У окна

Старая Женщина не болела. Она была просто очень одинока. Нет, у нее были дети. Почему были? Они есть. Иногда дают ей деньги. Бывает, приезжают, но очень редко.  Дети очень заняты, им некогда разговаривать со старой женщиной. Да и о чем? В свою жизнь они ее не пускали, а ее жизнь была скучна, однообразна и им не интересна. Она видела эту их досаду, когда вдруг прекращался разговор, когда пустые глаза детей  перекидывались со стенки на стенку. Она конфузилась за вздутые обои и обшарпанный потолок, начинала виноватить себя и что-то лепетать о своей неумелости в ремонтном деле, или, вдруг испугавшись: не подумают ли они, что она их укоряет или намекает на помощь, просила не беспокоиться, отговариваясь, что не любит, когда ее навещают. Они охотно соглашались, что уважают её желание быть одной, и быстро уходили, стараясь тем скрыть свое понимание ее робкой самозащиты и нежелания отяготить их собою. Она улыбалась им, говорила, что все хорошо, и осеняла у двери крестом  со словами: «Спаси вас, Господи! Ангела Хранителя вам в путь!».

Она сидела у окна и смотрела, как март скупо тает снег, но было достаточно воды на узкой дороге, чтобы машины сбавляли скорость. Они, как неуклюжие лодки, разваливали грязную воду на маслянистые волны, а те за ними сразу же успокаивались и скучно рябились в предзападном солнце. Но все это были чужие машины.

Старой Женщине было грустно. Или скучно. Она сама не знала, потому что сердце чего-то ожидало. Прямо перед глазами – серые пятиэтажки-хрущевки. Унылые и безвкусные, как полезная овсяная каша. Она смотрела в эти окна-окна-окна, стараясь отыскать жизнь. Глаза ее были слабы, но не настолько, чтобы не видеть балконных дверей и плоских силуэтов за кухонными стеклами.  Она наблюдала утром и вечером их подвижное мелькание и придумывала для них жизнь. И обязательно интересную, красивую, полную любви и заботы. Она запрещала  только этим чужим окнам иметь  одинокую грустную старость.  Просто ей не хотелось глядеться с нею глаза в глаза. Она хитрила, но не могла противиться своей власти - поселять в этих окнах счастье и радость. Так она оставляла надежду  для себя.

Кое-что она все-таки видела хорошо. Вон, большая серая собака поставила передние лапы на балкон, уложила на них  свою морду, и тоже внимательно смотрит на улицу.

Женщина знала эту собаку и мальчика, который всегда гонялся за нею по улице  с веселым смехом. Слышала, как часто мать с балкона кричала ему, чтобы он не отпускал с поводка собаку. Мальчик обещал маме, но тут же забывал обещание, стоило лишь  игривой овчарке потеребить его за полу курточки. И тут начиналась веселая кутерьма на радость старой женщине.

А сейчас Старая Женщина вспоминала свою собаку, любимицу Джерри, рыжую и озорную колли. Это было давно. Тогда Зарина не звалась Старой Женщиной, а была просто женщиной с красивым именем. Вот... везет она из клуба месячного неуклюжего щенка.  Он мелко подрагивает у нее за пазухой, чуть высунув нос. Любопытные пассажиры наперебой  стараются определить породу, называют его кутей и принимают за обыкновенную дворняжку. Неуклюжий щенок долго превращался в настоящую собаку и стал чудо-Джерри,  украшением всего собачьего двора. Она была умна, весела, любима и сама умела любить, как никакая другая собака. Джерри умела улыбаться и плакать, как человек. В эти ее способности люди не верили, но когда сталкивались, поднимали недоуменно брови и с сомнением спрашивали сами у себя: «Как это?» Но вот смелой собакой Джерри, увы, не была. Старая Женщина тепло улыбается, вспоминая позорную страницу из жизни своей любимицы.

Девяностый год прошлого века был бурным в жизни России. Бурлили и клокотали  вырвавшиеся из-за смятых оград советского строя буревестники перестройки. Длинные очереди в магазинах и пустые прилавки, малиновые пиджаки и жаркие парни, которые брали от всех все, чтобы заложить основу для своих крутых миллиардов. В один такой день и  отправилась Зарина с Джерри в магазин за покупками на день. День был солнечный и ясный. После душной сутолоки так приятен ветерок. Нетерпеливая собачка шебуршит своим длинным носом в сумке хозяйки. Народу достаточно и перед универсамом. Рядом остановился молодой и высокий парень. Вдруг как из-под земли вылетает сверкающая черная иномарка. Она тормозит перед ступенями резко и бесшумно. Как по команде мгновенно и наотлет раскрываются  дверцы, из них  тут же, вмиг, выпрыгивают четыре – о-го-го!-паренька: под два метра каждый, и – косая сажень. Все длилось секунды, которые не давали возможности даже оценить ситуацию. Четверка в черных костюмах как бы пролетела расстояние и ступила на лестницу. Глаза парней схватили кого-то рядом, справа. И в тот же миг боковое зрение Зарины  вспыхнув, уловило, как парень, что стоял возле, словно откинулся назад всем телом, не двигаясь с места. Зарина каким-то звериным чутьем поняла: сейчас эти четверо будут бить этого парня. Ее сердце бешено заколотилось. Она не слышала, нет, она слышала, но не воспринимала угроз парней, она только остро чувствовала  их страшную агрессивность и молчаливую обреченность жертвы.

