Вы здесь

Бесы. Ненапечатанная глава «У Тихона». Исповедь Ставрогина (Ф. Достоевский)

Издание романа Ф.М. Достоевского «Бесы». 1873 г.

Печатаемая здесь глава должна была находиться между главами «Иван-Царевич» и «Степана Трофимовича описали». Она была набрана для журнала «Русский Вестник», но, как свидетельствует Н. Страхов, «одну сцену из Ставрогина (растление и пр.) Катков не хотел печатать, но Достоевский здесь ее читал многим» (письмо Страхова к Л. Толстому от 28 ноября 1883 г. «Толстовский музей» т. II, С. Петербург, 1914, стр. 308).

Первоначально, в рукописи, эта глава нумеровалась девятой и должна была заключать вторую часть; затем, в корректуре, она была переименована в первую главу, и, вероятно, ею должна была начаться третья часть, напечатанная в журнале «Русский Вестник» 1872 г., и начинавшаяся в журнале со следующей главы романа: «Степана Трофимовича описали» (в позднейших изданиях глава девятая второй части).

Глава печатается по копии, сделанной А. Г. Достоевской и хранящейся в Пушкинском Доме, с дополнениями и исправлениями по корректурным гранкам журнала, хранящимся в Москве, в Центрархиве.

У Тихона

I

Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу у комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь по утру заснул сидя и когда Алексей Егорович, по обычаю раз навсегда заведенному, вошел к нему ровно в половину десятого с утреннею чашкою кофею и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому. На осторожный спрос Алексея Егоровича: «не будет ли каких приказаний?» ничего не ответил. По улице пошел, смотря в землю, в глубокой задумчивости и, лишь мгновениями, подымая голову, вдруг выказывал какое-то неопределенное, но сильное беспокойство. На одном перекрестке, еще недалеко от дому, ему пересекла дорогу толпа проходивших мужиков, человек в пятьдесят или более; они шли чинно, почти молча, в нарочном порядке. У лавочки, возле которой с минуту пришлось ему подождать, кто-то сказал, что это «Шпигулинские рабочие». Он едва обратил на них внимание. Наконец около половины одиннадцатого дошел к вратам нашего Спасо-Ефимьевского Богородского монастыря, на краю города у реки. Тут только он как бы что-то вспомнил тревожное и хлопотливое, остановился, наскоро пощупал что-то в своем боковом кармане и — усмехнулся. Войдя в ограду, он спросил у первого попавшегося ему служки: как пройти к проживавшему в монастыре на спокое архиерею Тихону. Служка принялся кланяться и тотчас же повел. У крылечка, в конце длинного двухэтажного монастырского корпуса, властно и проворно отбил его у служки повстречавшийся с ними толстый и седой монах и повел длинным узким корридором, тоже всё кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклоняться низко, а только дергал часто и отрывисто головой), и всё приглашая пожаловать, хотя Николай Всеволодович и без того за ним шел. Монах предлагал какие-то вопросы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился всё почтительнее. Ставрогин заметил, что его здесь знают, хотя, сколько помнилось ему, он здесь бывал только в детстве. Когда дошли до двери в самом конце корридора, монах отворил ее как бы властною рукой, фамильярно осведомился у подскочившего келейника, можно ль войти и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и наклонившись пропустил мимо себя «дорогого» посетителя: получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал. Николай Всеволодович вступил в небольшую комнату и почти в ту же минуту в дверях соседней комнаты показался высокий и сухощавый человек, лет пятидесяти пяти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределенною улыбкой и с странным, как бы застенчивым взглядом. Это и был тот самый Тихон, о котором Николай Всеволодович в первый раз услыхал от Шатова и о котором он, с тех пор успел и сам мимоходом собрать кое-какие сведения.

Сведения были разнообразны и противуположны, но имели и нечто общее, именно то, что любившие и нелюбившие Тихона (а таковые были), все о нем как-то умалчивали — нелюбившие, вероятно, от пренебрежения, а приверженцы и даже горячие от какой-то скромности, что-то как будто хотели утаить, какую-то его слабость, может быть юродство. Николай Всеволодович узнал, что он уже лет шесть как проживает в монастыре, и что приходят к нему и из самого простого народа и из знатнейших особ; что даже в отдаленном Петербурге есть у него горячие почитатели и преимущественно почитательницы. Зато услышал от одного осанистого нашего «клубного» старичка, и старичка богомольного и такой отзыв: что «этот Тихон чуть ли не сумасшедший и без сомнения выпивает». Прибавлю от себя, забегая вперед, что последнее решительный вздор, а есть одна только закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам какие-то нервные судороги. Узнал тоже Николай Всеволодович, что проживавший на спокое архиерей, по слабости ли характера или «по непростительной и несвойственной его сану рассеянности» не сумел внушить к себе, в самом монастыре, особливого уважения. Говорили, что отец архимандрит, человек суровый и строгий относительно своих настоятельских обязанностей, и сверх того известный ученостию, даже питал к нему некоторое будто бы враждебное чувство и осуждал его (не в глаза, а косвенно) в небрежном житии и чуть ли не в ереси. Монастырская же братия тоже как будто относилась к больному святителю не то чтоб очень небрежно, а так сказать фамильярно. Две комнаты, составлявшие келью Тихона, были убраны тоже как-то странно. Рядом с дубоватою старинною мебелью с протертой кожей стояли три-четыре изящные вещицы; богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг, столики, этажерки, всё разумеется дареное. Был дорогой бухарский ковер, а рядом с ним и цыновки. Были гравюры «светского» содержания и из времен мифологических, а тут же в углу, большой киот, с сиявшими золотом и серебром иконами, из которых одна древнейших времен с мощами. Библиотека тоже, говорили, была составлена слишком уж многоразлично и противуположно: рядом с сочинениями великих святителей и подвижников христианства, находились сочинения театральные и романы, «а может быть, и гораздо хуже».

После первых приветствий, произнесенных почему-то с явною обоюдною неловкостию, поспешно и даже неразборчиво, Тихон провел гостя в свой кабинет и всё как будто спеша усадил на диване, перед столом, а сам поместился подле в плетеных креслах. Тут к удивлению Николай Всеволодович совсем потерялся. Похоже было, что он как бы решался из всех сил на что-то чрезвычайное и неоспоримое, и в то же время почти для него невозможное. Он с минуту осматривался в кабинете, видимо не замечая рассматриваемого; он задумался, но может быть не зная о чем. Его разбудила тишина, и ему вдруг показалось, что Тихон как будто стыдливо потупляет глаза с какой-то совсем ненужной улыбкой. Это мгновенно возбудило в нем отвращение и бунт; он хотел встать и уйти; по мнению его, Тихон был решительно пьян. Но тот вдруг поднял глаза и посмотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем, с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул, и вот ему вдруг показалось совсем другое: что Тихон уже знает, зачем он пришел, уже предуведомлен (хотя в целом мире никто не мог знать этой причины) и, если не заговаривает первый сам, то щадя его, пугаясь его унижения.

— Вы меня знаете? — спросил он вдруг отрывисто, — рекомендовался я вам или нет, когда вошел? Извините, я так рассеян…

— Вы не рекомендовались, но я имел удовольствие видеть вас однажды еще года четыре назад, здесь в монастыре… случайно.

Тихон говорил очень неспешно и ровно, голосом мягким, ясно и отчетливо выговаривая слова.

— Я не был в здешнем монастыре четыре года назад, — с какою-то ненужною грубостию возразил Николай Всеволодович; — я был здесь только маленьким, когда вас еще тут совсем не было.

— Может быть забыли? — осторожно и не настаивая заметил Тихон.

— Нет не забыл; и смешно, если б я не помнил, — как-то не в меру настаивал с своей стороны Ставрогин, — вы, может быть, обо мне только слышали и составляли какое-нибудь понятие, а потому и сбились, что сами видели.

Тихон смолчал. Тут Николай Всеволодович заметил, что по лицу его проходит иногда нервное содрогание, признак давнишнего нервного расслабления.

— Я вижу только, что вы сегодня нездоровы, — сказал он, — и, кажется, лучше, если б я ушел.

Он даже привстал было с места.

— Да, я чувствую сегодня и вчера сильные боли в ногах и ночью спал мало…

Тихон остановился. Гость его внезапно впал в какую-то неопределенную задумчивость. Молчание продолжалось долго, минуты две.

— Вы наблюдали за мной? — спросил он вдруг тревожно и подозрительно.

— Я на вас смотрел и припоминал черты лица вашей родительницы. При несходстве внешнем, много сходства внутреннего, духовного.

— Никакого сходства, особенно духовного. Даже со-вер-шен-но никакого! — затревожился в меру настаивая, сам не зная зачем Николай Всеволодович. — Это вы говорите так… из сострадания к моему положению, — брякнул он вдруг. — Ба! разве мать моя у вас бывает?

— Бывает.

— Не знал. Никогда не слыхал от нее. Часто?

— Почти ежемесячно; и чаще.

— Никогда, никогда не слыхал. Не слыхал. (Он как бы ужасно встревожился этим фактом.) — А вы, конечно, слышали от нее, что я помешанный? — брякнул он опять.

— Нет, не то, чтобы как о помешанном. Впрочем и об этой идее слышал, но от других.

— Вы стало быть очень памятливы, коли могли о таких пустяках припомнить. А о пощечине слышали?

— Слышал нечто.

— То-есть всё. Ужасно много у вас времени слушать. И об дуэли?

— И о дуэли.

— Вот где газет не надо. Шатов предупреждал вас обо мне?

— Нет. Я впрочем знаю господина Шатова, но давно уже не видал его.

— Гм. Что это у вас там за карта? Ба, карта последней войны. Вам-то это зачем?

— Справлялся по ландкарте с текстом. Интереснейшее описание.

