, соединялась с другими, и все они образовали большую молитвенную реку, угодную Богу.

Все, абсолютно все паломники с жадным нетерпением ожидали Чуда, ради которого собрались. Но Чуда все не было и не было, хотя минуло, наверно, уже полчаса с того момента, как Патриарх вошел в Кувуклию. Обычно Огонь сходил через десять-пятнадцать минут. И все бы ничего, да голубоватые вспышки стали блистать все реже.

                         V

-Это я виноват в том, что не сходит Благодатный Огонь, - сказал про себя Христофор. – По моим грехам не произошло до сих пор Чудо, а, может быть, и совсем не произойдет. Нет более тяжкого грешника в этом Храме, да что в Храме, на всей земле нет ужаснее злодея, чем я!

Кто грешит утром, днем, вечером, да еще и ночь прихватывает? Я!

Кто грешит особенно изощренно, пакостливо, с великим тщанием? Я!

«Якоже бо свиния лежит в калу, тако и аз греху служу».

Кто охотнее всех творит волю диавола? Я!

Кто обеими ногами стоит в геенне огненной, хотя и ходит по земле? Я!

Прости меня, Господи! Помилуй, Отче Праведный! Не помяни моих тяжких беззаконий!

В людской тесноте Христофор с трудом встал на колени и положил земной поклон – для этого ему пришлось согнуться в три погибели; такой способности он в себе не подозревал, хотя провел в земных поклонах, наверно, половину своей жизни.

-Прости меня, Господи, - продолжал он, - за то, что не подал милостыню бедной старушке возле метро. А ведь она смотрела на меня с такой надеждой.  Лучше бы я этого взгляда не заметил – он сверлит меня до сих пор…

Это я Тебе, Господи, не подал милостыню, прости меня!..

Огня по-прежнему не было.

-Прости меня, Господи, за то, что оскорбил жену… Я любил ее и сейчас люблю, никогда не обижал… за всю совместную жизнь не сказал и грубого слова, не говоря уж о том, чтоб ударить… берег, как хрупкий сосуд… А тут… до сих пор не могу понять, как это произошло… будто какая-то злая сила помимо моей воли  сделала это… А повод был самый ничтожный: оторванная пуговица на рубашке… я вспылил, потерял контроль над собой, наговорил невесть чего… грубые оскорбления слетали с моего языка, а я был словно посторонний свидетель и ничего не мог с собой поделать… Через минуту-другую опомнился, извинился, но было поздно…

С этого момента что-то изменилось в жене, нет, ее отношение ко мне осталось прежним, она, как и раньше, была внимательной, ласковой, но… Она прожила еще пять лет… Я глубоко убежден, что единственной причиной ее смерти была моя ужасная выходка… 

  Это я Тебя, Господи, оскорбил, прости меня!..

  А Огонь все не сходил.

                                 VI

  -Господи, прости меня за то, - продолжал каяться Христофор, - что я не купил дочери… даже стыдно и вспомнить об этом. Ксюше было в то время восемнадцать, она только что поступила в институт… ну, понятно, девушке хочется красиво выглядеть, не отстать от подруг; вобщем, попросила денег на модную импортную куртку. Я говорю: Ксюша, дорогая, у тебя есть очень хорошее осеннее пальто. И куртка есть, не очень модная, но вполне приличная; ты же христианка, а христианки за модой не гоняются … Дочка очень обиделась…

  Прости меня, Господи, за этот тяжкий грех! Ты был наг, а я не одел Тебя…

Огня все не было и не было.

-Прости меня, Господи, за то, что был равнодушен к соседу по лестничной клетке. Он пил, как сапожник, этот Гришка, каждый Божий день. Пропил все, что у него было: и слесарные инструменты, и баян, и сапоги. Пропил единственную женину кофту, любимую куклу пятилетней дочки. Дарья, его жена, выплакала, кажется, все слезы и отбила все руки, каждодневно дубася мужичонку. Дети голодали иногда по нескольку дней, а Гришка все равно умудрялся достать где-то денег и напиться в стельку.

