У схимниц

Наша память порой складывается в причудливые узоры: осколки воспоминания — быль, а сложенные вместе — уже сказка. Как знать, может и это воспоминание — сказка. Маленькая Крещенская сказка.

Я помню, день выдался морозным, солнечным. К нам в монастырь приехал из города батюшка. После службы мы пили все вместе чай, и кто-то вспомнил про схимниц.

— Что-то они давно не приходят на службу! — заметила мать Варвара.

— А не пойти ли нам их навестить? — предложил батюшка. — день сегодня праздничный, дела делать — грех, а ближнего навестить — сам Бог велел.

— Да уж слишком зябко! — заметила пожилая мать Афанасия. — пока до их деревни дойдешь — околеешь.

— А мы быстренько пойдем! — уверил батюшка и подмигнул. — Ну что, Матушка, отпустишь нас?

Теперь все повернули головы к Матушке. Она положила свою чашку на фарфоровое блюдечко и неторопливо произнесла:

— Всех не отпущу: здесь и трапезу надо приготовить, и кур покормить. К тому же, правда, сегодня холодно очень. Если простудятся и заболеют сразу все сестры, завтра не кому будет трудиться. Потому, отец, бери с собой молодежь, и мать Людмилу.

В то время я еще причислялась к молодежи. И уже через полчаса, завернутая в пуховые платки, в валенках и тулупе, я шагала вместе с такими же укутанными сестрами и батюшкой по тропке, идущей в лес. Мы несли с собой канистру с Крещенской водой, термос с отваром шиповника и краюху хлеба. Благодать!

В монастыре мы жили довольно замкнуто, и хотя я ценила наш образ жизни, сейчас, выбравшись за монастырские стены, мне казалось, у меня отрастают крылья от ощущения простора русской земли.

Мы шли через поле. Белое, бескрайнее поле, величественно лежащее под таким же белым, бескрайним небом. Мы шли к лесу, черная кромка которого виднелась вдали. Мы шли и шли, а поле все не кончалось, только кромка становилась длиннее и выше. Ноги наши замерзли, щеки раскраснелись, но мы шли, не останавливаясь и даже почти не разговаривая.

Наконец, мы зашли в лес. И там совсем умолкли. Лес сразу же поглотил нас своею тишиной. Наша тропка стала совсем узкой. Теперь мы шли гуськом. Батюшка впереди, за ним мы, двое девчонок, а позади мать Людмила. Хотя мы старались идти как можно тише, наши шаги эхом отдавались по лесу. Тяжелые от снега ели, казалось, уснули под своими шубами. И глядя на них невольно клонило ко сну. Не удивительно, отчего в морозном лесу так легко заснуть и замерзнуть, подумалось мне.

Мы вышли на опушку.

— Кабаны. — заметил батюшка, показывая рукой на разрытые там и сям ямы. — кабаны ищут корешки. Недавно рыли — земля свежая.

Мы с тревогой огляделись — кабанов в округе не наблюдалось.

— Они бы нас не тронули. — уверил священник.

— Мы бы краюху отдали! — неловко засмеялась мать Людмила.

Мы обогнули опушку, прошли еще тропкой с полчаса. Затем елочки снова стали редеть. И мы увидели несколько домишек. А на горке посреди села — колокольню.

— Пришли! — сказал батюшка.

— Что это — скит? — удивилась я.

— Нет! Это простая деревенька. Правда, сейчас здесь осталось только два хозяйства — схимницы живут вон в том домике с резной калиточкой. Вон там, под красной крышей — еще одна семья живет, местные. А в остальные дома только летом народ приезжает. Да и то — немного. Тяжело сюда добраться, дороги плохие, от электрички несколько километров идти.- ответил батюшка. — Раньше тут село было приличное. Даже свой храм стоял. А сейчас, видишь, один скелет от храма-то остался.

Действительно, когда мы поближе подошли к храму, мы увидели перед собой именно скелет. Прозрачный остов, весь насквозь продуваемый ветрами. Мы зашли внутрь этого печального храма, и вздрогнули от неожиданности. Внутри казалось тепло. И словно пахло ладаном и медовыми свечами. Ветер бил о какую-то железку, а нам слышался колокольный звон.