— Покажите; да, изложение не дурное. Странное однако же для вас чтение.

Он придвинул к себе книгу и мельком взглянул на нее. Это было одно объемистое талантливое изложение обстоятельств последней войны, не столько впрочем в военном, сколько в чисто литературном отношении. Повертев книгу, он вдруг нетерпеливо отбросил ее.

— Я решительно не знаю, зачем я пришел сюда, — брезгливо произнес он, смотря прямо в глаза Тихону, будто ожидая от него же ответа.

— Вы тоже как бы не очень здоровы?

— Да пожалуй.

И вдруг он, впрочем в самых кратких и отрывистых словах, так что иное трудно было и понять, рассказал, что он подвержен, особенно по ночам, некоторого рода галлюсинациям, что он видит иногда или чувствует подле себя какое-то злобное существо, насмешливое и «разумное», «в разных лицах и в разных характерах, но оно одно и то же, а я всегда злюсь…»

Дики и сбивчивы были эти открытия и действительно как бы шли от помешанного. Но при этом Николай Всеволодович говорил с такою странною откровенностью, невиданною в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг и нечаянно исчез прежний человек совершенно. Он нисколько не постыдился обнаружить тот страх, с которым говорил о своем привидении. Но всё это было мгновенно и так же вдруг исчезло как и явилось.

— Всё это вздор, — быстро и с неловкой досадой проговорил он спохватившись. — Я схожу к доктору.

— Несомненно сходите, — подтвердил Тихон.

— Вы так говорите утвердительно… Вы видали таких как я, с такими видениями?

— Видывал, но очень редко. Запомню лишь одного такого же в моей жизни, из военных офицеров, после потери им своей супруги, незаменимой для него подруги жизни. О другом лишь слышал. Оба лечились потом заграницей… И давно вы сему подвержены?

— Около году, но всё это вздор. Я схожу к доктору. И всё это вздор, вздор ужасный. Это я сам в разных видах и больше ничего. Так как я прибавил сейчас эту… фразу, то вы наверно думаете, что я всё еще сомневаюсь и не уверен, что это я, а не в самом деле бес?

Тихон посмотрел вопросительно.

— И… вы видите его действительно? — спросил он, то-есть устраняя всякое сомнение в том, что это несомненно фальшивая и болезненная галлюсинация, — видите ли вы в самом деле какой-нибудь образ?

— Странно, что вы об этом настаиваете, тогда как я уже сказал вам, что вижу, — стал опять раздражаться с каждым словом Ставрогин, — разумеется, вижу, вижу так как вас… а иногда вижу и не уверен, что вижу, хоть и вижу… а иногда не знаю, что правда: я или он… вздор всё это. А вы разве никак не можете предположить, что это в самом деле бес! — прибавил он, засмеявшись и слишком резко переходя в насмешливый тон, — ведь это было бы сообразнее с вашей профессией?

— Вероятнее, что болезнь, хотя…

— Хотя что?

— Бесы существуют несомненно, но понимание о них может быть весьма различное.

— Вы оттого опять опустили сейчас глаза, — подхватил Ставрогин с раздражительной насмешкой, — что вам стало стыдно за меня, что я в беса-то верую, но под видом того, что не верую, хитро задаю вам вопрос: есть ли он или нет в самом деле?

Тихон неопределенно улыбнулся.

— Ну так знайте, что я вовсе не стыжусь и чтоб удовлетворить вас за грубость, я вам сериозно и нагло скажу: я верую в беса, верую канонически, в личного, не в аллегорию, и мне ничего не нужно ни от кого выпытывать, вот вам и всё.

Он нервно, неестественно засмеялся. Тихон с любопытством смотрел на него, но как бы несколько робким, хотя и мягким взглядом.

— В Бога веруете? — брякнул вдруг Николай Всеволодович.

— Верую.

— Ведь сказано, если веруешь и прикажешь горе сдвинуться, то она сдвинется… впрочем извините меня за вздор. Однако я всё-таки хочу полюбопытствовать: сдвинете вы гору или нет?

— Бог повелит и сдвину, — тихо и сдержанно произнес Тихон, начиная опять опускать глаза.

— Ну, это всё равно, что сам Бог сдвинет. Нет, вы, вы, в награду за вашу веру в Бога?

— Может быть и не сдвину.

— «Может быть». Ну и это не дурно. Хе-хе! А впрочем всё еще сомневаетесь?

— По несовершенству веры моей сомневаюсь.

— Как? и вы несовершенно веруете? вот бы не предположил, на вас глядя? — окинул он вдруг его глазами с некоторым удивлением, совсем уже прямодушным, что вовсе не гармонировало с насмешливым тоном предыдущих вопросов.

— Да… может быть, верую и не в совершенстве, — ответил Тихон.

— Ну всё-таки однако же веруете, что хоть с божиею-то помощию сдвинете, и это ведь не мало. По крайней мере хотите веровать. И гору принимаете буквально. Это всё-таки много. Хороший принцип. Я заметил, что передовые из наших Левитов сильно наклонны к лютеранству и очень готовы объяснять чудеса причинами естественными. Это всё-таки побольше, чем trés peu [слишком мало (франц.)] одного тоже архиепископа, правда под саблей. Вы, конечно, и христианин? Ставрогин говорил быстро, слова сыпались, то серьозно, то насмешливо, а может быть и сам не зная, с какою целью ведет такой разговор, спрашивает, тревожится, любопытствует.

— Креста Твоего, Господи, да не постыжуся, — почти прошептал Тихон, каким-то страстным шопотом и склоняя еще более голову.

— А можно ль веровать в беса, не веруя в Бога? — засмеялся Ставрогин.

— О, очень можно, сплошь и рядом, — поднял глаза Тихон и улыбнулся.

— И уверен, что такую веру вы находите всё-таки почтеннее, чем полное безверие… — захохотал Ставрогин.

— Напротив полный атеизм почтеннее светского равнодушия, — повидимому весело и простодушно ответил Тихон, но в то же время осторожно и с беспокойством всматриваясь в гостя.

— Ого, вот вы как, да вы решительно удивляете.

— Совершенный атеист, как хотите, а всё-таки стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой уже веры не имеет кроме дурного страха, да и то лишь изредка, если чувствительный человек.

— Гм. Вы читали Апокалипсис?

— Читал.

— Помните: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши»?..

— Помню.

— Где у вас книга? — как-то странно заторопился и затревожился Ставрогин, ища глазами на столе книгу, — мне хочется вам прочесть… русский перевод есть?

— Я знаю место, помню, — проговорил Тихон.

— Помните наизусть? Прочтите!…

Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать. Тихон прочел, припоминая слово в слово:

«И Ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твоя дела; ни холоден, ни горяч: о есть ли б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок и беден, и нищ, и слеп, и наг?…»

— Довольно, — оборвал Ставрогин. — Знаете, я вас очень люблю.

— И я вас, — отозвался вполголоса Тихон.

Ставрогин замолк и вдруг впал опять в давешнюю задумчивость. Это происходило точно припадками, уже в третий раз. Да и Тихону сказал он «люблю» тоже чуть не в припадке, по крайней мере неожиданно для себя самого. Прошло более минуты.

— Не сердись, — прошептал Тихон, чуть-чуть дотронувшись пальцем до его локтя и как бы сам робея. Тот вздрогнул и гневно нахмурил брови.

— Почему вы узнали, что я хотел рассердиться? — быстро произнес он. Тихон хотел было что-то сказать, но тот вдруг перебил его в необъяснимой тревоге:

— Почему вы именно предположили, что я непременно должен был разозлиться? Да, я был зол, вы правы, и именно за то, что вам сказал «люблю». Вы правы, но вы грубый циник, вы унизительно думаете о природе человеческой. Злобы могло и не быть, будь только другой человек, а не я… Впрочем дело не о человеке, а обо мне. Всё-таки вы чудак и юродивый…

Он раздражался всё больше и больше и странно, не стеснялся в словах:

— Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, по крайней мере таких, которые в мою душу лезут. Я никого не зову в мою душу, я ни в ком не нуждаюсь, я умею сам обойтись. Может быть вы думаете, я вас боюсь, — возвысил он голос и с вызовом приподнял лицо; — может быть вы теперь совершенно убеждены, что я пришел вам открыть одну «страшную» тайну и ждете ее со всем келейным любопытством, к которому вы способны? Ну, так знайте, что я вам ничего не открою, никакой тайны, потому что совершенно могу без вас обойтись… и что даже тайны нет никакой… в одном только вашем воображении.

Тихон твердо посмотрел на него:

— Вас поразило, что агнец любит лучше холодного, чем только лишь теплого, — сказал он; — вы не захотели быть только теплым. Предчувствую, что вас борет намерение чрезвычайное, может быть, ужасное. Умоляю, не мучьте себя и скажите всё.

— А вы наверно знали, что я с чем-то пришел?

— Я… угадал, — прошептал Тихон, опуская глаза.

Николай Всеволодович был несколько бледен, руки его немного дрожали. Несколько секунд он неподвижно и молча смотрел, как бы решаясь окончательно. Наконец вынул из бокового кармана своего сертука какие-то печатные листики и положил на стол.

— Вот листки, назначенные к распространению, — проговорил он обрывающимся голосом. — Если прочтет хоть один человек, то знайте, что я уже их не скрою, а прочтут и все. Так решено. Я в вас… я не нуждаюсь в вас, потому что я все решил. Но прочтите… Когда будете читать, ничего не говорите, а как прочтете — скажите всё…

— Читать ли? — нерешительно спросил Тихон.

— Читайте; я спокоен.

— Нет, без очков не разберу, печать тонкая, заграничная.

— Вот очки, — подал ему со стола Ставрогин и отклонился на спинку дивана. Тихон не смотрел на него и углубился в чтение.