В обыденной жизни Зарина не была слишком смелым человеком, но она знала за собой одну особенность: когда подступала настоящая опасность, когда  приходила нешуточная беда, она становилась будто другим человеком, парадоксальным – холодным, жестким, расчетливым и одновременно неуступчиво мягким. Вот и сейчас. Руки парней почти схватились за полотно рубашки обреченного парня, когда Зарина встала между ними и развела в стороны свои руки. Ее как током било между этими полюсами агрессии и страха. В самой же Зарине  страха не было, она была в каком-то покое силы. Она слышала  под своим сердцем, как шевельнулось новое чувство, словно когда-то бывшее с нею: ей были дороги, бесценны и эти, яростные, несущие в себе готовность к преступлению, и тот, за спиной, онемевший и не выразивший своей истинной сути. Ее губы выговаривали очень банальные слова, смысл которых не имел значения ни для тех, кто вдруг остановился перед нею, ни для того, кто теперь стоял за нею. Слова были только наивными звуками, вроде: «Ребята, зачем вам бить его, не надо драться, это плохо… оставьте его… вам Бог не простит…».

С парнями что-то происходило. Ярость в их глазах, которая теперь обратилась на нее, пылала несколько секунд, а потом вдруг погасла. Погасла мгновенно, как и то, что словно обессилев, опустились их руки. Парни враз, словно по счету, развернулись и пошли-полетели  к машине, словно опасные черные птицы.

Зарина тоже словно опомнилась и стала оглядываться по сторонам – где же ее верная собака, где Джерри, почему нет рядом? Собаки не было. Зарина подняла свою брошенную сумку и стала громко звать, но кругом было только молчание. Молчали мужчины, наблюдавшие эту сцену, молчали женщины. Молчал и освобожденный парень. Не было только собаки. Тогда Зарина посмотрела на дорогу, ведущую к дому, и тихо засмеялась: далеко-далеко уже, неслась, развевая пушистый хвост и поднимая клубочки пыли, ее бесстрашная заступница. Зарина бежала за нею следом, смеялась и кричала: «Джерри, Джерри, подожди!». Но куда там!

Старая Женщина улыбалась тепло и грустно. Как это было уже давно. На балконе напротив были перемены – вышел мальчик и забрал собаку.

Жить в прошлом  старая женщина особенно не любила. Она заметила, что прошлое, как и умершие люди, исчезают из жизни, словно их и не было. В воспоминаниях все становится двумерным, плоским, моно, как силуэты в утренних и вечерних окнах напротив. Старая Женщина знала, что это не совсем так,  не всегда так, даже совсем не так, но сегодня ей не хотелось спорить с собою.

Вот и мальчик с собакой. Они бегают друг за дружкой по черным просохшим прогалинам. Как гармоничны и естественны их движения. Красивы. Старая Женщина понимала и любила красоту.

Дети... Почему-то ей не хотелось сейчас думать о них. Что-то подсказывало: в этих думах о детях не все будет приятным для нее. И она снова стала смотреть на мальчика и на его собаку. На голубей, которых длинным шестом гонял с голубятни немолодой мужчина в обвислых сзади штанах. Она словно выключила сознание и только следила глазами за мельканьем крыльев, за длинным шестом с привязанной тряпкой, за мальчиком, остановившимся и сделавшим руку козырьком, чтобы лучше видеть в небе белые крылья, за собакой, которая воспользовалась вольной минутой и грызла какую-то гадость, не получая за это внушения.

И снова собака. Уже ее первая, Стелла. В шестнадцать лет девчонкам кажется, что мир только для того и создан, чтобы по нему красиво пройтись. Он реален и материален. Но что-то в нем все-таки пугало юную Зарину, и ей хотелось охранника на поводке. А если быть честной, то  она и сама не понимала, от чего ей так тревожно. Тягуче и томно металась кровь в молодом и сильном теле,  билась в упругую жилку у виска, куда-то звала и от чего-то предостерегала.

В такой же предвечерний час сентября той далекой юности… Это событие лежало в сокровенных тайниках ее сердца и сознания. Зарина не хотела и его тревожить, но оно властно выплывало, заслоняя вновь весь горизонт и жизнь.

Доберман-пинчер – комок мускулов и неукротимой энергии. Тогда они гуляли в школьной аллее. Она тянулась с запада на восток. Или с востока на запад. Девушка смотрела на восток. Любовалась граненой силой собаки, ее стремительным и хищным бегом… она не сразу поняла, что вдруг произошло.