Батюшка перекрестился, обратился лицом к алтарю, запел праздничный тропарь:

— Во Иордане крещающуся Тебе, Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя: и Дух в виде голубине извествоваше словесе утверждение: явлейся, Христе Боже, и мир просвещей, слава Тебе.

— Слава Тебе! — отозвались стены.

-Слава Тебе! — пропел чей-то тонкий голосок..

По холмику к храму взбиралась маленькая черная фигурка.

— Мать Феоктиста!

— Батюшка, благословите! — мелко-мелко тараторит она. — Мы вас еще из окошка увидали! Идемте на чай! Замерзли, поди!

Она что-то говорила-говорила, а мы, радостные, удивленные, притихшие, следовали за ней.

Мать Феоктиста и мать Феодула — родные сестры. Мать Феоктиста — бойкая, разговорчивая, она когда-то имела свою семью, и лишь в возрасте приняла монашество. Мать Феодула, напротив, тиха нравом и смиренна, всю жизнь провела в одиночестве. Сейчас сестрам уже за шестьдесят. Они приняли схиму и вместе спасаются в этом заброшенном краю. Изредка они выбираются в монастырский храм на Литургию (зимой на лыжах, летом пешком), еще реже едут в паломничество к своему духовнику — тоже старенькому иеромонаху.

В деревянном домике наш ждал настоящий самовар. А рядом с ним — пестрело угощенье. Тут было и малиновое варенье, и мед, и мятные прянички, и теплые блинки с золотистой корочкой. Грибочки соленые, творог деревенский, масло желтое, взбитое, сливочное. В глиняном заварнике томились травы. Как хорошо быть схимницей! — решила я.

Но за стол мы сели не сразу. Первым делом, батюшка окропил святой водой все жилище схимниц. Это был маленький домик, разделенный на три комнатушки большой русской печью. Она стояла посредине, излучая жар. В правой комнатке жила мать Феоктиста. Там был только топчанчик, укрытый лоскутным одеялом. А в углу шкафчик с рясами.

В левой келейке обитала мать Феодула. У неё более слабое здоровье, чем у сестры. Потому помимо топчанчика, в её келье еще имелся стульчик и свой молельный уголок.В третьей части помещения располагался красный угол с аналоем для совместных молитв, стоял большой дубовый стол — для общей трапезы. Здесь же висели пучки сушеной мяты, ромашки, календулы, иван-чая. Внизу был подпол, а на чердаке — рухольная.

Мы, наконец, прочитали молитву, уселись за стол, и потянули свои озябшие руки к чашкам с ароматным чаем.

Схимницы вели неспешную беседу с батюшкой. В зимнее время гости их не часто жаловали, потому сестры были рады поговорить. Они говорили об Иисусовой молитве, земных поклонах и афонских старцах. А мы пили чай, кушали пряники, и с некоей завистью смотрели на кошку Плюшку, сладко дремавшую на печи.

В этом маленьком домике было так хорошо и уютно, что уходить совсем не хотелось. Я снова думала: Хорошо быть схимницей, пить чай, греться у печи.

А на меня глядел Бог с Распятия, стоящего в красном углу. Глядел строго, напоминая, что главное здесь не это тепло, а молитва. И она порой трудна. Настолько трудна, что эти две старушки никогда нам об этом не скажут. Только их впавшие глаза могут немного поведать о том. Да истертые коленями половицы в молельном углу.

Когда чай выпит, разговору приходит конец, нам надо возвращаться в монастырь, и обе схимницы выходят нас провожать.
Они идут с нами почти до самого леса. И останавливаются на пригорке.
Мы уже зашли в лес, а они все стоят. Две маленькие, старенькие. А позади них — храм. Такой же старенький. Не храм - живой скелет.

— Мы ходим туда молиться. Читаем там службочку, когда погода позволяет! — вспоминаю слова мать Феодулы. — По воскресным дням иногда слышно как колокол созывает на службу. Храм-то живой. Живой!

Я всё оборачиваюсь, смотрю на них. А они стоят. Стоят. Уже две черные точки.

Мы идем быстрее. В монастыре нас уже давно ждут.

Что это? Кажется, звон?

Я снова оборачиваюсь. Но спящие ели совсем закрыли тропинку своими длинными лапами.