II

Печать была действительно заграничная — три отпечатанных и сброшюрованных листочка обыкновенной почтовой бумаги малого формата. Должно быть, отпечатано было секретно в какой-нибудь заграничной русской типографии, и листочки с первого взгляда очень походили на прокламацию. В заголовке стояло: От Ставрогина.

Вношу в мою летопись этот документ буквально. Я позволил себе лишь исправить орфографические ошибки, довольно многочисленные и даже несколько меня удивившие, так как автор всё-таки был человеком образованным и даже начитанным (конечно судя относительно). В слоге же изменений не сделал никаких, несмотря на неправильности. Во всяком случае явно, что автор прежде всего не литератор.

Позволю себе и еще замечание, хотя и забегая вперед.

Документ этот, по-моему, — дело болезненное, дело беса овладевшего этим господином. Похоже на то когда страдающий острою болью мечется в постели, желая найти положение чтобы хотя на миг облегчить себя. Даже и не облегчить, а лишь бы только заменить, хотя на минуту, прежнее страдание другим. И тут уже разумеется не до красивости или разумности положения. Основная мысль документа — страшная, непритворная потребность кары, потребность креста, всенародной казни. А между тем эта потребность креста всё-таки в человеке неверующем в крест, — «а уж это одно составляет идею», — как однажды выразился Степан Трофимович в другом, впрочем, случае.

С другой стороны весь документ в то же время есть нечто буйное и азартное, хотя и написан повидимому с другою целию. Автор объявляет, что он «не мог» не написать, что он был «принужден», и это довольно вероятно: он рад бы миновать эту чашу если бы мог, но он действительно кажется не мог и ухватился лишь за удобный случай к новому буйству. Да, больной мечется в постели и хочет заменить одно страдание другим — и вот борьба с обществом показалась ему положением легчайшим и он бросает ему вызов.

Действительно, в самом факте подобного документа предчувствуется новый, неожиданный и непочтительный вызов обществу. Тут поскорее бы только встретить какого-нибудь врага…

А кто знает, может быть, всё это, то-есть эти листки с предназначенною им публикацией, — опять-таки не что иное, как то же самое прикушенное губернаторское ухо в другом только виде? Почему это даже мне теперь приходит в голову, когда уже так много объяснилось, — не могу понять. Я и не привожу доказательств и вовсе не утверждаю, что документ фальшивый, то-есть совершенно выдуманный и сочиненный. Вероятнее всего, что правды надо искать где-нибудь в средине… «А впрочем я уже слишком забежал вперед; вернее обратиться к самому документу. Вот что прочел Тихон:

От Ставрогина.

Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186— г. жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия. У меня было тогда в продолжение некоторого времени три квартиры. В одной из них проживал я сам в номерах со столом и прислугою, где находилась тогда и Марья Лебядкина, ныне законная жена моя. Другие же обе квартиры мои я нанял тогда помесячно для интриги: в одной принимал одну любившую меня даму, а в другой — ее горничную и некоторое время был очень занят намерением свести их обеих так, чтобы барыня и девка у меня встретились. Зная оба характера, ожидал себе от этой глупой шутки некоторого удовольствия.

Приготовляя исподволь встречу, я должен был чаще посещать одну из сих двух квартир в большом доме в Гороховой, так как сюда приходила та горничная. Тут у меня была одна лишь комната, в четвертом этаже, нанятая от мещан из русских. Сами они помещались рядом в другой теснее и до того, что дверь разделявшая всегда стояла отворенною, чего я и хотел. Муж длиннополый и с бородой где-то служил на конторе и уходил с утра до ночи. Жена, баба лет сорока, что-то разрезывала и сшивала из старого в новое и тоже нередко уходила из дому относить что нашила и торговать. Я оставался один с их дочерью, совсем ребенком на вид. Ее звали Матрешей. Мать ее любила, но часто била и по их привычке громко кричала на нее по-бабьи за всё. Эта девочка мне прислуживала и убирала за ширмами. Объявляю, что я забыл нумер дома. Теперь, по справке, знаю, что старый дом сломан, и на месте двух или трех прежних домов стоит один новый, очень большой. Забыл тоже имя моих мещан, а может быть, и тогда не знал. Помню, что мещанку звали Степанидой; его не помню; куда теперь делась — совсем не знаю. Полагаю, что, если начать искать и делать возможные справки в петербургской полиции, то найти следы можно. Квартира была на дворе, в углу. Всё произошло в июне. Дом был светло-голубого цвета.

Однажды у меня со стола пропал перочинный ножик, который мне вовсе был не нужен и валялся так. Я сказал хозяйке, никак не думая, что она высечет дочь. Но та только что кричала на девчонку за пропажу какой-то тряпки, подозревая, что та ее стащила на куклы, и отодрала за волосы. Когда же эта самая тряпка нашлась под скатертью, девочка не захотела сказать ни слова в попрек, что напрасно наказали, и смотрела молча. Я это заметил, она нарочно не хотела, и запомнил, потому что в первый раз разглядел лицо девочки, а до тех пор оно лишь мелькало. Она была белобрысая и весноватая, лицо обыкновенное, но в нем много детского и тихого, чрезвычайно тихого. Матери не понравилось, что дочь не попрекнула, а тут как раз подоспел мой ножик. Баба остервенилась, потому что в первый раз прибила несправедливо, нарвала из веника прутьев и высекла девчонку до рубцов, на моих глазах, несмотря на то, что той уже был двенадцатый год. Матреша от розог не кричала, конечно потому, что я тут стоял, но как-то странно всхлипывала при каждом ударе и потом очень всхлипывала, целый час. Когда кончилась экзекуция, я вдруг нашел ножик на постеле, в одеяле, и молча положил его в жилетный карман, а, выйдя из дому, выбросил на улицу далеко от дому, с тем чтобы никто не узнал. Я тотчас же почувствовал, что сделал подлость, и при этом некоторое удовольствие, потому что меня вдруг точно железом прожгло одно чувство, и я стал им заниматься. Здесь замечу, что часто разные скверные чувства овладевали мною даже до безрассудства или лучше сказать до чрезвычайного упрямства, но никогда до забвения себя. Доходя во мне до совершенного огня, я в то же время мог совершенно одолеть его, даже остановить в верхней точке, только редко хотел останавливать. При этом объявляю, что ни средою, ни болезнями безответственности в преступлениях моих искать не хочу.

Потом я выждал два дня. Девочка, поплакав, стала еще молчаливее; на меня же, убежден, не имела злобного чувства, хотя наверно оставался некоторый стыд за то, что ее наказали в таком виде при мне. Но и в стыде этом она, как покорный ребенок, винила одну себя. Отмечаю, потому что в рассказе это очень важно… Затем я прожил три дня у себя в номерах на главной моей квартире. В этих многочисленных номерах, обладавших самым дурным запахом пищи, гнездилось много людей, всё чиновников без места или на маленьком месте, докторов с отъездом, разных поляков, всегда около меня юливших. Я всё помню. В этом содоме я жил уединенно, то-есть уединенно про себя, но целый день тут окружен был целою ватагою «товарищей», ужасно мне преданных и почти меня обожавших за кошелек. Мы, я думаю, делали много скверностей и нас другие жильцы даже опасались, то-есть были вежливы несмотря на шалости и глупости иногда непозволительные. Говорю опять: я даже вовсе не прочь был тогда от мысли, чтобы меня сослали в Сибирь. Я до того скучал, что думаю, мог бы повеситься, и если не повесился, то потому что всё еще чего-то надеялся, так же, как и всю жизнь. Я помню, что я тогда очень занимался богословием и сериозно. Это несколько развлекало меня, но потом стало еще скучнее. Гражданские же чувства мои состояли в том, чтобы подложить под все четыре угла пороху и взорвать всё разом, если бы только того стоило. Впрочем, безо всякой злобы, потому что мне было только скучно и более ничего. Я вовсе не социалист. Я полагаю, что это была болезнь. Доктор Добролюбов, погибавший с семейством в наших номерах без места, на шутливый вопрос мой: нет ли каких-нибудь капель для возбуждения гражданской энергии? отвечал однажды: «для гражданской, пожалуй, и нет, а вот для уголовной так может найдется» и остался доволен своим будто бы каламбуром, хотя страшно был беден и сидел с голодною, беременною женой и с двумя девчонками. А впрочем, если бы люди не были излишне собой довольны, то никто бы не захотел жить.

Опять через три дня, я воротился в Гороховую. Мать куда-то собиралась с узлом; мещанина, разумеется, не было дома; остались я и Матреша. Окна (во двор) были отперты. В доме всё жили мастеровые и целый день из всех этажей слышался стук молотков или песни. Мы пробыли уже с час. Матреша сидела в своей коморке, на скамеечке, ко мне спиной, и что-то копалась с иголкой. Наконец, вдруг тихо запела, очень тихо; это с ней иногда бывало. Я вынул часы, было два. У меня стало сильно биться сердце. Я встал и начал к ней подходить. У них на окнах стояло много герани и солнце очень ярко светило. Я тихо сел подле на полу. Она вздрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял ее руку и поцеловал, принагнул ее опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило ее, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз и уже в таком испуге, что судорога прошла по лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали двигаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала. Я опять поцеловал у ней руку и взял ее к себе на колени. Тут вдруг она вся отдернулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо ее вспыхнуло стыдом. Я что-то всё ей шептал и смеялся. Наконец, вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо ее выражало совершенное восхищение. Я встал почти в негодовании — так это было мне неприятно в таком маленьком существе, от жалости, которую я вдруг почувствовал…

Тут листок оканчивался и фраза вдруг прерывалась.

При этом произошло обстоятельство, о котором нельзя не упомянуть.