Мир словно остановился тишиной. Тишина эта была особенной. Зарина все слышала и видела, но была словно иной. Она так же шла по дорожке. Опавшие листья  сухо царапались об асфальт. Поток предвечернего солнца  обливал ее спину и устремлялся вперед по аллее золотою стрелой сходящихся деревьев. Чисты краски и бездонно небо! Но тут в живом молчании  произошло необъяснимое - все видимое вокруг пространство стало огромной иконой, оно словно состояло из нее. Воздух, само просторное небо, ветви деревьев,  пылинки, танцующие на свету, дома, даже нематериальное – движение, дыхание, ощущения, даже само течение жизни, которое Зарина вдруг ощутила исполняющимся в каждом миге,  все это как бы пронизывалось,  наполнялось, и было всё проникающим, многомерным, в красках, образом  Спасителя. Икону эту христиане называют убрусом, образом на платке, который Христос в Своей земной жизни отдал незадачливому живописцу. Зарина остановилась, чтобы оглянуться. Сочны и насыщенны краски образа не по-земному, но они не затмевали и не перекрывали красок и света мира окружающего, они проникали собою все вокруг. И ее тоже. В этот миг она знала и чувствовала каждой частицей своего существа, что Это такое. Все как бы сотворялось, наполнялось Любовью и было Ею. И было это невозможное чувство живым. Не метафорически живым, а реально живым, как наше тело живет.

Удивительнейшие ощущения. Об этом Зарина долго думала, но уже потом, когда все вернулось в свои формы. Сколько длилось всё виденное ею? Микросекунды или минуты,  ведь собака, как бежала, так и бежит по аллее. Солнцу все так же еще далеко до горизонта. Это, наверное, - размышляла она, - голографический эффект. Но какой-то странный, невероятный. Зарина тогда не была верующей, или даже крещенной: обыкновенная советская атеистка, которая искала в ночном небе бегущую звездочку первого искусственного спутника, и искренне верила словам нового вождя, который обещал показать вскоре  по телевизору последнего попа и вытряхнуть из сознания людей религиозный туман. Но сейчас что-то дрогнуло в сердце девушки,  и она впервые спросила себя: «А что, если?..». Но дальше этого дело не пошло.  Зарина строго поругала себя за мистические бредни и не стала рассказывать подругам об этом случае, чтобы те не покрутили у виска  пальцем и не сказали с сожалением: «Кажется, кое у кого крыша поехала!».

Вроде бы и забыла. Но не сегодня.

И все-таки она думала о детях. Перекладывала на широком подоконнике их фотографии уже со своими детьми: на Кипре, в Барселоне, в прозрачных водах Атлантики, Красное море, Франция, Индия, Египет, Африка, Китай…

Не один раз перекладывала. Снова и снова. Хотела уловить и понять что-то важное в их лицах, распознать это укрытое застывшими моментами их жизни. Они словно гнались за чем-то по миру, или укрывались от чего-то… может быть так сегодня ходят - пО миру? Ничего она не знала, только видела: там ступила  нога ее детей и волной смыло пустой след…  среди красивых городов их маленькие фигурки упираются дорогими башмаками в чистейшие мостовые,  руки они раскидывают в восторге, а в глазах восторга нет, только желание его иметь… идет тяжелый караван и несет их  вперед и вперед по пескам, а знойный ветер насыпает за ними крутые барханы.

Плачет Старая Женщина, потому что ничего не понимает в жизни своих детей. Плачет горько, навзрыд. Слезы текут из-под зажатых ладонями глаз. Плачет о детях. И о себе. Потому что поняла она, о чём  сказано было ей далеким  предзакатным вечером. Плачет, потому что изменить ничего уже не может.

Она никого никогда не любила. Даже своих детей. Она сознается себе сейчас у окна. Конечно, любила, как все любят и жалеют: пеленки, распашонки, дневники и зачеты. Но не так, чтобы вскормить и насытить их любовью. Не умела сама и не научила других, даже самых близких.

Мальчик привел собаку домой. Посмотрел в окно, все как всегда, ничего не изменилось. Так же бабушка в белом платочке  из дома напротив сидит, прислонившись к стеклу, и смотрит на улицу.

Стемнело. Мальчик  сходил на кухню, открыл холодильник, отрезал колбаски и стал жевать без хлеба. Глянул – бабушка  так же сидит у окна и смотрит на дорогу.

Утром он побежал в школу, выглянул – что там, как одеваться. Бабушка так же сидела у окна. Мальчик сказал маме: «Какая странная бабушка, все сидит у окна, наверное, всю ночь сидела». Маме не показалось это странным, и она попросила папу мальчика позвонить в милицию и в Скорую помощь.

Дверь вскрыли, но Скорая старой женщине уже была не нужна. Да и никто уже ей был не нужен, даже любимые дети, которых она очень ждала.

Зою Егоровну отпели и тихо похоронили.