Омилия

Озорной ветерок раскачивал изумрудные плиссированные зонтики садовой клубники, и робкие рассветные лучики в приветственном поцелуе припадали к её веснушчатым щёчкам. В ответ на ранний телефонный звонок недовольно зашелестела чопорная яблоня, так что мне ничего не оставалось, как вернуться в дом и утихомирить беспардонный аппарат.

— Лена, благослови. Прости, что беспокоим так рано, но сегодня крестный ход во Владимире, и матушка благословила узнать, вы едете или нет.

— Благослови, мать Ольга. — Как приятно с раннего утра услышать монастырское «благослови». Недаром говорят: каждая душа по природе своей христианка.

— Конечно, едем. Если нужно, то троих человек можем прихватить с собой.

— Спаси Господи! Тогда мы определимся и перезвоним, хорошо?

Эхом бьётся в висках боль.
Слышит полночь шагов скрип.
Прерывая души крик,
Мудрый разум твердит: - «Стой»!

В облаках не тверда твердь.
И вблизи обожжёт высь.
Сбросит ветер шальной вниз,
Распахнув у беды дверь.

В тесной клетке поёт грусть.
Улететь бы, но нет сил.
Обменять на грозу штиль -
Непомерен душе груз.

Спрятав слёзы в тени строк.
И последний черкнув штрих.
Я хочу обмануть… стих,
Облекая в туман слог.

Я хочу нарисовать лето
С терпким запахом, в тонах светлых,
Чтоб смешно наморщив нос ветер,
Серебристые качал ветлы.

Я хочу нарисовать праздник -
Босоногих васильков радость,
Чтоб чечётку выбивал дождик.
В такт притоптывал ему ёжик.

Я хочу нарисовать нежность
С ароматом хризантем снежных,
Чтоб заботливо укрыл вечер
Палантином золотым вечность

Я хочу нарисовать лето…
Я хочу нарисовать ветер…
Я хочу нарисовать нежность…
Я хочу нарисовать вечность. 

«Настенный календарь, отрывочный и яркий –
казался нам тогда он толстым и смешным»
«Календарь» (Bor G)
 

Ударный эпизод  сезонных пятилеток –
ЦК куёт страну, и Ленин как живой.
Границы на замке – союз в советской клетке,
Где Партия – оплот – бессменно рулевой.
А мы, врываясь в день,  взахлёб играли в салки.
Счастливый лепесток дарила нам сирень.
Расчерчивали двор на классики-скакалки,
И спорили о том, кто тень, а кто плетень.
Весь мир внутри двора укладывался ловко.
В заманчивую синь взмывали сизари.
Их выпускал сосед – смешной вихрастый Вовка,
И звали их смешно – Пол Пот и Иенг Сари.

Юлии Вознесенской

…Венчал нас отец Александр.

А сразу после венчания я, подобно своему прадеду, увез молодую жену из столицы. Правда, прадед-то с прабабушкой отправились путешествовать по Европе, а мы с Верой – ко мне на дачу под Можайском. Я был нищим кандидатом наук, и ни о какой Европе не могло быть и речи.

Но и на даче было неплохо. Дачи этой нет ни на одной карте, а между тем ей уже более ста лет. Построил ее мой дед моей бабушки. Затишье – так ее стали называть с самого начала – находится в лесу. Это два дома. Один – из сосны, с голландскими печами. Другой – из ели, бывшая кухня. Столетие с лишним потомки основателя плодились и размножались, так что кому-то пришлось перебраться в дом-кухню. Этим «кем-то» оказалась семья моего отца.

Как интересно резвый ветер играет снегом…
Луч, заглянув в тетрадку, метит удрать в окно…
Мне бы сейчас за ветром следом коснуться неба,
Мне бы сбежать с уроков с лучиком заодно.

Мне бы,… но голос строгий в класс возвращает мысли:
– Ты почему не пишешь? Скоро уже звонок.
Тут с предпоследней парты, словно коварный выстрел:
– Двойку ей, Марь Иванна, за безголосость строк!

И тишину взрывая, вихрем пронёсся хохот,
Подло ударив в поддых и, отскочив волной
Серая соль обиды, дружбы засыпав всходы,
Пылью, как шлейфом длинным, мерно сравняла слой.

Выпрямив гордо спину, выбрав потолще книжку
И – извините, автор!
Что побледнел герой?…
Как тебе шутка, рыжий? Больно, или не слишком?
***
Позже, простив мальчишку, стала ему женой:)

Листала память прошлого страницы,
Поэзию сменяя прозой.
Взирал на ночку месяц грозно.
За светотенью, укрывая лица,
Обиды вспыхивали звёздным блицем,

Едва удерживая дождевые слёзы,
Взгляд отводил упрямый профиль,
Горчил ванилью свежий кофе.
Холодных слов сверкала злая россыпь,
И без ответов горбились вопросы,

Отчаяния груз пытаясь сбросить,
Дыханье памяти невольно сбилось.
А может, эта ночь нам только снилась?
А может, памяти раскрасив проседь,
Весной заменим грозовую осень?