Листков всего было пять, один в руках у Тихона, только что им дочитанный и прерывавшийся на полуфразе, а четыре оставались в руках у Ставрогина. На вопросительный взгляд Тихона, тот, уже ожидавший, мигом подал ему продолжение.

— Но и тут пропуск? — спросил Тихон, всматриваясь.

— Ба! Да это уже третий листок, нужен второй.

— Да, третий, но тот листок… тот второй листок пока под цензурой, — быстро отвечал Ставрогин, неловко усмехаясь. Он сидел в углу дивана и всё время неподвижно и лихорадочно следил за читавшим Тихоном. — Вы получите потом, когда… удостоитесь, — прибавил он с неудавшимся фамилиарным жестом. Он смеялся, но на него жалко было смотреть.

— Ведь уже теперь что второй нумер, что третий — всё одно… — заметил было Тихон.

— Как всё одно? Почему? — азартно и неожиданно рванулся вперед Ставрогин. — Совсем не одно. А! Вам бы сейчас по монашески, то-есть самую что ни на есть мерзость прежде всего заподозрить. Монах был бы самым лучшим уголовным следователем!

Тихон вглядывался молча.

— Успокойтесь. Я не виноват что девчонка глупа и не так поняла… Ничего не было. Ни-че-го.

— Ну и слава Богу, — перекрестился Тихон.

— Это всё долго объяснять… тут… тут просто психологическое недоразумение…

Он вдруг покраснел. Чувство отвращения, тоски, отчаяния выдавилось в лице его. Он замолчал, точно оборвал. Долго оба не говорили и не глядели друг на друга, больше минуты.

— Знаете что, лучше читайте, — сказал он, машинально отирая пальцами холодный пот со лба. — И… лучше всего не глядите на меня совсем… Мне кажется, что теперь сон… И… не выводите меня из последнего терпения, — прибавил он шопотом.

Тихон быстро отвел глаза, схватился за третий листок и уже не отрываясь продолжал чтение до конца. В поданных Ставрогиным трех листочках более перерывов не оказалось.

Но третий лист начинался тоже с полуфразы. Помещаю буквально:

….Это была минута настоящего страха, хотя и не очень еще сильного. Я был очень весел в то утро и ужасно ко всем добр, и вся ватага была мною довольна. Но я бросил их всех и пошел в Гороховую. Я встретился с нею еще внизу, в сенях. Она шла из лавочки, куда ее посылали за цикорием, а, увидев меня, стрельнула в ужасном страхе вверх по лестнице. Это был даже и не страх, а ужас немой, окаменяющий. Когда я вошел, мать уже хлестнула ее за то, что вбежала «сломя голову», чем и прикрылась настоящая причина испуга. Итак, всё пока было спокойно. Она куда-то забилась и не выходила всё время, пока я оставался. Я пробыл с час и ушел.

Но к вечеру я опять почувствовал страх, уже несравненно сильнее. Мне главное было в том, что я боялся, что я это сознавал. О, ничего нелепее и гаже не знаю! Я никогда не чувствовал страху и, кроме этого случая в моей жизни, ни прежде, ни после, никогда. Но в этот раз я боялся и даже трепетал буквально. Я это сознавал из всех сил с унижением. Если б можно, я бы убил себя; но я чувствовал себя недостойным смерти. Впрочем я не потому не убил себя, а из страху же. Из страху убивают себя, но из страху же и остаются в жизни: человек начинает не сметь убить себя и самое дело становится немыслимым. Кроме того, вечером, у меня в номерах, я возненавидел ее до того, что решился убить. На рассвете я с тем побежал в Гороховую. Я представлял себе всю дорогу, как буду ее убивать и ругаться над нею. Главная ненависть моя была при воспоминании об ее улыбке: во мне рождалось презрение с непомерною гадливостью за то, как она бросилась ко мне на шею что-то воображая. Но на Фонтанке мне сделалось дурно. И кроме того я ощутил новую мысль, ужасную, и ужасную тем, что сознавал. Воротясь я лег весь в ознобе, но в такой уже последней степени страха, что перестал даже ненавидеть девочку. Я уже не хотел убивать и вот это-то и была новая мысль, которую сознал на Фонтанке. Тогда я в первый раз в жизни почувствовал, что страх, если в сильнейшей степени, совершенно прогоняет ненависть, даже чувство мщения к обидчику.

Проснулся около полудня, но сравнительно здоровый и даже удивился силе вчерашних ощущений. Устыдился за то, что хотел убивать. Однако был в дурном расположении духа и несмотря на всё отвращение всё-таки принужден был пойти в Гороховую. Помню, что мне ужасно хотелось в ту минуту иметь с кем-нибудь ссору, но только очень сериозную. Но, придя в Гороховую, я вдруг нашел у себя в комнате Нину Савельевну, ту горничную, которая уже с час меня поджидала. Девушку эту я совсем не любил, так что она пришла сама немного в страхе, не рассержусь ли я за визит. Она всегда так приходила. Но я вдруг ей очень обрадовался, чем привел ее в восхищение. Она была недурна, но скромна и с теми их манерами, которые так ценит мещанство, так что моя хозяйка давно уже очень мне хвалила ее. Я застал их обеих за кофеем, а хозяйку в чрезвычайном удовольствии от приятной беседы. В углу, в другой комнате я разглядел Матрешу; она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно и исподлобья. Когда я вошел, она не спряталась, как тогда, и не убежала; это мне очень запомнилось и несколько поразило. Показалось только с первого взгляда, что она очень похудела и что у нее жар. Я был очень ласков с Ниной, так что она ушла совсем обрадованная. Вышли мы вместе, и я два дня не возвращался в Гороховую. Мне очень надоело, хотя я скучал.

Так что наконец решился всё разом покончить и лучше уехать из Петербурга: до того дошло! Но когда пришел, чтоб отказаться от квартиры, я застал хозяйку в тревоге и в горе: Матреша была третий день нездорова и каждую ночь бредила. Разумеется, я спросил сейчас, о чем бредит. (Мы говорили шопотом в моей комнате.) Она мне зашептала, что бредит «ужасти»: «я дескать Бога убила». Я предложил привести доктора на мой счет, но она не захотела: «Бог даст и так пройдет, не всё лежит, давеча в лавочку сбегала». Я решился застать Матрешу одну, а так как хозяйка проговорилась, что к пяти часам ей надо сходить на Петербургскую Сторону, то я и положил воротиться вечером.

Впрочем совсем не знал для чего и что хотел делать. Пообедал в трактире. Ровно в пять с четвертью воротился. Я входил всегда с своим ключем. Никого, кроме Матреши, не было. Она лежала в каморке за ширмами на материной кровати и я видел, как выглянула, но сделал вид, что не замечаю. Окна были отворены. Воздух был тепл, даже жарко. Я походил и сел на диван. Всё помню до последней минуты. Мне решительно доставляло удовольствие не заговаривать с Матрешей, а томить ее, не знаю почему. Я ждал целый час и вдруг она вскочила сама из-за ширм. Я слышал, как стукнули ее обе ноги о пол, когда она вскочила, потом довольно скорые шаги, и она стала на пороге в мою комнату, Я так был низок, что был доволен, что она вышла первая. О, как это всё было низко и как я был унижен! Она стояла и глядела молча. В эти дни, в которые я с того времени ни разу не видел ее ближе, действительно похудела очень. Лицо ее высохло и голова наверно была горяча. Глаза стали большие и глядели на меня неподвижно, с тупым любопытством, как мне показалось сначала. Я сидел, смотрел и не трогался. И тут вдруг опять почувствовал ненависть. Но очень скоро заметил, что Матреша совсем меня не пугается, а, может быть, скорее в бреду. Но и в бреду не была. Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда очень укоряют наивные и не имеющие манер, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить с места. Первое мгновение мне это движение показалось смешным, но дальше не мог вынести и я вдруг встал и подвинулся в страхе. На ее лице было такое отчаяние, которое невозможно было видеть в таком маленьком существе. Она всё махала на меня своим кулачонком с угрозой и всё кивала укоряя. Я осторожно заговорил почти шопотом и ласково от трусости, но тотчас увидел, что она не поймет, и еще более испугался. Но она вдруг стремительно закрылась обеими руками как тогда, отошла и стала к окну, ко мне спиной. Я тоже отвернулся и сел у окна. Никак не пойму, почему я не ушел тогда же и остался там ждать. Верно в самом деле чего-то ждал. Я может быть посидел бы и потом встал и убил ее, чтобы всё равно покончить в отчаянии.

Вскоре опять услышал поспешные ее шаги, она вышла в дверь на деревянную галлерею, с которой и был сход вниз по лестнице; я поспешно подошел и успел еще подглядеть, как она вошла в чулан, в роде курятника, рядом с другим местом. У окна, когда сел, опять роковая мысль скользнула в моем уме, и до сих пор не пойму, почему она так вдруг первая пришла мне в голову, а не другая; значит к тому вело. Разумеется, мелькнувшей мысли верить еще было нельзя, «но однако»… Я всё ужасно помню и сердце билось сильно.

Через минуту я вновь посмотрел на часы и заметил время как можно точнее. Для чего мне нужна была тогда эта точность — не знаю, вообще в ту минуту я всё хотел замечать; так что всё помню теперь и вижу как сейчас. Надвигался вечер. Надо мною жужжала муха и всё садилась мне на лицо. Я поймал, подержал в пальцах и выпустил за окно. Очень громко въехала внизу во двор телега. Очень громко (и давно уже) пел песню в углу двора в окне один мастеровой, портной. Он сидел за работой, и мне его было видно. Мне пришло в голову, что, так как меня никто не повстречал, когда я проходил в ворота и подымался по лестнице, то конечно не надо, чтобы теперь встретили, когда буду сходить вниз, и я осторожнее отодвинул мой стул от окна и сел так, чтоб меня не могли видеть жильцы. О, как это было подло! Взял книгу, но бросил и стал смотреть на крошечного красненького паучка на листке герани, и тут забылся. Я всё помню до последнего мгновения.

