Омилия

Фёдор Михайлович Достоевский

Вспоминает Анна Григорьевна Достоевская:
«Всего же обиднее было то, что, благодаря нескончаемым долгам, Федор Михайлович должен был спешить с работою. Он не имел ни времени, ни возможности отделывать свои произведения, и это было для него большим горем. Критики часто упрекали Федора Михайловича за неудачную форму его романов, за то, что в одном романе соединяется их несколько, что события нагромождены друг на друга и многое остается незаконченным. Суровые критики не знали, вероятно, при каких условиях приходилось писать Федору Михайловичу». (1)

«Скажу кстати, что муж мой всегда был чрезмерно строг к самому себе и редко что из его произведений находило у него похвалу. Идеями своих романов Федор Михайлович иногда восторгался, любил и долго их вынашивал в своем уме, но воплощением их в своих произведениях почти всегда, за очень редкими исключениями, был недоволен». (1)

Однажды ты покинешь этот мир,
Такой родной, такой во всем знакомый,
И в путь иной, таинственный и новый,
Отправишься,– хоть ты и не просил;

И то, что здесь за много лет скопил,
Оставишь вдруг, безудержно влекóмый,–
Лишен судьбой заветных дел и дома,
Тепла людей, которых так любил…

Но есть одно, что можно взять с собой
За смерти грань, чего ценнее нету,–
Убранство душ, манящих чистотой,

Когда добром земная жизнь согрета,
Кончины час отверзет пред тобой
Врата во храм Божественного света.

                                             2009

Мама отрезала от репки верхушку и вынула серединку. Потом насыпала внутрь сахар и сказала:
— А теперь она должна постоять несколько часов и пустить сок!
Тане с Сержем это и так было известно. Они очень любили этот сок! Но мама давала его только от простуды…
Таня посмотрела на репку. Если взять две чайных ложки сока – совсем не будет заметно.
— Таня! — с улыбкой произнесла мама. Репка должна постоять несколько часов. Обещай не трогать её, пока меня не будет!
— Ладно!
— И помни, что Бог видит всё.
— А где Он живёт? Откуда Он видит? Смотрит сверху? — посыпала Таня вопросы.
— Вот и подумай, пока меня не будет. А когда приду – скажешь, что ты там надумала. — И мама ушла.
Потом они играли в паровоз. А Таня думала о репке. Потом Серж уснул. А Таня сидела и думала всё о том же.
«Как Бог меня увидит? Если Он будет смотреть сверху, а я живу на первом этаже?»
С этими мыслями она вошла на кухню и села у стола.

В сентябре птицы и поэты улетают на юг…
Маргинальные воспоминания о Волошинских чтениях – 2009

(по заказу самого первого номера журнала «Коктебель»)

Скажу сразу, на седьмом Волошинском фестивале было здорово! А как оно ещё могло быть, когда цифра «семь» задолго до коммунистических семилеток стала некой мистической вехой в жизни киммерийского певца? Впрочем, об этом написано много, как и о самом событии, собравшем в Доме Волошина на тёплую сентябрьскую недельку современных поэтов, прозаиков, художников, издателей и… их критиков.
Лучше я расскажу о другом. О том, что видел и слышал сам, хотя, каюсь, видел и слышал, не так много, ибо программа, предложенная влюблёнными (вы бы видели эти глаза!) в высокую литературу устроителями во главе с поэтом и журналистом Андреем Коровиным и совершенно очаровательной хозяйкой Дома-музея Натальей Мирошниченко, занимала несколько страниц убористого текста. Так что, не претендуя на исчерпывающий отчёт, предлагаю несколько заметок на полях.

Однажды в келью к авве Арсению пришли два его ученика и начали рассказывать старцу о своих добрых делах. Эти два монаха часто спорили между собой, кто из них из них лучше, и кем старец доволен больше.
Но в это утро авва Арсений был непривычно задумчивым.
— Ночью мне приснился странный сон, — сказал он своим ученикам. — Я услышал голос, который сказал мне: «Иди, я покажу тебе дела человеческие». И вот я пришел в лес, где увидел человека, который не покладая рук рубил хворост и складывал его в большую кучу. Дровосек набрал уже такую охапку, что ее нельзя было поднять с земли и даже сдвинуть с места, но он зачем-то все продолжал рубить… Вдруг он оглянулся, и я заметил, что лицом он похож на одного из вас…
— Не может быть! — воскликнул ученик, на которого поглядел старец. — Я бы никогда не стал так глупо себя вести.

