Откуда в людях, падающих ниц,
Такая мощь, терпение и сила?
Их жизнь – полёт небесных птиц,
И горе их под гнётом не сломило.
Их жизнь - слова: «Не я, но Ты, Господь!»
И перед Ним лишь, стоя на коленях,
Свою смиряют немощную плоть,
И на духовных зиждутся ступенях.
Как хочется надежды,
Где вечера как день,
Перетекают между
Дерев, бросая тень.
Так хочется смеяться,
И невпопад молчать,
И листьям признаваться,
как горяча свеча,
Зажженная любовью,
А мне бы просто жить,
И не пленяясь новью,
Лишь правдой дорожить.
— Ты кто?
— Поэт...
— А-а-а, это такой большой?
— Нет, наоборот, маленький...
— А правда, поэты живут на небе?
— Не знаю, я живу в траве.
— И что ты делаешь?
— Слушаю...
— Кого?
— Как трава слушает небо.
— И всё?
— Разве этого мало?
— И что ты слышишь?
— Небо в траве.
— Ты про них пишешь?
— Нет, просто записываю их голоса.
— А-а-а, потому ты и маленький?
— Тссссссс! Слышишь?
— Нет.
— Тссссс...
— ...
Познав судьбы заломленные руки,
Мольбы людей, разбросанных средь стран.
Уж не страшны не запертые люки,
Ни табора кочующих цыган.
Неся надежду и любовь стихами,
Я, вопреки моим прискорбным дням,
В причудном свете таинства сияний,
Тяну суму, карабкаясь из ям…
Здравствуй, смерть, о огромный бенгальский огонь! Все горит и сгорает. Сгорает бабуся моя, и сгорают ее георгины!
Я по грядкам бегу и морковь вырываю с ботвой, я мальчишка, и вот я морковку украл, но пока перелажу я через забор, догорает морковка моя, как бенгальский огонь.
Вот сижу в своей комнате, и вкруг меня все горит и сгорает искрясь. Твое фото горит. И линейка горит, сантиметры ее осыпаются пеплом. Телефонная трубка горит, как бенгальский огонь — разговор наш так краток. Говорю «до свиданья», «спасибо», — горят и сгорают слова.
Словно солнцестоянье — вся комната в этом огне, в этих искрах летящих. Все, что я здесь собрал, все, что я накопил — все горит и сгорает сверкая.
Что бы все это значить могло? Все сгорит, стану нищим, пойду побираться по свету?
Но полна моя комната светом, и я им наполнен до края, и в груди моей сердце горит и сгорает сверкая.
Я хочу еще что-то сказать, только все, что сказал и скажу — все сгорает, как будто бенгальский огонь, в том числе и последнее это мое предложенье — «и в груди моей сердце горит и сгорает сверкая».
В темноте находить дорогу легче, чем при свете. Днем тебя начинают терзать сомненья. Ты надеешься на следы тех, проходивших до тебя по этой дороге, и думаешь, и сомневаешься — та ли это дорога, нет ли?
Были ли они умнее, те, прошедшие по этой дороге прежде? Этого ты не знаешь. Ты веришь, ты доверяешься этим следам, но вот, после нескольких всего километров, они поворачивают обратно. Выходит, что этот путь никуда не ведет.
День — это несчастье перекрестков, сомненья указателей, распад упавшей капли.
Говорю вам — пойте! Пойте, когда вам хорошо. Пойте назло всякой грубости или свинству. Пойте в глаза тому, кто вас ругает. Пойте, ликуя в своем превосходстве, когда вас бьют.
Я хорошо это помню. Был я маленьким и видел в окно, как соседская женщина колотила своего сынишку.
Он стоял у сарая и пел. Мать его колотила, а он смеялся и пел. Она била, а он пел. Она устала бить его, а он пел. Она опустила руки, а он ушел, поглаживая побитые свои плечи и спину, — он шел напевая.
Пойте в переполненных троллейбусах, и если вам придется заплатить за это — заплатите!