А месяц с ночкой на рассвет игривый.
Пусть спящий ветер ласково разбудит
Луч солнца, преломлённый в изумруде.
Дыхания, коснувшись шаловливо,
Шепнёт на ушко: - "Просыпайся, милый".
 

Кто мне скажет, что значит смелость?
Что несёт в себе это слово?
Помню, как ты в окно смотрела,
Свой платочек скрутив в подкову.
Выдавали тревогу пальцы,
От испуга бледнели губы.
Пробивалась в оконный панцирь
Гарь – дышать становилось трудно.
Слишком близко от нас заправка,
И машина… О, Боже Правый!
Пламя… Страх замахнулся камнем…
А в автобусе дети! Странно –
Сильный пол, позабыв про совесть,
Одичав, превратился в зверя.
Ты шепнув: – «Ну, а может стоит
Вслед за ними из страха дебрей»,
Поднялась, и твой окрик градом
Полоснул по ослепшим душам:
– Всем стоять! Эй, отцы и братья,
Вам детей пропустить не нужно?
Возвышаясь над суматохой,
Власть держала в руках девчонка.
И в изнеженных пальцах тонких
Был платочек похож на чётки.

Скажи мне, старче, много ли на свете
Ты повидал чудес больших иль малых.
Каких друзей в объятиях приветил?
Душа твоя свет истины познала? -
- Как долог путь.
И как заносчив ветер. -
Прикрыв глаза, сказал старик устало.

Когда-то было у меня три друга.
Двоих я сердцем возлюбил, как братьев.
А, третий - без вины бывал поруган.
Как тяжко бремя.
Как безумны страсти.
Слепая жизнь вела меня по кругу,
И я к могиле подошёл не глядя.

У жизни, за невидимой спиною
Остались мои Слава и Богатство.
Лишь нелюбимый друг пошёл со мною.
Лишь он не захотел со мной расстаться.

То в ночь за горьковатою росой,
То в день за бесконечно нежным небом.
По чёткам изучая быль и небыль,
Спешу от фальши к истине «простой».

В пути устав, я к Слову припаду,
И омывая душу терпким соком,
Открою радость родниковым строкам,
Но не доверю горечь и беду.

Зачем им знать, как больно бьёт волна,
И как вулкан клокочет злобной лавой.
Мне этот яд – прививка, им – отрава.
Я эту малость скрыть от них вольна.

И снова в путь – не растревожив рос,
Без проблеска, без просеки, по полю...
То, преступая, то, лелея Волю,
Спешу туда, где слог и чист и прост.

«Вся жизнь театр, а люди в нём актёры» У. Шекспир

Лёгкие звуки сменяются вихрями рока,
Нежно-пурпурный рассвет багрянеет от боли.
Ветер, врываясь в разнузданный мир своеволья,
Резким порывом срывает табличку «Не трогать!»…
Вздрогнув, кулисы раскрыли «эпоху Сварога»:

Пылью покрыты картины побитые молью,
Серый картон – стёрты краски с лица декораций.
Пыл растеряв, горький вздох издаёт папарацци,
Перебирая крупицы искусственной соли.
В старом театре
Остатки былого застолья.

Эхо, взрывая покой, отдаёт резонансом.
Вечная тема невольно умы будоражит.
На авансцене предстал режиссер антуража.
Ждёт «Исполать»? Или всплеск восхищённых оваций?...
***
В зрительном зале – Судьбы непреклонная стража…

Серый день, серый дом, серый сон,
Серый стих, и туман сероокий.
В сером зареве серый затон
Застилает тропу поволокой.
Серой птицей в рубашке льняной,
Не тревожа задумчивых лилий,
В белозвучье, в тона с глубиной,
В белолёгкую тишь белокрылий.
Лёгкий взмах, лёгкий росчерк крыла
Долететь… полрывка … полумалость…
Раскаляется сон до бела
Полсекунды, ползвука осталось…
Задрожал, зазвенел серый звон
Припадая созвучью к запястью…
Серый день, серый дом, серый сон
Серой птице полтона до счастья.

Робко тянется к небу росток,
Лепестками глаза закрывая.
То ли стон, то ли капает сок,
То ли ветер завистливо лает.

В изумрудную нежность одет,
В росных зёрнышках синь незабудки
То ли сон, то ли утренний свет,
То ли отблеск от лучиков хрупких.

Мал, но смел!
Его гнут - он растёт,
Пыльный пласт, слёзным соком смывая.
Робко тянется к небу росток …
Старый ветер…
Да пусть себе лает.

Расскажи мне, Ветер, сказку
о морях и дольних странах…
То, что ночь сгустила краски,
не тужи. И я не стану.