Поселился как-то в Скиту один египтянин. Встав на путь монашеской жизни, он хотел учиться у самого строгого подвижника, которого можно найти во всей пустыне.
— Тогда тебе нужно к авве Римлянину, — сказал настоятель, выслушав просьбу египтянина. — Этот старец живет в отдельной келье за стенами нашего монастыря, ступай-ка ты к нему.
Египтянин пришел в келью аввы Римлянина и был ужасно разочарован. Он думал встретить босого, изможденного старца в рваном рубище, а увидел человека в чистой одежде, и к тому же обутого в сандалии.
«Должно быть, настоятель посмеялся надо мной, — подумал египтянин. — Сразу видно, что это — неправильный старец, потому-то его и поселили за стенами монастыря».

Встреча вторая.

В 19-00 у меня в гостях побывала Елена Харитоновна Лата, местная пенсионерка 1924 года рождения. Женщину привели в гостиницу под руку, поскольку она слаба телом, больная и один глаз уже не видит. Днём я побывал у её дома, но хозяйка была занята. Она тоже копалась в огороде, сажала по аккуратно написанному списку семена. Список был длинный. Извинившись, пообещала мне, что вечером сама зайдёт в гостиницу. И вот мы сидим рядом, и я внимательно слушаю свою гостью. С собой она взяла папку и тетрадь. В них её стихи. Эта женщина в чем-то противоположна Александре Максимовне. Вся её жизнь была отдана комсомольско-партийному делу. От природы активная и творчески одарённая, Елена Харитоновна читала мне свои патетические строки. Из безвозвратного прошлого звучали стихи о славном совхозе «Красный Маяк», о селе и его людях, даже о Ленине, всевозможные посвящения к датам и событиям. Это был истинный патриот своего края. Хотя я немного утомился её слушать, но терпение помогло мне глубже понять нечто большее моих категоричных первоначальных заключений об этом человеке.

Над монашками глумились долго, потому как не старухи древние они еще были.
Командир карательного отряда - тщедушный низкорослый мужичок средних лет, повернул желчное, заросшее щетиной, лицо к стоявшему рядом пожилому бойцу:
- А вы, товарищ, не хотите присоединиться к молодцам?
И зло-весело сверля его карим глазом - другой был, ровно заслонкой, прикрыт бельмом, кивнул на заброшенный овин, откуда доносились девичьи стоны и причитания.
Дядька растерялся, опустил ствол винтовки, и тут же остановились, перестали выбрасывать лопатами землю из ямы вкопашиеся уже по грудь два священника и немолодой, но крепкий мужик - церковный староста. Они смущали народ, когда из монастырских храмов и здешней приходской церкви отряд выгребал ценности. С ними, с "контрой", долго не чикались, тут же к высшей мере приговорили.

Я хочу на чистые просторы,
Где озёра с синею водой,
Облака весь день целуют горы,
А душа становится звездой!

Вырваться из замкнутого круга,
Из потёмок жизни небольшой
В край, где улыбаются друг другу,
Как младенцы, не кривя душой!

Я незнаю, отчего так тесно
Среди этой жизни городской.
Одному не очень интересно,
А со всеми правды никакой.
2009

Оригинал на русск.яз

Жили по сусідству Кіт та Пес, жили дружньо — сварилися лише у свята.

І що за спокуса така? Як тільки підходить час готуватися до свята, так і починається…

Кіт метушиться: продукти особливі купує, подарунки, будинок намагається привести в порядок, прикрасити якось. А Пес живе собі, як раніше: будинок стереже та на місяць виє.

Настає день свята, збираються друзі разом, за столом, але сумно їм, свята немає.