Не раз и не два я увещевал его, и не только я, но и соседи, однако ничего не помогало. И вот наконец случилось самое худшее из всего, что только можно было ожидать: Гришка с такими же забулдыгами, как и он сам, обворовал продовольственный ларек и попал за решетку. Однажды Дарья, вернувшись с очередного свидания с Гришкой, сказала, что он находится в очень плохом душевном состоянии, и попросила меня навестить его. Я пообещал и… не сделал этого. Я не буду оправдывать себя тем, что у меня обострился радикулит, что как раз в это время получил срочный заказ и день и ночь проводил в цеху… Что толку в этих оправданиях…

Прости меня, Господи, и за этот грех! Это Ты находился в темнице, а я не посетил Тебя!

А Огонь все не сходил и не сходил, хотя прошло уже больше трех часов, и люди стали волноваться и проявлять признаки нетерпения и досады.

                         VII

-Прости меня, Господи, и помилуй! – продолжал горячо молиться Христофор; капли пота падали с его лба, но он не замечал этого. – Я и только я виновен в том, что русский народ до сих пор не обратился к Богу!

Я один виноват в том, что Россия упала в глубокую пропасть и находится на грани жизни и смерти!

Я один виноват в том, что в России необычайно много последователей Иуды Искариота.

Я один виноват в том, что грех стал нормой жизни русского народа!

Я один виноват в том, что Москва по своему разврату и другим жутким мерзостям давно превзошла Содом и Гоморру!

Я один виноват в том, что русские женщины убивают своих детей во чреве, а рожать не хотят!

Я один виноват в том, что русские люди с такой охотой поклоняются идолам!

Едва Христофор произнес последние слова, как по Храму – от восточных его приделов до западных – начали блистать особенно ослепительные вспышки, вызвав бурю восторга паломников, и в ту же секунду сошел Благодатный Огонь. Христофор поднялся на ноги, и ему показалось, что он попал в огненный океан: повсюду – и справа, и слева, и впереди – полыхали факелы, гранатово-сочные, трепетно-ликующие, восторженные, улетающие тонкими отрывающимися блестками далеко ввысь, к седым фризам Кувуклии, и еще дальше, к голубовато-искрящемуся куполу Храма.

Кто-то подал ему полыхающий пучок свечей, который походил на маленький действующий вулкан, и он погрузил в него, в этот вулкан, сначала одну руку, потом другую, а потом наклонил голову, и живое ласковое пламя охватило его щеки, лоб, глаза, волосы – оно было по-неземному теплое, благодатное, очень-очень родное, и Христофор почувствовал, как его душа расстается с телом, и это ощущение было еще значимее, реальнее, желаннее, чем все остальные ощущения, которые он пережил за последние часы своей земной жизни.

-Домой! Скорее домой! – прошептал он, и жгучая радость переполнила его существо.

ПТИЦЫ-АНГЕЛЫ                                     

        Колокольня считалась гордостью монастыря. Она была такая высокая, что ее купол и крест терялись в облаках. Звук главного колокола был слышен за несколько десятков километров. Каждый день, утром и вечером, возвещая о начале богослужения, он гудел на всю округу, и жители окрестных сел и деревень проверяли по нему часы.

  Довольно часто в монастырь прибывали автобусы с паломниками – из столицы, а также из других крупных городов. Программа знакомства с обителью непременно включала в себя подъем на колокольню, и паломники с нетерпением ожидали этого момента (некоторые из них приезжали специально ради этого).

Борис Сергеевич Боголюбов приехал в монастырь к началу Успенского поста, намереваясь пробыть здесь месяца полтора-два. Он мог себе это позволить, так как год назад вышел на пенсию, и у него было много свободного времени. Прежде чем рассказывать о его пребывании в обители, будет не лишним упомянуть, хотя бы кратко, о его жизненном пути.