Отогревшись тёплой байкой,
прикорну с тобою рядом.
Но о том, как плачут чайки
не рассказывай, не надо.

Шёпот твой напевно-сладкий
на душу – святым елеем.
Видишь, вся она в заплатках…
Знаешь, Ветер, я болею.

А вчера мне сон приснился:
старец в огненной рубахе
держит путь в руках, что свился
в два кольца – на жизнь и плаху.

И шагнув к нему навстречу,
без платка – простоволосой…
Вижу ножницы и свечи…
Слышишь, Ветер?!…пахнет воском…

«Пока я помню – я живу.
И, я живу – пока я помню»

«Мам, здравствуй! Ну, как вы? Как дома дела?
Сестрёнка уже не болеет?
Ты пишешь, что вишня в саду зацвела
И яблоки скоро поспеют...
Ты только не плачь. Верь, надейся и жди!
Фашистов добьём и приеду.
К Отцу на могилу пойдёшь – расскажи,
Что память его я не предал»
*  *  *  * 
Сияла весна, и звенел соловей,
Победу, приветствуя трелью.
Готовился к маю военный апрель.
И маки победно алели.
*  *  *  *
«Сыночек… живой» – слёзы вытерла мать.
Но прячет глаза почтальонка -
Нет сил, чтобы матери в руки отдать
Второе письмо - похоронку.

То ли степь, то ли сад, то ли радуга,
То ли плач, то ли явь, то ли сон…
Пахнут капли янтарные патокой.
На слуху - переклик-перезвон.

Расшумелась сереброголосица,
Плещет синь, ударяясь в закат.
То ли в явь, то ли в стон она проситься,
То ли плачет созвучию в лад.

Накалилась до белозвенящего
Переливчатая тетива.
То ли в тон, то ли в звон уходящая,
То ли в горечь к озябшим словам.

Ты меня не зови в осознание
То ли степь, то ли сад, то ли сон.
В беспроглядную высь не заманивай -
В переклик, в перевзгляд, в перезвон.

Однажды жизнь свою, назвав вчерашней,
Построю из неё корабль бумажный.
Пусть бороздит вины просторы.
Я знаю, это будет скоро.
Однажды жизнь свою, назвав вчерашней…

Себе задам вопросы я несмело: -
"О чём хотела спеть, ты спела?
Взмывая в высь, дотла ль сгорала?
На дне себя не потеряла?
Скопила много, или мало?"

И… промолчу – судить другие будут,
Оставив нетто, и отбросив брутто.
По фразам ноты разбирая,
Пройдут от А-да и до Ра-Я,
Оставив те, где я живая.

Однажды...
Жизнь свою назвав...
Вче-ра-шней...
 

В пылких объятиях пламени тает свеча.
Отблеск, вальсируя, над партитурой склонился.
Старые клавиши претенциозно ворчат: -
"Как же огонь так нелепо и странно влюбился"

Таинству вальса в ответ воздыхает рояль -
Ах, как блистательно пела красавица скрипка.
Если бы вновь… - но вуалью скрывает печаль,
Танец, насыщенный плавными звуками ритма.

Кружатся тени, нарушив безликий покой.
Алые всполохи прячутся в нотных страницах.
Как восхитительно движется в танце огонь,
Жарким дыханьем, рисуя румянец на лицах.
 

Аплодисментами ночь прогоняет рассвет.
Лёгким аккордом прощаются с таинством звуки.
Кажется, старый рояль опечален разлукой.
Ох, как коварен и сладок ночной пируэт!
 

Ночь с отливом, как крыло селезня,
Горьким выдохом туман стелется.
Отражают небеса звёздами
Незабудкины глаза росные.

Сероглазая печаль – утица,
Лунный путь с моим окном спутала.
Тихо шепчется луна с елями
Пахнет летом тишина спелая

Не мешай мне, соловей, трелями.
Душу песнями смущать – дело ли?
Горьким выдохом туман стелется.
Где-то утица зовёт селезня.

«Ты, цитатель, погоди мне клицять,
сьто абстлактные цитаесь стихи.
Я зь не плосто плосвесьсённый кацап,
не какой-нибудь пает от сохи!»
Чёрный Георг, «С. Ю. Ровый Монолог Сеятеля»

Стихоподвигом тебя удивлял, плавил рифмы, выливая рассвет
Было время – я размер постигал, виды тропов и коварный сонет.
Я был молод и восторженно глуп, строя звёзды восходил на Парнас.
Амфибрахий как балетный тулуп я закручивал не в три – в сотни раз.
Ты сердилась, что ночами не сплю, лунным дивам посвящая стихи.
Говорила: - «Ты на ведьм этих плюнь, или схватишь вирус «тёмных стихир»,
Неразборчивость приводит к беде, а у музы вместо сердца хрусталь
Да, в конце концов, ведь есть же предел! Неужели тебе душу не жаль?»