Я вдруг выхватил часы. Прошло двадцать минут с тех пор как она вышла. Но я решился подождать еще ровно четверть часа. Я задал себе это время. Пришло также в голову, не воротилась ли она, а я, может быть, прослышал; но этого не могло и быть: была мертвая тишина, и я мог слушать писк каждой мушки. Вдруг у меня стало опять биться сердце. Я вынул часы: не доставало трех минут; но я всё-таки их высидел, хотя сердце билось до боли. Тут я встал, надел шляпу, застегнул пальто и осмотрелся в комнате: не осталось ли следов, что я заходил? Стул передвинул ближе к окну так, как он стоял прежде. Наконец, отворил дверь, тихо запер ее моим ключом и пошел к чуланчику. Он был приперт, но не заперт; я и знал, что он не запирается, но я отворить не хотел, а поднялся на цыпочки и стал глядеть в верхнюю щелку. В это самое мгновение, подымаясь на цыпочки, я припомнил, что когда сидел у окна и смотрел на красненького паучка и забылся, то думал о том, как я приподымусь на цыпочки и достану глазом до этой щелки. Вставляя здесь эту мелочь, хочу непременно доказать, до какой степени явственно я владел моими умственными способностями, а, стало быть, не сумашедший и за всё отвечаю. Я долго глядел в щель, потому что там было темно, но не совершенно, и наконец я всё разглядел, что было надо…

Тогда я решил, что мне можно уйти и спустился с лестницы. Никого не встретил и никто на меня не мог показать. Часа через три мы все, без сертуков, пили в номерах чай и играли в старые карты. Лебядкин читал стихи. Много рассказывали и как нарочно все удачно и смешно, а не так как всегда глупо. Тогда был и Кирилов. Никто не пил, хотя и стояла бутылка рому, но прикладывался один Лебядкин. Прохор Малов заметил, что «когда Николай Всеволодович довольны и не хандрят, то и все наши веселы и умно говорят». Я запомнил это тогда же, стало быть, я был весел, доволен, не хандрил и умно говорил. Но я помню, что я знал тогда совершенно, что я низкий и подлый трус за мою радость освобождения и более никогда не буду благороден, ни здесь ни после смерти и никогда. И вот что еще: со мной сбылась жидовская поговорка: «Свое дурно, но не пахнет». Ибо хотя я и чувствовал про себя что подлец, но того не стыдился и вообще мало мучился. Тогда, сидя за чаем и что-то болтая с ними, строго формулировал про себя в первый раз в жизни: что не знаю и не чувствую зла и добра и что не только потерял ощущение, но что и нет зла и добра (и это было мне приятно), а один предрассудок; что я могу быть свободен от всякого предрассудка, но что если я достигну той свободы, то я погиб. Это было в первый раз сознанное в формуле и именно тогда за чаем, когда я с ними врал и смеялся не знаю о чем. Но зато я всё помню. Старые, всем известные мысли часто представляются вдруг как совсем новые, даже иногда после пятидесяти лет жизни.

Но за то я всё время чего-то ждал. Так и случилось: часов уже в одиннадцать прибежала дворникова девочка от хозяйки, с Гороховой, с известием ко мне, что Матреша повесилась. Я пошел за девочкой и увидел, что хозяйка сама не знала, зачем за мной присылала. Разумеется она вопила и билась очень громко, как и все они в этих случаях. Был и народ, и полицейские. Я постоял и ушел.

Меня почти не беспокоили всё время, впрочем спросили, что следует. Но кроме того, что девочка была больна и бывала в бреду, так что я предлагал с своей стороны медика на мой счет, я ничего не показал. Спрашивали что-то меня и про ножик; я сказал, что хозяйка высекла, но что это было ничего. Про то, что я приходил вечером, никто не узнал. Тем дело и кончилось.

Целую неделю я совсем туда не ходил и зашел, чтобы сдать квартиру. Хозяйка всё еще плакала, хотя уже возилась с своим лоскутьем и с шитьем попрежнему. «Это я за ваш ножик ее обидела», сказала она мне, но без большого укора, точно ждала меня, чтоб сказать. Я рассчитался под тем предлогом, что нельзя же мне теперь оставаться в такой квартире, чтоб принимать в ней Нину Савельевну. Она еще раз похвалила Нину Савельевну, на прощаньи. Уходя я подарил ей пять рублей сверх должного за квартиру.

Главное мне было скучно жить до одури. Происшествие в Гороховой, по миновании опасности, я бы совсем забыл, как и всё тогдашнее, если бы некоторое время я не вспоминал еще со злостью всех обстоятельств. Я изливал мою злость, на ком я мог. В это-то время, но вовсе не почему-нибудь и пришла мне мысль искалечить как-нибудь жизнь, но только как можно противнее. Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто лучше.

Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но это было в те дни, это случилось в те дни и потому понятно. Но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только «пари на вино после пьяного обеда». Это было в те дни, в те дни и я еще не мог знать — вот что главное. Свидетелями брака были Кирилов и Петр Верховенский, тогда случившийся в Петербурге; наконец, сам Лебядкин и Прохор Малов (теперь умер). Более никто никогда не узнал, а те дали слово молчать. Мне всегда казалось это молчание как бы гадостью, но до сих пор оно не нарушено, хотя я и имел намерение объявить; теперь объявляю заодно.

Обвенчавшись я тогда уехал в губернию к моей матери. Я поехал для развлечения. В нашем городе я оставил по себе идею, что я помешан — идею, до сих даже пор не искоренившуюся и мне несомненно вредную, о чем объясню ниже, а теперь упоминаю для этих листков. Потом я уехал заграницу и пробыл четыре года.

Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте, жил в Швейцарии, был даже в Исландии; просидел целый годовой курс в Гетингене. В последний год я очень сошелся с одним знатным русским семейством в Париже и с двумя русскими девицами в Швейцарии. Года два тому назад, в Франкфурте, проходя мимо бумажной лавки, я, между продажными фотографиями, заметил маленькую карточку одной девочки, одетой в изящный детский костюм, но очень похожую на Матрешу. Я тотчас купил карточку и, придя в отель, положил на камин. Здесь она так и пролежала с неделю нетронутая, и я ни разу не взглянул на нее, а уезжая из Франкфурта, забыл взять с собой.

Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени я мог властвовать над моими воспоминаниями, и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все разом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз как только я того хотел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое и никогда я не мог тосковать о прошлом, как делают почти все, тем более, что оно было мне, как и все мое, ненавистно. Что же касается до Матреши, то я даже карточку ее позабыл на камине.

Тому назад с год, весной, следуя через Германию, я в рассеянности проехал станцию, с которой должен был поворотить на мою дорогу, и попал на другую ветвь. Меня высадили на следующей станции; был третий час пополудни, день ясный. Это был крошечный немецкий городок. Мне указали гостиницу. Надо было выждать. Следующий поезд проходил в одиннадцать часов ночи. Я даже был доволен приключением, потому что никуда не спешил. Гостиница оказалась дрянная и маленькая, но вся в зелени и кругом обставленная клумбами цветов. Мне дали тесную комнатку. Я славно поел, и так как всю ночь был в дороге, то отлично заснул после обеда часа в четыре пополудни.

Мне приснился совершенно неожиданный для меня сон, потому что я никогда не видал в этом роде. Да и все сны мои всегда или глупы или страшны. В Дрездене, в галлерее, существует картина Клод Лорена, по каталогу, кажется, «Асис и Галатея»; я же называл ее всегда «Золотым веком», сам не знаю почему. Я уже и прежде ее видел, а теперь, дня три назад, еще раз, мимоездом заметил. Даже нарочно ходил, чтоб на нее посмотреть, и может быть для нее только и заезжал в Дрезден. Эта-то картина мне и приснилась, но не как картина, а как будто какая-то быль.

Я впрочем и не знаю что мне приснилось. Точно так как и в картине — уголок Греческого Архипелага — при чем и время как будто перешло за 3000 лет назад — голубые ласковые волны, острова и скалы, цветущее прибрежье, волшебная панорама вдали, заходящее зовущее солнце — словами этого не передашь. Тут запомнило свою колыбель европейское человечество, и мысль о том как бы наполняла мою душу родною любовью. Здесь был земной рай человечества, боги сходили с небес и роднились с людьми, тут произошли первые сцены мифологии. Тут жили прекрасные люди! Они вставали и засыпали счастливые и невинные; рощи наполнялись их веселыми песнями, великий избыток непочатых сил уходил в любовь и в простодушную радость и я ощущал это как бы прозревая в то же время и всю великую их будущую трехтысячелетнюю жизнь им неведомую и негаданную и у меня трепетало сердце от этих мыслей. О, как я рад был что у меня трепещет сердце и что их наконец люблю! Солнце обливало лучами эти острова и море, радуясь на своих прекрасных детей. О, чудный сон, высокое заблуждение! Мечта самая невероятная из всех, какие были, но которой всё человечество всю свою жизнь отдавало все свои силы, для которой всем жертвовало, для которой сохло и мучилось иссыхая, для которой умирали на крестах и убивались его пророки, без которой народы не захотят жить и — не могут даже и умереть. И всё это ощущение я как будто прожил в этом сне; повторяю, я не знаю совсем что мне снилось, мне снилось одно лишь ощущение; но скалы и море и косые лучи заходящего солнца, всё это я как будто еще видел когда проснулся и раскрыл глаза, в первый раз в жизни буквально омоченные слезами. Я помню слезы, помню что я был рад и что мне не было стыдно. Ощущение счастия еще мне неизвестного прошло сквозь всё сердце мое даже до боли. Был уже полный вечер; в окно моей маленькой комнаты, сквозь зелень стоявших на окне цветов прорывался целый пук ярких косых лучей заходящего солнца и обливал меня светом. Я поскорее закрыл опять глаза как бы жаждая возвратить миновавший сон, но вдруг как бы среди яркого-яркого света я увидел какую-то крошечную точку. Вот так именно это всё было и с того началось. Эта точка стала вдруг принимать какой-то образ, и вдруг мне явственно представился крошечный красненький паучок. Мне сразу припомнился он на листке герани, когда также лились косые лучи заходящего солнца. Что-то как будто вонзилось в меня, я приподнялся и сел на постель. И вот всё как это тогда случилось!