Старая Женщина не болела. Она была просто очень одинока. Нет, у нее были дети. Почему были? Они есть. Иногда дают ей деньги. Бывает, приезжают, но очень редко. Дети очень заняты, им некогда разговаривать со старой женщиной. Да и о чем? В свою жизнь они ее не пускали, а ее жизнь была скучна, однообразна и им не интересна. Она видела эту их досаду, когда вдруг прекращался разговор, когда пустые глаза детей перекидывались со стенки на стенку. Она конфузилась за вздутые обои и обшарпанный потолок, начинала виноватить себя и что-то лепетать о своей неумелости в ремонтном деле, или, вдруг испугавшись: не подумают ли они, что она их укоряет или намекает на помощь, просила не беспокоиться, отговариваясь, что не любит, когда ее навещают. Они охотно соглашались, что уважают её желание быть одной, и быстро уходили, стараясь тем скрыть свое понимание ее робкой самозащиты и нежелания отяготить их собою. Она улыбалась им, говорила, что все хорошо, и осеняла у двери крестом со словами: «Спаси вас, Господи! Ангела Хранителя вам в путь!».
Хорошее. Такое название некогда получило селение в Славяносербском районе Луганской области.
Созвонившись со своим старинным другом, в субботу первой седмицы Великого поста направились мы в этот населенный пункт. Хорошее... Можно, конечно, обратиться к архивам, попытаться разузнать: кто и когда дал селению такое доброе и красивое название. Можно, и, наверное, даже было бы небезынтересно. Но даже не пытаясь найти ответ в сохранившихся исторических документах, можно понять, почему селу дали именно такое название. Расположенное среди небольших холмов, с поражающими взор путника невероятной красотой лугами, даже сейчас, когда природа еще не проснулась от зимнего сна, село как-бы само говорит, что иного названия у него быть не может. Особенно поражаешься краасотой окружающей природы, если въезжаешь в него со стороны трассы Луганск - Лисичанск. Словно в сказку из детских снов попадаешь. Невольно мысль рисует весну, лето, когда вокруг полно зелени трав, такой же зеленью чаруют кроны деревьев, когда луга разукрашены неописуемой красотой растущих на них цветов.
Прялки сложены в тихих сенях,
У шестка — чугунки и ухват.
В этом доме родился Есенин,
Этим чудом весь край богат.
Перед домом мудрейшая липа,
Смотрит в каждого, кто пришёл,
И в углу, у Святого лика,
Так по-детски душе хорошо.
Побеленная глиной печка,
На стене старомодный шушун,
Я присяду вот здесь, на крылечко,
И Рязанщиной подышу.
Светлой памяти
убиенного иеромонаха Александра
посвящаю
Все в этот день началось с отчаянного Анюткиного плача. Баба Сима бросилась к ее кровати, думая, что же там стряслось? Даже тесто на руках осталось — она готовила к нашему пробуждению пирожки с клубникой да шаньги творожные, которые мы очень любили. Я тоже испугалась, соскочила с постели и чуть не брякнулась — запуталась ногами в новой ночнушке, которая была мне немного длинновата. Смотрим, сидит наша Анюта и горько плачет, утирая кулаком слезы.
Берёт нас утро в нежные объятья,
Сидит на ветке бодрым воробьем,
И мы навстречу солнышку идём,
Невзгоды обходя, минуя ямы.
Пускай вдогонку зло нам брызжет ядом,
Молитвою, как праведным огнём,
Напасти все и боль дотла сожжём.
Простор так зелен, необычно ярок.
Поля, мечтая, смотрят мирно в душу,
И хочется рассказы их послушать
О Родине, о людях, о войне.
Петляет бесконечная дорога,
И бьется сердце радостно и ровно,
И нет конца родимой стороне!
«Закакбыкала» Россия –
что ни фраза, то «как бы» -
Будто чья-то злая сила
речь подняла на дыбы.
