Царь Ирод, когда в Вифлееме
Родился Спаситель и Царь,
Подумал: «Пройдет еще время,
Лишусь чрез Него я венца!»
Четырнадцать тысяч младенцев
Он Молоху* в жертву принес –
Убить приказал их злодейски,
Решив: среди них есть Христос.
А ныне — уже миллионы
Казнят неповинных детей,
Безмолвные крики** и стоны
Не трогают душ палачей.
Спрятаться, но нет таких углов,
Чем темнее ночь, тем крепче муки.
От прощальных, выстраданных слов
На мгновенье опустились руки.
Правильно, всё правильно. Признать
Правоту любви неповторимой.
И молчать, беспомощно молчать
Вместе с фотографией любимой.
2011
Мы все думаем, будто знаем, что такое любовь, и умеем любить. На самом деле очень часто мы умеем только лакомиться человеческими отношениями. Мы думаем, что любим человека, потому что у нас к нему ласковое чувство, потому что нам с ним хорошо, но любовь — нечто гораздо большее, более требовательное и порой трагичное.
В любви есть три стороны. Во-первых, человек любящий дает, хочет давать. Но для того, чтобы давать, для того, чтобы давать совершенно, давать, не делая получающему больно, нужно уметь давать. Как часто бывает, что мы даем не по любви, настоящей, самоотверженной, щедрой любви, а потому, что, когда мы даем, в нас нарастает чувство своей значительности, своего величия. Нам кажется, что давать — это один из способов утвердить себя, показать себе самому и другим свою значительность. Но получать от человека на этих условиях — очень больно. Любовь только тогда может давать, когда она забывает о себе.
В последнее время как-то уж со всех сторон, как-то уж от слишком многих православных христиан слышу, что им надоела церковная действительность.
И «надоело» — это очень мягкое слово. В частных разговорах используются гораздо более жёсткие выражения.
Православным работникам разного рода надоело делать своё бессмысленное и чаще всего чисто мирское дело на той или иной церковной должности. Священникам смертельно надоело служить молебны-записки-панихиды-всенощные-парастасы и более чем надоело играть с начальством нескончаемую игру «в церковь». Монахам стала нестерпимой жизнь в современных монастырях, где они по большей части — на положении крепостных, где постоянная стройка, а теперь ещё и миссионерство. Мирян воротит от бесконечных вопросов «а как поститься в наступивший пост?», от всяких запретов типа «нельзя яблоки есть!», от правил и служб, от надутой и отвратительной болтовни, которую несут разные батюшки с таким видом, будто они — обладатели истины в конечной инстанции. И это уже не спишешь на «сам дурак», на «гордость» и «несмирение». Слишком массовым стало то, что церковность крайне утомляет церковных людей.
Открыл я томик стихов.
Увы, не смог дочитать:
Среди затейливых слов
Душа взялась унывать.
Там сбился логики след,
И вряд ли ясность найдём.
О чём ты пишешь, поэт?
О чём-то очень своём?
Над этой псевдострокой
Рыдал бы Пушкин, скорбя.
Читатель мой дорогой,
Мне стало жалко тебя.
Модерна тонок каприз,
Где ритма с рифмой не ждут.
Ругали соцреализм?
В ответ – изящный абсурд.
5.09.2010 г.
Мать Конкордия шла домой под накрапывающим дождем, немного раздосадованная. Все ее раздражало в отце Василии, новом настоятеле. И возраст, а отцу Василию было немного за тридцать, и внешний вид, аккуратная маленькая бородка и коротко стриженные волосы резко контрастировали с обликом прежнего настоятеля, игумена Хрисанфа, а главное — заносчивость молодого священника.
Едва успев приехать, стал «наводить беспорядки», как сама для себя определила монахиня. Клирос, которым заведовала мать Конкордия, впрочем, не претерпел серьезных изменений, и служба не стала короче, батюшка подробно расспросил, как при прежнем священнике совершалось богослужение, и сказал, что менять ничего не намерен.
Но в остальном… в остальном все было переменено-переиначено донельзя как. Завезены книги («ну кому их читать на нашем приходе» — рассуждала псаломщица), несколько новых икон (уж «Прибавление ума» и «Остробрамская» точно не нужны) лежат на новых, сколоченных на местной пилораме аналоях.
Отблеском рая небесного
Стал на земле Божий храм,
Сердце внимает божественным
Струнам – Давида псалмам.
Дорого все мне – прекрасные
Строгие лики святых,
Звуки молитв сладкогласные,
Свечек тепло восковых.
В сердце, как в дверь затворенную
Кротко стучит благодать –
Душу мою прокаженную
К жизни святой возрождать.
Из беззаконий пучины,
Бездны греховных страстей,
Вырваться мне б до кончины
Жизни безумной моей.