Я увидел пред собою (О, не наяву! Если бы, если бы это было настоящее видение, хоть раз, хоть один раз с тех пор — хоть на миг, хоть на одно мгновение во плоти и живую, которой бы я мог говорить!), я увидел Матрешу исхудавшую, и с лихорадочными глазами, точь-в-точь как тогда, когда она стояла у меня на пороге и, кивая мне головой, подняла на меня свой крошечный кулачок. И никогда ничего не являлось мне столь мучительным! Жалкое отчаяние беспомощного существа с несложившимся рассудком, мне грозившего (чем? Что могло оно мне сделать, о боже!), но обвинявшего конечно одну себя! Никогда еще ничего подобного со мной не было. Я просидел до ночи, не двигаясь и забыв время. Я хотел бы теперь объясниться и совершенно ясно передать, что именно тут было. Это ли называется угрызением совести или раскаянием? Не знаю и не мог бы сказать до сих пор. Но мне невыносим только один этот образ и именно на пороге, именно в то мгновение, а не раньше и не после, с своим поднятым и грозящим мне маленьким кулачком, один только этот ее тогдашний вид, только одна тогдашняя минута, только это кивание головой. Этот жест — именно то что она мне грозила, был уже мне не смешон, а ужасен. Мне стало жалко, жалко до помешательства и я отдал бы мое тело на растерзание чтоб этого тогда не было. Не о преступлении, не о ней, не о смерти ее я жалею, а только того одного мгновения я не могу вынести, никак, никак, потому что с тех пор оно мне представляется каждый день и я совершенно знаю, что я осужден. Вот чего именно я не могу с тех пор выносить, да и прежде не мог выносить, только не зная этого, с тех пор представляется мне почти каждый день. Не само оно представляется, а я его сам вызываю, но не могу не вызвать, хотя и не могу с ним жить, если б я когда-нибудь увидал ее на-яву, хотя бы в галюсинации! — Мне бы хотелось чтоб она опять хоть раз поглядела на меня своими глазами, как тогда, большими и лихорадочными и поглядела в мои глаза и увидела… Глупая мечта, никогда не будет!

Почему ни одно из воспоминаний моей жизни не возбуждает во мне ничего подобного? А было ведь много воспоминаний, может быть, еще гораздо худших перед судом людей. Одну разве ненависть, да и то вызванную теперешним положением, возбуждают они во мне, а прежде я хладнокровно забывал и отстранял их в массе и был покоен искусственно.

Я скитался после того почти весь этот год и старался заняться. Я знаю, что я бы мог устранить и теперь Матрешу, когда захочу. Я совершенно владею моею волей попрежнему. Но в том всё и дело, что никогда не хотел того сделать, сам не захочу и не буду хотеть. Так и продолжится вплоть до моего сумасшествия.

В Швейцарии, два месяца спустя, вероятно как противуположность и как борьбу организма за существование, я ощутил припадок страсти с одним из таких же неистовых порывов, как бывало это лишь когда-то, первоначально. Именно я почувствовал ужасный соблазн на новое преступление, совершить двоеженство (потому что я уже женат); но я бежал по совету другой девушки, которой я открылся почти во всем, и даже в том, что совсем не люблю ту, которую так желал, и что никогда никого не могу любить и что кроме желания нет ничего. К тому же это новое преступление нисколько не избавило бы меня от Матреши.

Таким образом я решился отпечатать эти листки и ввезти их в Россию в трехстах экземплярах. Когда придет время, я отошлю в полицию и к местной власти; одновременно пошлю в редакции всех газет с просьбою гласности и множеству меня знающих в Петербурге и в России лиц. Равномерно появится в переводе заграницей. Пусть это не имеет смысла, а я всё-таки опубликую (т.-е. листки). Я знаю, что юридически я может быть и не буду обеспокоен, по крайней мере значительно: я один на себя объявляю и не имею обвинителя; кроме того никаких, или чрезвычайно мало доказательств. Наконец укоренившаяся идея о расстройстве моего рассудка и наверно старание моих родных, которые этою идеею воспользуются и затушат всякое опасное для меня юридическое преследование. Это я заявляю, между прочим, для того, чтобы доказать, что я теперь в полном уме и положение мое понимаю. Но для меня останутся те, которые будут знать всё и на меня глядеть, а я на них. Я хочу, чтоб на меня все глядели. Облегчит ли это меня — не знаю. Прибегаю как к последнему средству.

Еще раз: если очень поискать в Петербургской полиции, то может быть что-нибудь и отыщется. Мещане может быть и теперь в Петербурге. Дом конечно припомнят, он был светлоголубой. Я же никуда не уеду и некоторое время (с год или два) всегда буду находиться в Скворешниках, имении моей матери. Если же потребуют, явлюсь всюду.

Николай Ставрогин.

III

Чтение продолжалось около часу. Тихон читал медленно и, может быть, перечитывал некоторые места по другому разу. Всё это время, с самого перерыва, когда был конфискован второй листок, Ставрогин сидел молча и неподвижно в углу дивана, прижавшись к спинке и видимо выжидая. Тихон снял очки, помедлил и наконец нерешительно глянул на Ставрогина. Тот вздрогнул и весь дернулся вперед.

— Я забыл вас предупредить, — быстро и резко произнес он, — что все слова ваши будут напрасны; я не отложу намерения; не трудитесь отговаривать. Я опубликую.

Он покраснел и замолчал.

— Вы об этом не забыли предупредить еще давеча, прежде чтения.

Нечто раздражительное послышалось в тоне Тихона. «Документ» произвел очевидно сильное впечатление. Христианское чувство его было уязвлено, а он не всегда в состоянии себя сдерживать. Замечу, чтобы высказать кстати, что он не даром приобрел репутацию человека «неспособного умеючи держать себя с публикой», как говорили о нем монастырские. Несмотря на всё это христианство, решительное негодование послышалось в его голосе.

— Всё равно, — резко и не замечая никакой перемены, продолжал Ставрогин. — Какова бы ни была сила ваших возражений, я от моего намерения не отстану. Заметьте, что этою неловкою фразой или ловкою — думайте как хотите — я вовсе не напрашиваюсь, чтобы вы поскорее начали мне возражать и упрашивать, — заключил он, криво усмехнувшись.

— Я возражать вам и особенно упрашивать, чтоб оставили ваше намерение, и не мог бы. Мысль ваша — высокая мысль, и полнее не может выразиться христианская мысль. Дальше подобного удивительного подвига, казни над самим собой, который вы замыслили, идти покаяние не может, если бы только…

— Если?

— Если б это действительно было покаяние и действительно христианская мысль.

— Тонкости, — пробормотал Ставрогин задумчиво и рассеянно, встал и начал ходить по комнате, решительно не замечая того.

— Вы как будто нарочно грубее хотели представить себя, чем бы желало сердце ваше, — высказывался всё более и более Тихон.

— «Представить»? Я не «представлялся» и в особенности не ломался. «Грубее», что такое «грубее»? — покраснел он опять и тотчас же за то рассердился: — я знаю, что это факт мизерный, ползучий и мерзкий, — кивнул он на листки, — но пусть самая низость его послужит к усугублению…

Он вдруг оборвал как бы стыдясь продолжать и считая унизительным пускаться в объяснения, но в то же время с видимым страданием, хотя и бессознательно, подчиняясь какой-то необходимости остаться и именно для объяснений. Замечательно, что ни слова о том, что было им давеча высказано в объяснение конфискации второго листка, не было уже более повторено во всё продолжение дальнейших речей, даже как будто и забыто с обеих сторон. Меж тем он остановился у письменного стола и, взяв в руки маленькое распятие из слоновой кости, начал вертеть его в пальцах и вдруг сломал пополам. Очнувшись и удивившись, он в недоумении посмотрел на Тихона и вдруг верхняя губа его задрожала словно от обиды и как бы с горделивым вызовом.

— Я думал, что вы мне что-нибудь в самом деле скажете, для того и пришел, — проговорил он вполголоса, как бы сдерживаясь изо всех сил, и бросил обломки распятия на стол.

Тихон быстро опустил глаза.

— Документ этот идет прямо из потребности сердца, смертельно уязвленного, — так ли я понимаю? — произнес он с настойчивостью и почти с жаром. — Да, это есть покаяние и натуральная потребность его, вас поборовшая. Вас поразило до вопроса жизни и смерти страдание обиженного вами существа: стало быть в вас еще есть надежда и вы попали на великий путь, путь из неслыханных: казнить себя пред целым миром заслуженным вами позором. Вы обратились к суду всей церкви, хотя и не веруя в церковь; так ли я понимаю? Но вы как бы уже ненавидите и презираете вперед всех тех, которые прочтут здесь описанное, и зовете их в бой…

— Я? Зову в бой?

— Не постыдившись признаться в преступлении, зачем постыдились вы покаяния?

— Я? Стыжусь?

— Стыдитесь и боитесь.

— Боюсь? — судорожно усмехнулся Ставрогин и снова верхняя губа его как бы вздрогнула.