— Мабуть, не хоче до нас приходити свято — вирішив Кіт. І пішов покликати для радості Гусака, який жив також неподалік. Як увійшов Кіт до сусіда, так і обімлів: будинок прибраний, прикрашений, Гусак теж наряджений і веселий, і гості його сміються, жартують.

Спасибо, Господь, что все хорошо у меня,
Спасибо за то, что еще светло вечерами,
За то, что последний луч уходящего дня,
Словно осенний лист, прилепился к оконной раме.

Деревья молчат – поди, сочиняют стихи, -
Задумавшись, бурые листья из рук роняют,
И улицы стали вдруг так непривычно тихи,
Что кажется шумом неслыханным звон трамвая.

Мне мил в этот вечер почти невечерний свет,
Что небо окрасил в цвет некрепкого чая.
Душа словно знает на каждый вопрос ответ,
И этот ответ извечен и неслучаен.

В гостиной звучит негромко старинный романс,
И флейта в него вплетает узоры капризно…
Спасибо, Господь, что все хорошо у нас.
Кончается день. Еще один день из жизни.
 

Из глубоких шкафов достаются пальто,
И тепла уже ждать не приходится,
Только колокол радует вестью о том,
Что грядет Рождество Богородицы.

Кленов золото и позолоту икон,
Кроткий лик, море свеч (уж как водится!)
И в семейном кругу непременный канон
Нам сулит Рождество Богородицы.

Кто сказал, что судьба – недобра, нелегка,
И что небо с землею не сходится?
Тихо стелются под ноги нам облака
В этот день – в Рождество Богородицы.

Врут всё люди, привычка прескверная,
Волчьей стаей на одного,
Так надёжней, удобней наверное…
Хоть и больно, да ничего.

Правда жизни – враньё постоянное,
Самый модный сегодня ярлык,
Даже небо – судьба долгожданная,
Прикусило на время язык.

Что ж ты плачешь, разве не весело –
Волчьи морды с мозгами людей?!
Видишь? – Бог. Любили – повесили,
Пригвоздили, чтоб было больней.

Мне тут нравятся дети с собаками,
Слёзы неба – дождём на стекле
Или поле вон, с красными маками,
Капли Бога, на память земле.
2009

Мне всегда было интересно, не только что, но и КАК творили писатели. Причем, самые разные. 
БАЛЬЗАК каждую ночь просил, чтобы его будили ровно в полночь, и садился за работу. Он писал часов десять-двенадцать подряд, под вечер ложился спать, а ночью снова писал. И такой режим в период создания своей «Человеческой комедии» он соблюдал месяцами.  
«… Я не могу работать, зная, что мне надо куда-то идти, и никогда не сажусь за письменный стол на час или на два». 
 После того, как от перегрузки Бальзак однажды упал в обморок, он приспособился во время работы ставить ноги в таз с горячей водой, чтобы таким образом уменьшить «кипение в голове».

Что такое? Все друзья в разъездах,
В сером доме я опять один.
Снова пахнет осенью в подъездах
И для грусти тысячи причин.

Но моя печаль иного свойства,
От неё не холодно в груди
И с души уходит беспокойство
Под грибные лёгкие дожди.

Грусть, она по-своему красива,
У неё есть светлые тона.
Отчего-то вспомнилась мне ива,
Что стоит отшельницей одна.

Наклонилась ива над водою,
Словно исповедалась реке,
Так и я беседую с душою
И сжимаю волю в кулаке.
2009
 

Любка с трудом доковыляла до телефона. Всё тело болело, голова раскалывалась, в глаза будто впились тысячи острых иголок.
- Слышь, Димон, - прохрипела она в трубку, - привези дозу, а то сейчас сдохну.
- Пошла ты… - грубо ответили на том конце провода, - ты ещё за прошлый раз не рассчиталась.
Короткие гудки били в ухо набатом. Люба застонала и, скрючившись, легла прямо на стол. В голове крутились огненные шары и только одна мысль сверлила мозг: «Где достать деньги?». В какой-то лихорадочной пляске мыслей Любке вдруг показалось, что можно найти деньги в шкафу, среди книг, куда она иногда кладёт заначку от случайных заработков. Надежда дала силы.