В реку безводно-пустынную
Воду живую бы влить,
В струпьях рабу неключимому
Имя Господне хвалить.
Мир, тишина, благолепие,
Мягкий лампадочек свет…
Где-то мелькают столетия,
Здесь – будто времени нет.
Кажется жизнь бесконечностью
Здесь, а порою – мгновением,
Время не властно над вечностью,
Смерти конец - в Воскресении.
К новоселам пришли гости ─ муж и жена, бывшие одноклассники. Мужчина, доктор наук, стал «разговаривать» с двухлетним сыном хозяев новой квартиры:
─ Значит, ты переехал из одного климата в другой… Уже прошел адаптацию, акклиматизировался?
Ничего не понимающий мальчуган обнял за колени мать и сказал:
─ А это ─ моя мама!
«Прозревший» гость привлек за плечи к себе супругу и произнес в тон малышу:
─ А это ─ моя жена!
Ребенок повеселел, улыбнулся и сказал с облегчением:
─ Вот и ПОНАкомились…
Ты сказала: "Там, за морем,
ждет тебя иной причал
среди острых гребней скал..."
Со своим великим горем
я в тебе его искал...
Ты сказала: "В этих скалах
нет ни боли, и ни зла,
там тебя любовь ждала,
ту, что я всегда искала,
но найдя, не сберегла..."
Видно, дарит нам усталым,
жизнь пространство всех дорог,
я ведь тоже шел, как мог,
позади - уже не мало,
только близок ли порог?
Все ищу и вновь надеюсь,
что волос твоих копна,
вновь коснется и меня,
и я снова отогреюсь
у любви твоей огня...
Только ты все так же ищешь,
в море синем корабли,
и за скалами, вдали,
я опять, почти как нищий,
все кричу, молюсь: "Внемли!"
Попробовала проэкспериментировать с форомой, уж не знаю, как получилось...
Как птицы в ночи пролетают,
осенние листья в порывах ветров,
смотрю на дорогу - без слов.
Почти что затихла прохлада,
и чувства прошедшие тают,
зовут и пророчат отраду,
душе открывая любовь.
Застыло в предчувствие сердце.
Застолье природы живой,
и тихо - предвечный покой...
Опавшей листвы ожиданье,
и в голос знакомое скерцо
поет и кричит о страданье,
изведанном грешной душой...
Так близко, у края созвездий,
казалось - коснулась рукой,
манила, играла со мной,
осенняя желтая замять,
да разве все это изъездить?
и снова встревожена память,
и снова ищу я покой...
Как тень земная жизнь дана,
И если мы стремимся к Свету,
За нами следует она,
Волнуя мало нас, при этом.
Но если мы бежать во след
За тенью нашею готовы,
То мы промениваем Свет
На Тьму, где благ земных оковы.
Один человек шел во тьме и увидел вдалеке еле различимый Свет. Необъяснимая радость охватила путника, и он, забыв обо всем, пошел навстречу Свету. Вскоре человек с удивлением обнаружил, что Тьма осталась позади. И только ее кусочек в виде длинной тени тянется за ним. Но и тень с каждым шагом становилась все короче и короче.
На своем пути он встретил другого странника, спешащего в обратном направлении. Удивился человек и спросил:
- Куда же ты так торопишься, мил человек?
- За тенью своей, убегает ведь. Никак не могу догнать!
- Но ты же удаляешься от Света!
Когда случится изредка побыть наедине,
То странная мелодия, порой, звучит во мне.
Это что-то свыше,
Я такой не слышал.
Красивая мелодия, откуда-то извне…
На время, хоть и малое – и тишь, и благодать,
И я боюсь мелодию живую потерять:
В суете обычной,
Жизни флегматичной,
Где всё легко теряется, а мне не двадцать пять.
2011
Наша практическая деятельность должна быть связана с верой нерушимо и органично. Ничто в Церкви не может быть столь умно-отвлеченным, чтобы никак не соприкасаться с действительностью. Напротив, всякий догмат должен быть проведен в жизнь и в практику, а всякое отступление от правомыслия и правоверия неизбежно приведет к временному торжеству искривленных форм бытия.
К примеру, митрополит Каллист (Уэр) говорит, что наша социальная доктрина — это догмат о Святой Троице. Смело звучит, не правда ли? Но как практически связывается высокое созерцание трех Лиц в одном Существе с текучей жизнью человеческого общества?
А вот как.
Преподобному
Севастиану Карагандинскому
Средь степей стоит
Город ласковый,
Тешит вёснами,
Бает сказками.
Люди там живут,
Люди добрые,
И не в тягость труд –
В поле бороны.