— Пусть глядят на меня, говорите вы; ну, а вы сами как будете глядеть на них? Вы уже ждете их злобы, чтоб ответить еще более злобою. Иные места в вашем изложении усилены слогом; вы как бы любуетесь психологией вашею и хватаетесь за каждую мелочь, чтобы только удивить читателя бесчувственностью и бесстыдством, которых в вас может и нет. С другой стороны дурные страсти и привычки к праздности делают вас действительно бесчувственным и глупым.

— Глупость не порок, — усмехнулся Ставрогин, начиная бледнеть.

— Иногда порок, — непреклонно и страстно продолжал Тихон. — Уязвленный смертельно видением на пороге и измученный им, вы в документе сем как бы сами не видите, в чем собственно главное преступление ваше и чего больше стыдиться вам перед людьми, к которым сами хотите на суд: бесчувственности ли насилия, совершенного вами, или трусости, при том выказанной? В одном месте вы даже как бы спешите уверить читателя вашего, что грозящий жест отроковицы был уже для вас не «смешон», а убийствен. Но неужели он был хоть на мгновение для вас «смешон»? Да, был, я свидетельствую.

Тихон замолк. Он говорил, как человек не желающий себя сдерживать.

— Говорите, говорите, — понудил Ставрогин. — Вы раздражены и… бранитесь; я это люблю от монаха. Но только вот что я вас спрошу:

— Вот уже десять минут, как мы говорим после этого (он кивнул на листки), и хоть вы и бранитесь, а я не вижу в вас никакого особенного выражения гадливости или стыда… Вы кажется не брезгливы и говорите со мной точно с равным.

Это он прибавил, совсем понизив голос, а «точно с равным» как бы вылетело у него совсем нечаянно, для него самого неожиданно. Тихон зорко поглядел на него.

— Удивляюсь вам, — произнес он помолчав, — ибо слова ваши не притворны, я вижу, и в таком случае… я сам пред вами виновен. Знайте же, что я с вами был и невежлив и брезглив, а вы в жажде самоказни даже того не заметили, хоть и заметили нетерпение мое и назвали его бранью; сами же себя считаете достойным несравненно большего презрения и слово ваше, что я «говорю, как с равным» — хоть и невольное, но прекрасное ваше слово. Я пред вами ничего не утаю: меня ужаснула великая праздная сила, ушедшая нарочито в мерзость. Видно, даром иностранцами не делаются. Есть одна казнь, преследующая оторвавшихся от родной земли — скука и способность к бездельничеству, даже при всем желании дела. Но христианство признает ответственность даже и при всякой среде. Вас умом Господь не обделил, рассудите сами: коль скоро вы в силах умственно поставить вопрос: «ответственен я или неответственен за дела мои?» значит непременно уж ответственны. «Невозможно не придти в мир соблазнам, но горе тому, чрез кого соблазн приходит». Впрочем что до самого… проступка вашего, то и многие грешат тем же, но живут с своею совестью в мире и в спокойствии, даже считая неизбежными проступками юности. Есть и старцы, от которых уже пахнет могилой и которые грешат тем же и даже с утешением и с игривостью. Всеми этими ужасами исполнен мир. Вы же, по крайности, почувствовали всю глубину, что очень редко случается в такой степени.

— Уж не уважать ли вы меня стали после листков? — криво усмехнулся Ставрогин. — Вы… вы, почтенный отче Тихон, — я слышал от других, — в наставники не годитесь, — прибавил он продолжая улыбаться еще более насильственною и неподходящею улыбкой. — Вас здесь сильно критикуют. Вы, говорят, чуть увидите что-либо искреннее и смиренное в грешнике, тотчас приходите в восторг, каетесь и смиряетесь, а пред грешником забегаете и юлите…

— Отвечать прямо о сем не буду, но, конечно, правда, что не умею подходить к людям. Я всегда в том чувствовал великий мой недостаток, — со вздохом промолвил Тихон и до того простодушно, что Ставрогин посмотрел на него с улыбкой. — Что же до сего, — продолжал он, глянув на листки, — то более великого и более страшного преступления, как поступок ваш с отроковицей, разумеется, нет и не может быть.

— Оставим меру на аршины, — проговорил Ставрогин, помолчав и несколько с досадой. — Я может быть не так страдаю, как здесь написал, и, может быть, действительно, много налгал на себя, — заключил он вдруг неожиданно.

Тихон смолчал. Ставрогин задумчиво и понурив голову шагал по комнате.

— А эта девица, — спросил вдруг Тихон, — с которою вы разорвали начавшуюся связь в Швейцарии, находится… где в сию минуту?

— Здесь.

Опять молчание.

— Я, может быть, вам очень налгал на себя, — настойчиво повторил вдруг Ставрогин, — я даже не знаю еще сам… Впрочем, что же, что я их вызываю грубостью моей исповеди, если вы уже так заметили вызов? Так и надо. Они стоят того.

— То-есть ненавидя их вам станет легче, чем если приняв от них сожаление?

— Вы правы; я не имею привычки быть откровенным, но уже если начал… с вами… то знайте, что я их всех столько же, совершенно столько же презираю, как и себя, столько же, если не больше; бесконечно больше. Ни один не может быть моим судьей… я написал этот вздор (он кивнул на листки) так, потому что мне это в голову пришло, для бесстыдства… а может просто наврал, преувеличил в минуту фанатическую… — злобно оборвал он и опять покраснел как давеча за против воли высказанное. Он обернулся к столу, спиной к Тихону, и опять захватил в руку кусок сломанного распятия.

— Ответьте мне на вопрос, но искренно, мне одному, или как самому себе в темноте ночи, — проникнутым голосом начал Тихон: — если бы кто простил вас за это (он указал на листки) и не то, чтоб из тех, кого вы уважаете или боитесь, а незнакомец, человек, которого вы никогда не узнаете, молча про себя, читая вашу страшную исповедь, то легче ли бы вам было от этой мысли или всё равно? Пожалуй, если тяжело самолюбию вашему дать ответ, то и не говорите, а только подумайте про себя.

— Легче, — ответил Ставрогин вполголоса, — если бы вы меня простили, мне было бы гораздо легче, — прибавил он, быстро и полушепотом, но всё еще не оборачиваясь от стола!

— С тем, чтобы и вы меня также.

— За что? — обернулся Ставрогин, — что вы мне сделали? Ах да, это ваша монастырская формула. Дурное смирение. Знаете, эти все ваши монашеские древнейшие формулы даже совсем не изящны. Но вы в самом деле думаете, что они изящны? — фыркнул он раздражительно. — Я не знаю, зачем я здесь? — прибавил он вдруг оглядываясь. Да, я у вас сломал… Что эта штучка рублей двадцать пять стоит?

— Не беспокойтесь, — сказал Тихон.

— Али пятьдесят? Почему мне не беспокоиться? За что я буду у вас ломать, а вы мне прощать убыток? Возьмите, вот вам пятьдесят рублей, — вынул он деньги и положил на стол. — Ну не хотите взять сами, возьмите на бедных, для церкви… раздражался он более и более. — Слушайте, я вам всю правду скажу: я желаю, чтобы вы меня простили, вместе с вами другой и третий, но все — все непременно пусть ненавидят!

Глаза его засверкали.

— А всеобщего сожаления о вас вы не могли бы смирением перенести?

— Не мог бы. Я не хочу всеобщего сожаления, да и не может быть всеобщего сожаления, пустой вопрос. Слушайте, я не хочу ждать, я непременно опубликую… не подъезжайте ко мне… Я не могу ждать, не могу… — прибавил он неистово.

— Страшно мне за вас, — почти робко произнес Тихон.

— Страшно, что не выдержу? Не вынесу их ненависти?

— Не одной лишь ненависти.

— Чего же еще?

— Их… смеху, — как бы через силу и полушепотом вырвалось у Тихона.

Бедный не мог удержаться и начал о том, о чем сам знал, что лучше бы умолчать.

Ставрогин смутился; беспокойство выразилось в его лице.

— Я это предчувствовал. Стало быть, я показался вам очень комическим лицом по прочтении моего «документа». Не беспокойтесь, не конфузьтесь, я этого ожидал.

Тихон действительно как бы сконфузился и стал поскорее объясняться, что конечно еще более испортило дело.

— Для таких подвигов потребно нравственное спокойствие духа, даже и при страдании потребно высшее просветление… ныне же нравственного спокойствия нет повсеместно. Всюду идет большой спор. Не понимают друг друга, как во времена разделения Вавилонского…

— Это всё очень скучно, я это знаю, тысячу раз переговорено…— перебил Ставрогин.

— Ведь и цели не достигнете, — приступил прямо Тихон: — юридически вы почти неуязвимы, вот и это во-первых заметят вам с насмешкой. Будет недоумение. Кто поймет истинные причины исповеди? Да нарочно понять не захотят, ибо таких подвигов боятся, встречают их с беспокойством и за них ненавидят и мстят, ибо свет любит скверну свою и не хочет, чтоб ее потрясали; а посему и обратят поскорее в смешное, ибо смешным скорее всего загубить у них можно.

— Говорите точнее, говорите всё, — понуждал Ставрогин.

— В начале конечно выкажут ужас, но более фальшивый чем искренний, для соблюдения приличий. Я не про чистые души говорю: те ужаснутся про себя и себя обвинят, но они незаметны будут, потому что будут молчать. Остальные же люди, светские, боязливы лишь пред тем, что прямо угрожает личным их интересам. Те именно, после первого недоумения и условного ужаса, начнут поскорее смеяться. Будет любопытство и к помешанному, ибо вас сочтут за помешанного, хотя и не совсем, но именно настолько за себя отвечающего, чтобы позволительно было усмехнуться над ним. Перенесете ли то? Не исполнится ли сердце ваше враждой такою, что за сим, несомненно, последует проклятие и погибнете… Вот чего боюсь!