Боголюбов родился в середине прошлого века и испытал на себе все «прелести» большевистского безбожного режима. Сначала он был пионером, затем комсомольцем, а потом его как старательного и добросовестного работника приняли в печально известную партию. Ничего плохого он тогда в этом не видел, как и все его сверстники. Но тут в его судьбу вмешался Господь Бог. Поскольку Боголюбов был совестливым и честным человеком, то Господь помог ему встать на путь спасения (как это произошло – отдельная история).  Борис Сергеевич принял Таинство Крещения. Сделал он это открыто – началась так называемая «перестройка», и теперь за такие вещи не преследовали и с работы не выгоняли. Через несколько лет Боголюбов был уже весьма укорененным в вере христианином, и ни один атеист или сектант не мог сбить его с панталыку, сколько бы ни старался (а такие случаи были). С этих пор свои отпуска он проводил в русских монастырях, благо, их было немало. В монастырь, о котором идет речь, Борис Сергеевич приехал третий раз, братия относилась к нему с большим уважением и любовью, а с архимандритом Феодулом, наместником обители, у него сложились на редкость теплые и дружественные отношения.

        Боголюбов аккуратно посещал утренние и вечерние богослужения, подолгу беседовал с монахами на духовные темы, в свободное время купался в святом источнике, находившемся в пятистах метрах от обители, читал духовные книги, которые брал в монастырской библиотеке, два-три часа в день работал в яблоневом саду. В праздник Преображения Господня работать не полагалось, и Борис Сергеевич решил побывать на колокольне (он это делал в каждый свой приезд).

        -Одобряю, - сказал отец Феодул. – Андрейка тебя проводит.

        Андрей был рослым, сильным, подвижным юношей с короткой прической. Он выглядел на все семнадцать лет, хотя ему было только четырнадцать. Каждое лето он приезжал в монастырь к своему духовному отцу и с удовольствием выполнял различные послушания.

        День был на редкость погожий: сияло солнце, и дул очень приятный теплый ветерок.

        Боголюбов и его новый знакомый подошли к колокольне в тот момент, когда из нее выходила группа паломников.

        -Ну как, тяжело было подниматься? – спросил Боголюбов пожилую женщину в синем с белыми горошинами платочке.

        -Да, пришлось потрудиться, - ответила она.

        -А спускаться?

        -Как на крыльях!

 Юноша закрыл тяжелую металлическую дверь, а потом, чтобы ее никто не смог открыть снаружи, вставил в железную скобу деревянный брус. В колокольне было прохладно, пахло голубиным пометом.

                -Ну, с Богом! – сказал Боголюбов, осенив себя крестным знамением.

        Ступени железной винтовой лестницы были невысокие, и поэтому шагать было легко. Боголюбов взял средний, спокойный темп: главное – не сбить дыхание. Один виток, другой, третий.

                «Чудеса, да и только! – подумал про себя Боголюбов. – Лестница крутая, а усталости никакой!»

        -Если дело и дальше так пойдет, то мы через четверть часа будем у цели, - сказал он, обращаясь к своему спутнику, который шагал сзади.

        -А может, и раньше, - ответил Андрей. – Когда нужно звонить в колокол, я взлетаю за одну минуту.

        -Ну, тебе, молодому, так и положено, а вот мне, немолодому, приходится скрипеть.

        Держась левой рукой за перила, Боголюбов продолжал подъем. Ступеньки были усыпаны высохшим серым голубиным пометом, и только их средняя часть, вытертая ногами многих паломников, тускло поблескивала в полумраке.

        Вскоре показалась первая площадка. Вернее, она была когда-то здесь – о ней напоминали лишь стальные балки, пересекающие колокольню от стены до стены, да узкие пустые проемы окон. В проемах свистел ветер, и Боголюбов, не задерживаясь, двинулся дальше.

        Мимо то и дело пролетали голуби.

        -Они здесь живут? – поинтересовался Боголюбов.

        -Да, каждый год селятся.

        В глубоких выбоинах в стене, оставленных временем,  виднелись свитые из соломинок, веточек, перышек и укрепленные глиной гнезда.

        -Вон яйца, - продолжал юноша. – Нет, уже птенчики! Еще вчера были яйца, а сегодня – птенчики!