Церкви полные,
Лики славятся,
Пред иконами –
Платы, платьица,
«Измениться лучшим изменением…»
Предпраздничная стихира
Мечталось о многом, хотелось всего:
Возможного и невозможного,
Но кроме извечного и одного,
Простого для сердца и сложного,
О чём говорилось и пелось всегда,
К чему прибегаешь подавленный,
В беде ли, проблемах, горя от стыда,
И чувствуешь – ты не оставленный!
Двуликость, как норма, где даже во сне
Приходят картины ничтожные.
Спаялись, я вижу, надолго во мне
Две грани противоположные.
И солнце не вечно, и жизнь коротка,
А тут, что ни день – осуждение.
Она так мала, но особо горька,
Последняя капля терпения.
И чтобы ни делал – во всём перебор,
Приблизилась точка кипения…
Немногие могут взойти на Фавор,
В другое попасть измерение.
2011
Когда я сравниваю богов с мечтами или сновидениями, я не хочу сказать, что сны не могут сбываться. Когда я сравниваю их с рассказами о путешествиях, я не хочу сказать, что в таких рассказах нет правды или хотя бы правдоподобия. Скорее всего, они похожи на то, что путешественник рассказывает самому себе.
В наши дни почему-то совершенно забыли, что миф — плод воображения и потому — произведение искусства. Надо быть поэтом, чтобы создать его, и надо быть поэтом, чтобы его критиковать. В мире больше поэтов, чем непоэтов, — иначе народ не создал бы легенд, но мне никто не объяснил, почему только малочисленному непоэтическому меньшинству разрешается исследовать творения народа.
Мне не было нужды соглашаться с Честертоном, чтобы получать от него радость. Его юмор такого рода, который нравится мне больше всего. Это не «остроты», распределенные по странице, как изюминки по тесту булочки, и уж вовсе не заданный заранее тон небрежного пошучивания, который нет сил переносить; юмор тут неотделим от самой сути спора, диалектика спора им «зацветает», как сказал бы Аристотель. Шпага играет в лучах солнца не оттого, что фехтовальщик об этом заботится, просто бой идет не на шутку и движения очень проворны. Критиков, которым кажется, будто Честертон жонглировал парадоксами ради парадоксов, я могу в лучшем случае пожалеть; стать на их точку зрения я неспособен. (К. С. Льюис. «Настигнутый Радостью». Глава XII)
У Честертона есть поэма, которая называется «Белый конь»; ее герой — Альфред Великий, английский король IX века, защищавший честь своего народа, навыки законности и хрупкое наследие культуры в бурную пору варварских набегов. О стихах Честертона вообще-то не очень принято говорить всерьез, но поэтическое качество «Белого коня» в довольно сильных выражениях хвалил недавно умерший поэт Оден, признанный мастер современной поэзии, притом человек отнюдь не похожий на Честертона по своим вкусам и тенденциям, едва ли не его антипод; тем примечательнее такое суждение.
Благослови врагов моих, Господи. И я их благословляю и не кляну.
Враги решительнее друзей толкают меня в объятия Твои. Друзья тянули меня к земле, враги разрушали все надежды мои на земное. Они сделали меня странником в царствах земных и ненужным жителем земли. Как преследуемый зверь быстрее находит себе убежище, чем непреследуемый, так и я, гонимый врагами, укрылся под покровом Твоим, где ни друзья, ни враги не могут погубить душу мою.
Благослови врагов моих, Господи. И я их благословляю и не кляну.
Они вместо меня исповедали перед миром грехи мои.
Они бичевали меня, когда я сам жалел бичевать себя.
Они мучили меня, когда я от мук бегал.
Они поносили меня, когда я льстил себе.
Они плевали в меня, когда я был горд собой.
Повезло
Муся старалась побыстрее переделать все дела: заправить постель, позавтракать, почистить зубки, расчесать усики... Ведь ей предстоял долгожданный поход - в гости к бабушке и дедушке!
Мусины родные живут довольно далеко, на Ландышевой опушке, близ Весёлого ручья. Ах, какие красивые там места! По весне на опушке расцветают душистые ландыши, словно жемчужные колокольчики, а в воздухе всегда разливается радостное журчание Весёлого ручья - он даже зимой не замерзает, так бодро спешит по лесу вприпрыжку.
Где душа моя бродит?
Заблудилась в ночных травах.
Места себе не находит.
Не пытает денег и славы.
Только видит, как падают звезды.
И загадывает желанья.
Они словно Христовы гвозди
Вызывают чувство страданья.
Где душа моя плачет,
О ком непрестанно тоскует?
Тайну мира в себе прячет.
Силу света в себе чует.
От чего же душа моя любит
Беззаветно и безрассудно?
И себя безнадежно губит,
Словно в море разбитое судно.
15 августа 2011 года