Все мы нынче без капризов
как бы дышим и живём,
как бы смотрим телевизор,
как бы ходим, как бы пьём,
как бы вертимся в заботах
и за этот как бы труд –
как бы нужную работу -
как бы деньги нам дают.
У Святой гробницы, как у трона,
Строю выживания мосты,
Я к Тебе пришла опять, Матрона,
Принесла грехов своих листы.
На листах отмечены все боли,
И судьбы кровавые штрихи
Я Тебя, Матрона, не неволю,
Просто свои выплачу грехи,
Просто буду плакать, утешатся,
Соберу в пригоршню лепестки,
И в иконе золотого глянца,
Спрячу необузданность тоски.
Живёт в трудах пчелиный рой,
Но трутень – сам себе герой.
За счёт других он сыт и рад:
Под блеском славы и наград
Растёт прожорливое брюхо,
И брызжет злобы чёрный яд.
И вот что я скажу, друзья:
Пчелиный рой – одна семья,
Когда в ней трутни расплодятся -
Семейство станет побираться,
И будет каждая пчела
Одна в скорбях от зла спасаться.
Кто-то поставил на стол хрустальную вазу. Кто-то налил в нее воду. Кто-то принес букет цветов и наспех сунул в вазу, не заметив, что один маленький цветочек упал на стол. Лежит маленький цветочек и вздыхает. Нет, он не завидует хрустальной вазе, сверкающей всеми радугами на солнце. Нет, он не завидует красоте цветов, хотя его нежное лепестковое платьице ярче, волнистее и радужнее тех, что в вазе. Он даже не завидует веселой компании букета, их непрерывным разговорам: насмешкам, демонстрацией своих наряд.
Ему просто хочется пить…
Жажда… жажда…но никому до него нет никакого дела. Как бы он ни кричал, как бы ни просил. Он никому не нужен.
Постепенно он стал увядать, и вдруг понял, что он – частичка Создателя. И маленький цветочек стал просить Его о пощаде…
Алеша безразлично смотрел на бегающую ребятню и не понимал, чем они заняты: крики, шум, кто посильнее, — отнимает, кто слабее, — плачет. И так каждый день. Алеша никак не мог привыкнуть к загадочной жизни ребят Детского дома. Он постоянно задавал себе вопрос: почему я здесь, где мои родители, родные, кто я?
Однажды его мысли подслушала няня, посмеявшись, она почти выкрикнула:
— Кто ты? Да никтошник ты! — И она объяснила Алеше, что отца и матери у него нет: мать, Бог знает, где и с кем, что она своего сына Алешу бросила и определила в Детский дом. А отец? Отец, наверное, и вовсе из воздуха взят. Знает ли сама мать твоего отца?
Май... Тополиный пух.
Китель судьбой заношенный.
Мир оказался глух,
Счастье – пустой горошиной.
Старый седой солдат
Гордый, заслуг медалями.
Просит среди бродяг
Хлеба б ему подали мы.
Ветер задул в рукав,
Нет там руки потерянной;
Память в усталых глазах,
В правде побед уверенный.
Я была с тобой рядом в минуты печали,
Под отвесной скалой нераскаянных мук,
В час когда над тобой тучи зла нависали
Я согрела крылом льдинки скованных рук.
Я была с тобой рядом, тайком прикасаясь
К почерневшим от боли глубоким глазам.
И, от радости в сердце твоём растворяясь,
Я взлетала над горем к далёким мирам.
Я была с тобой рядом – твоё поднебесье,
Как звезда, за собою зовущая вновь.
Я твоя потаённая, светлая песня,
В Бесконечность летящая - птица-любовь.
У пристани моей
Так тихо и спокойно,
У пристани моей
Совсем нет кораблей,
У пристани моей
Плыла бы я привольно,
Да только вот беда,
Что села я на мель.
Мне с мели не сойти:
Ил крепко держит днище.
Мне с мели не сойти ,
Видно, таков удел.
Мне с мели не сойти,
И ветер уж не свищет
Под парусом моим,
Ведь парус тот истлел.