        Птенцы широко раскрывали клювики, требуя еды, и, вероятно пищали, но за шумом ветра писка не было слышно. На край гнезда плавно спланировал голубь, отдал птенцу червячка и улетел обратно, а на его место тут же сел другой. Кто из них был отец, а кто мать, определить в полумраке было нельзя.

        -От зари до зари трудятся, - сказал Андрей, - еле успевают… Ласточкам тоже нравится здесь селиться - безопасно.

        Неожиданно показалась следующая площадка.

        -Все, пришли! – сказал Андрей.

        -Это что – самый верх? – не поверил Боголюбов.

        -Да.

        «Поразительно! За считанные минуты! И абсолютно никакой усталости! Словно небесный защитник и покровитель этой обители на своих ладонях поднял меня сюда!»

        Едва Боголюбов ступил на площадку, сильный порыв ветра подхватил его и наверняка увлек бы за собой, если бы он не ухватился за перила.

        «Как на палубе яхты во время шторма!» - подумал он, оценивая обстановку и соображая, как поступить дальше.

        Прочный дубовый настил, по кругу - высокие массивные каменные опоры, между ними – надежные железные ограждения; в одном месте, на северной стороне, они отсутствовали; в центре  висел громадный, потемневший от времени, ветров и ненастья колокол; внутри него – зависший на натянутой веревке, похожий на большую грушу, такой же потемневший от времени «язык»;  рядом – колокол поменьше, потом еще меньше и еще один, совсем маленький; веревки от них – толстые, потоньше и совсем тоненькие - сходились воедино возле опоры.

«Капитанский мостик морской яхты, на которой я мог бы служить и стать, возможно, исправным матросом».

         Выбрав момент, когда порывы ветра немного ослабли, Боголюбов решительно шагнул на площадку, быстро пересек ее и встал под защиту одной из опор.

 Вид, открывшийся перед ним, поразил его - бескрайними просторами, песенной звучностью и красотой! Вблизи, метрах в двухстах от монастыря, небольшие холмы, за ними – перелесок, дальше – привольная пойма, а еще дальше – река; она блестела на солнце, неспешно катя свои воды на юг; не узкая, но и не широкая, она выбирала себе путь там, где хотела, - один изгиб, другой, третий – и вот она уже почти у стен монастыря.

Родная, знакомая, до боли близкая сердцу и в то же время – новая, неожиданная - Русская Земля!

Боголюбов перешел на западную сторону площадки: светло-желтые пятна нив и среди них - зеленые островки березовых и сосновых рощ, маленькие деревушки по берегам реки, реже – села, и обязательно на пригорке, на самом видном месте – белые церквушки с золотыми луковичками куполов, серые, прихотливо извивающиеся ниточки дорог среди жнивья - у  Боголюбова перехватило дыхание.

«Где, в каком краю, на каком континенте найдешь такое!»

По роду своей профессии (инженер-связист, обслуживающий посольства) он бывал во многих странах, но ни роскошь греческих островов, ни блеск скандинавских фьордов, ни средневековые крепости Черногории, ни золотистые холмы Сахары не производили на него такого трогательно-глубокого впечатления, как Русские Просторы!

-Вон еще один монастырь!

Юноша показал за реку: светло-коричневая ниточка стены, меловые остовы храмов, свечечка колокольни.

-Напрямик до него всего семь километров, да жаль – ни дороги нет, ни моста. – А в объезд – все семнадцать.

-Это ничего, - задумчиво глядя на мерцающие в солнечном мареве заречные дали, ответил Боголюбов. – Это ровно ничего не значит.

Справа, вдали, показались белые птицы. Ритмично, с ровными, как бы замедленными интервалами взмахивая крыльями, они направляли свой путь в неведомые края. В какой-то момент Боголюбову показалось, что это летят Ангелы, осеняя и благословляя Русскую Землю.