— Однако вы… вы то сами… Я удивляюсь как дурно вы думаете про людей, как гадливо, — с некоторым видом озлобления произнес Ставрогин.

— А верите, я более по себе судя говорил, чем про людей, — воскликнул Тихон.

— Да неужто же есть в душе вашей хоть что-нибудь, что и вас здесь веселит в моей беде?

— Кто знает, может и есть. О, может и есть!

— Довольно. Укажите же, чем именно смешон я в моей рукописи? Я знаю сам чем; но я хочу, чтоб указали вы вашим пальцем. И скажите поциничнее, потому что вы большой циник… вы, святые люди, ужасные циники; даже и не знаете, как презираете людей!… Скажите именно со всею искренностью. И еще повторю вам, что вы ужасный чудак.

— Даже в самом намерении великого покаяния сего заключается уже нечто смешное для света, как бы фальшивое… не говоря уже о форме, не твердой, смутной, как бы от слабости страха невыдержанной… О, не верьте тому, что не победите! — воскликнул он вдруг спохватившись, но почти в восторге: — даже сия форма победит (он указал на листки), если только искренно примете заушение и заплевание… если выдержите! Всегда кончалось тем, что наипозорнейший крест становился великою славой и величайшею силой, если искренно было смирение подвига. Но есть ли, есть ли смирение подвига? Будет ли? О, вам нужен не вызов, а непомерное смирение и принижение! Нужно, чтобы вы не презирали судей своих, а искренне уверовали в них, как в великую церковь, тогда вы и их победите и обратите к себе примером и сольетесь в любви… О, если бы выдержали!

— Укажите, что всего по вашему смешнее в листках?

— К чему, к чему забота сия о смешном, к чему такая болезнь ваша! — горестно воскликнул Тихон, качая головой.

— Ну это пусть, а только вы укажите смешное…

— Убьет некрасивость, — прошептал Тихон, опуская глаза.

— Некрасивость? какая некрасивость?

— Преступления. Преступление поистине некрасивое. Преступления, каковы бы они ни были, чем более крови, чем более ужаса, тем они, так сказать, картиннее и внушительнее; но есть преступления поистине стыдные, позорные, мимо всякого оправдания ужасом…

Тихон не договорил.

— То-есть, вы находите весьма смешною фигуру мою, когда у девчонки целовал руки и… и потом трусил и… и… ну и всё прочее… понимаю. Я вас очень понимаю. И вы думаете, что не перенесу?

Тихон молчал. Лицо Ставрогина побледнело и как бы перекосилось.

— Теперь догадываюсь, почему вы спросили про барышню из Швейцарии, здесь ли она? — тихо проговорил он как бы про себя.

— Не приготовлены, не закалены, — прибавил Тихон.

— Слушайте меня: я хочу простить сам себе, и вот моя главная цель, вся моя цель! — сказал вдруг Ставрогин с мрачным восторгом в глазах. — Вот вам вся моя исповедь, вся правда, а всё прочее ложь. Я знаю, что только тогда исчезнет видение. Вот почему я и ищу страдания безмерного, сам ищу… Не пугайте же меня, не то погибну в злобе, прибавил он так как будто всё это опять невольно вырвалось из уст его. Слова эти, казалось, были столь неожиданны для Тихона, что тот в удивлении приподнялся с места.

— Если веруете, что можете простить сами себе и токмо сего прощения и ищете достигнуть, страданием своим, то вы уже во всё веруете! — восторженно воскликнул он. — Как же сказали вы, что в Бога не веруете?

Ставрогин не ответил.

— Вам за неверие Бог простит, ибо по истине Духа Святого чтите, не зная его.

— Мне нет прощения, — мрачно сказал Ставрогин, — в вашей книге сказано, что выше преступления нет, если оскорбить «единого от малых сих» и не может. Вот в этой книге!

Он указал на Евангелие.

— Я вам радостную весть за сие скажу, — с умилением промолвил Тихон: — и Христос простит, если только достигнете того, что простите сами себе… О нет, нет, не верьте, я хулу сказал: если и не достигнете примирения с собою и прощения себе, то и тогда он простит за намерение и страдание ваше великое… ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов агнца «дондеже пути его въявь не откроются нам». Кто обнимет его, необъятного, кто поймет всего, бесконечного!

Углы губ его задергались как давеча, и едва заметная судорога опять прошла по лицу. Покрепившись мгновение, он не выдержал и быстро опустил глаза.

Ставрогин взял с дивана свою шляпу.

— Я приеду и еще когда-нибудь, — сказал он с видом сильного утомления, — мы с вами… я слишком ценю и удовольствие беседы, и честь… и чувства ваши. Поверьте, я понимаю, почему иные вас так любят. Прошу молитв ваших у того, у которого вы так любите…

— И, вы идете уже? — быстро привстал и Тихон, как бы не ожидав совсем такого скорого прощания. — А я… — как бы потерялся он, — я имел было представить вам одну мою просьбу, но… не знаю как… и боюсь теперь…

— Ах, сделайте одолжение. — Ставрогин немедленно сел, имея шляпу в руке. Тихон посмотрел на эту шляпу, на эту позу, позу человека, вдруг сделавшегося светским и взволнованного, и полупомешанного, дающего ему пять минут для окончания дела, и смутился еще более.

— Вся просьба моя лишь в том, что вы… ведь вы уже сознаетесь, Николай Всеволодович (так кажется, ваше имя и отчество?), что, если огласите ваши листки, то испортите вашу участь… в смысле карьеры, например, и… в смысле всего остального.

— Карьеры? — Николай Всеволодович неприятно поморщился.

— К чему же бы портить? К чему бы, казалось, такая непреклонность? — почти просительно, с явным сознанием собственной неловкости заключил Тихон. Болезненное впечатление отразилось в лице Николая Всеволодовича.

— Я вас уже просил, прошу вас еще: все слова ваши будут излишни… да и вообще всё наше объяснение начинает быть невыносимым.

Он знаменательно повернулся в креслах.

— Вы меня не понимаете, выслушайте и не раздражайтесь. Вы мое мнение знаете: подвиг ваш, если от смирения, был бы величайшим христианским подвигом, если бы выдержали. Даже если б и не выдержали, всё равно вам первоначальную жертву сочтет Господь. Всё сочтется; ни одно слово, ни одно движение душевное, ни одна полумысль не пропадут даром. Но я вам предлагаю взамен сего подвига другой еще величайший того, нечто уже несомненно великое…

Николай Всеволодович молчал.

— Вас борет желание мученичества и жертвы собою; поборите и сие желание ваше, отложите листки и намерение ваше, и тогда уже всё поборете. Всю гордость свою и беса вашего посрамите! Победителем кончите, свободы достигнете…

Глаза его загорелись; он просительно сложил пред собой руки.

— Как болезненно вы это всё принимаете и какую даете цену… Впрочем, поверьте, что я сумею оценить… — вежливо, но как бы брюзгливо проговорил Николай Всеволодович. — Я замечаю, вам очень хочется поставить мне ловушку, — без сомнения с самою благороднейшею целию, из желания добра и человеколюбия. — Вам хотелось бы, чтоб я остепенился просто, без фокусов и без листков, пожалуй женился бы и кончил жизнь членом здешнего клуба, посещая по праздникам ваш монастырь; не правда ли? А, впрочем, вы, как сердцевед и циник, может и предчувствуете, что это несомненно так будет, и всё дело только за тем, чтобы меня теперь хорошенько поупросить для приличия, так как я сам только того и жажду, чтобы быть упрошенным, не правда ли? Бьюсь об заклад, что вы имели тоже в виду мою мать и ее спокойствие…

Он изломанно усмехнулся.

— Нет, не та эпитимья, я другую готовлю! — с жаром продолжал Тихон, не обращая ни малейшего внимания на смех и замечание Ставрогина. — Я знаю одного старца не здесь, но и недалеко отсюда, отшельника и схимника, и такой христианской премудрости, что нам с вами и не понять того. Он послушает моих просьб. Я скажу ему о вас всё. Позволите? Подите к нему в послушание, под начало его лет на пять, на семь, сколько сами найдете потребным впоследствии. Дайте себе обет и сею великою жертвой купите всё, чего жаждете и даже чего не ожидаете, ибо и понять теперь не можете, что получите!

Ставрогин выслушал сериозно. Бледные щеки его даже покрылись румянцем.

— Вы предлагаете мне вступить в монахи в тот монастырь? — спросил он.

— Вам не надо быть в монастыре, не надо постригаться, будьте только послушником тайным, неявным, можно так, что и совсем в свете живя…

— Оставьте, отец Тихон, — брезгливо прервал Ставрогин, и поднялся со стула. Тихон тоже.

— Что с вами? — вскричал он вдруг, почти в испуге всматриваясь в Тихона. Тот стоял перед ним, сложив перед собою вперед ладонями руки, и болезненная судорога, казалось, как бы от величайшего испуга прошла мгновенно по лицу его.

— Что с вами? что с вами? — повторял Ставрогин, бросаясь к нему, чтоб его поддержать. Ему показалось, что тот упадет.

— Я вижу… я вижу как наяву, — воскликнул Тихон проницающим душу голосом и с выражением сильнейшей горести, — что никогда вы, бедный погибший юноша, не стояли так близко к новому и еще сильнейшему преступлению, как в сию минуту!

— Успокойтесь, — упрашивал решительно встревоженный за него Ставрогин, — я может быть еще отложу… вы правы… я не обнародую листки… успокойтесь.

— Нет, не после обнародования, а еще до обнародования за день, за час может быть до великого шага, ты бросишься в новое преступление, как в исход, и совершишь его единственно, чтобы только избежать сего обнародования листков, на котором теперь настаиваешь.

Ставрогин даже задрожал от гнева и почти от испуга.