«Как хорошо, что я русский и живу на этой прекрасной земле, -  восторженно подумал он. - Уж наверняка на всем белом свете нет такой земли, как Русская! Среди этих дивных просторов я родился, мальчишкой бегал по этой земле, по ее траве и лужам, по ее тропинкам и косогорам, дышал ее хрустальным воздухом, впитывал запахи, краски, звуки, ее туманные рассветы и багрово-жгучие закаты, ее ночные зарницы и раскаты грома, такие сильные и оглушительные, что собаки, дрожа, прятались под амбары, ее непродолжительные, но щедрые ливни, ее знатный морозец и медленный – на целые сутки – снег, ее свежую, прохладную, удивительно приятную росу по утрам, ее живой, бойкий, озорной, меткий, как выстрел снайпера, впитанный с молоком матери язык.

Как бесценный редкий дар получил я эту Землю от Господа Бога, и Он заповедал мне украшать и хранить ее, и я делал это и буду делать, пока жив, пока не прекратится мое дыхание. Я никогда не предам ее, потому что она никогда меня не предаст».

Боголюбов взялся обеими руками за железное ограждение, и ощущение, что он на капитанском мостике, а перед ним волнующееся, сверкающее ослепительными искрами море, усилилось.

«Как бы ни было тебе трудно, родная Земля (а сейчас мое любимое Отечество переживает далеко не лучшие времена), я буду с тобою. По пять-шесть месяцев в году я мог бы проводить в какой-нибудь теплой стране, например, в Тайланде, Лаосе, Бирме или в Индонезии – так делают многие европейские пенсионеры, да и русские уже приохотились. А я – нет! Как воин-христианин бьется до последней капли крови и не оставляет поле сражения (чаши весов еще колеблются), так и я не оставлю тебя, матушка-Россия, какие бы грозные тучи не сгущались над тобою.

Я буду и дальше служить тебе всеми силами, какие дал мне Господь, всеми знаниями, какими Он меня напитал, всеми способностями, какие вдохнул Он в меня, всеми молитвами, какими Он обогатил мою память».

Боголюбов поднял воротник летнего плаща, так как ветер был весьма ощутимым.

«Она, Россия, нуждается во мне, но еще больше нуждаюсь в ней я.

У меня такое ощущение, что стоит мне хотя бы на день-другой покинуть Россию, с ней обязательно что-то случится.

А если придет час решающего испытания для тебя, родная Земля, час грозный и роковой, - на все воля Божья, - я без раздумья сложу за тебя свою голову.

И утром, и вечером, и летом, и зимой, в своем доме и в вагоне поезда, во сне и наяву – я всегда с тобой, Русская Земля. Моя жизнь неотделима от тебя. И даже когда я умру, я останусь с тобою. Мой прах будет твоей маленькой частью. И птицы-Ангелы, пролетая над моей могилой, будут осенять и благословлять ее своими крыльями».

Солнце скрылось за небольшое облачко, и тени от опор исчезли. Ласточки на большой скорости влетали в проемы колокольни и вылетали из них. Свист ветра не только не уменьшился, но, кажется, стал еще сильнее. До конца дня было еще далеко, но, несмотря на это, повеяло прохладой.

Боголюбов бросил последний взгляд на дали, которые расстилались перед ним (ему хотелось, чтобы они остались с ним как можно дольше), и повернулся к своему юному спутнику:

-Отец Феодул, наверно, заждался нас?

Андрей улыбнулся:

-Некоторые паломники проводят здесь полдня, а то и дольше…

Боголюбов, придерживая  от ветра летнюю шапочку на голове, быстрым шагом пересек площадку, взялся за перила и начал спускаться по лестнице.                                                      

                                 СОДЕРЖАНИЕ

Источник

Веруня

Сизый голубь

Первый Космонавт

Рыжий кот

Часовой мастер

Гюрза

Агния

Полунощница

Магри

Сельский погост

Тимоха

Аул Дженджири

Архип и Агафья

История одной поездки

Артемушка

Дом в переулке

Автандил

Рекс

Евграф

Дамаск

Дача Сталина

Родник

Машутка

Тума

Гаврилыч

Четка

Русский мальчик Ваня

Азалия

Прасковья

Христофор

Птицы-Ангелы