Вы здесь

Шекспир не понял

На Плеханова стоит двухэтажный дом XIX века. Такой же, как и его соседи. Резные деревянные балконы, веревки с бельем через весь двор. Единственное отличие — тутовое дерево в три обхвата толщиной, которое растет прямо из первого этажа, создавая приятную тень во дворе, а в сезон туты — множество мух, которых манят раздавленные ягоды на асфальте.

С этим деревом была связана одна курьезная история.

Дворовая летопись умалчивает подробности, а повествует только один неоспоримый факт, что после войны поселились в одной комнате на первом этаже супруги — дворники Арамаис и Кнарик Халатян. Кнарик сразу же потребовала от мужа спилить старую туту, которая нагло занимала большую часть их залы. Арамаис, которого во дворе звали Арамисом, сказал свое веское слово.

— Это добрый знак. Бог даст нам здесь много детей, и мы расцветем как эта тута весной.

Кнарик, уже обошедшая всех мулл в Гардабани, лечась от бесплодия, решила больше не поднимать эту тему.

Время шло, но особого цветения в семье дворников не наблюдалось. Старая тута с завидным упрямством плодоносила каждый год, все больше и больше прибавляя работы для уборки в виде опавших листьев либо гниющих плодов.

Пришла как-то к Арамаису его троюродная тетка, сгорбленная Арпеника и, шевеля кустистыми бровями дала дельный совет:

— Усыновите кого-нибудь, и Бог даст вам своего ребенка.

И в подтверждение привела историю из жизни своей прабабки, жившей в турецком Карсе, с которой и произошло вышеуказанное чудо.

Арамаис недолго собирался и на следующий неделе отправился в Тбилисский дом младенца. Там ему предложили несколько кандидатур. По закону подлости, все были девочками и только один мальчик, который значился Мамедом Мамедовым.

Арамаис выругался: вот, дескать, судьба-индейка и тут строит мерзкую гримасу: вместо родной кровушки или, на худой конец, грузина или русского — на тебе, татарчонка подпихивает. Однако решимость обрести сегодня наследника не дала ему ходу назад.

— А.... ммм, — почесал он в затылке, — имя поменять можно?

Молодая докторша с памадой-светофором побарабанила ноготком по столу:

— Как хотите.

Арамаис, сам не зная с чего, выпалил.

— Назову Шекспиром. Пускай большим человеком будет!

Докторша глупо хихикнула, но тут же напустила на себя серьезный вид.

Арамаис насупился.

— Иа-а! Я что плохого сказал? У меня кавор[1] жестянщиком работает. Так он Нельсон — Нелик-джан. Или друг мой — на одном горшке, извиняюсь, в детском саду сидели. Его Вашингтоном зовут. Не человек что ли?

Белохалатница изящно подъязвила:

— Да, армяне любят давать такие имена.

Арамаис еще больше сдвинул брови. Грузин хлебом не корми, дай свое превосходство показать. И он сделал армянский ход конем:

— У меня сосед во дворе Жюльверн Хачапуридзе. Хороший тамада, между прочим. — И упрямо заключил, как печать поставил. — Шекспиром будет мой сын!

Так на первом этаже под сенью старой туты появился новый жилец Шекспир Халатян.

Дерево с годами становилось все шире в обхвате, а супруги-дворники с годами все больше и больше усыхали, напоминая со стороны двух старых сучков с той туты.

У Господа Бога были, по-видимому, другие планы в отношении этой парочки. Шекспир или Шеко, как звали его во дворе, вырос единственным ребенком и со временем выровнялся в невысокого худющего парня с округлыми черными глазами.

Кнарик уже хотела его женить, высматривала девочек из семей победнее (на богатую невесту и золота много надо), но и тут гладко ничего не выходило.

Матери невест, заслышав о кандидате в зятья, дружно воротили носы, высказываясь по-разному.

— Моей пока рано замуж.

— Твой мальчик мало зарабатывает.

— А почему он до сих пор не женат? Значит, он либо пьяница, либо наркоман! А, может, у него по мужской части что-то не то?

Кнарик возмущенно махала руками на хулительниц, пытаясь доказать, что у Шекспира на всех фронтах полный порядок, но тут же осекалась от избытка эмоций и нехватки аргументов.

Энтузиазм брачной лихорадки как-то сам собой сошел на нет и за Шекспиром после смерти родителей прочно укоренилась слава «неженатика с приветом».

«Почему с приветом?», — спросите вы? — Да потому, что его никто всерьез не воспринимал. Так, мальчик на побегушках.

Целый день во дворе только и слышалось.

— Эй! Шекспира! Ты куда пропал? По-братски подымись ко мне, что-то тарелка барахлит, Москву не ловит, — кричит Важа Сихарулидзе, свесив полный живот за перила резного балкона.

И Шекспира будто ветер сдувает из его каморки с тутой. Через пять минут его черная кучерявая голова уже мелькает на балконе второго этажа.

Не пройдет и два часа, как истеричка Этери зовет с противоположного балкона:

— Шекспира-а! Где ты? А ну выгляни!

И на балконе тут же появляется знакомый худой силуэт с поднятыми плечами до ушей. Шекспир сутулый, как вопросительный знак.

— Что хочешь, тетя Этери?

— У меня мясорубка не режет. Приди, ну, нож заточи.

Через какое-то время из ее кухни доносятся кляцающие о металл звуки. Затем слащавая похвала ворчуньи Этери, которая ухитрилась быть в ссоре со всеми во дворе попеременно.

— Ай, сагол[2], Шекспир. Правда, золотые руки. Только, жалко, невезучий.

Это тоже было общедворовое мнение. Да и как еще назвать человека, который вечно без денег бегает взад-вперед, а за труды свои ничего не просит, считая, что «на соседях деньги делать нельзя»?

Постоянной работы Шекспир, естественно, не имел. Позовет его кто-то раз в квартал проводку провести или покрасить что-нибудь, — и то хорошо. Вот и был Шекспир постоянно в долгах, курил чужие сигареты, если угощали, и так перебивался из года в год. А о лучшем даже не мечтал. По безотказности ему хоть раз в день перепадала то тарелка супа, то аджабсандал. Свет у него в каморке был пожизненно отключен за неуплату. И соседи иногда спускали с верхних этажей удлинитель — одалживали свое электричество.

Так дожил Шекспир до 40 лет с хвостиком. День рожденья он никогда не отмечал и всегда путал свой точный возраст.

И вдруг такое однообразное житие его резко изменилось.

В то историческое утро Шекспир проснулся от стука в потолок. По ударам сообразил: орудовали шваброй. Так Этери звала его, когда что-то было нужно.

Шекспир просунул всклоченную голову в рассохшееся окно, вывернулся на 180 градусов.

— Что случилось, тетя Этери?

Сверху полной луной маячила заплывшая физиономия соседки.

— Опять раковина засорилась. Шеко, сынок, подымись, — просительно шамкнула беззубым ртом. Потом добавила заискивающе. — Я уже тебе и кофе приготовила.

Шекспир, не умывшись, схватил лягушку и еще кое-какие инструменты, которые валялись у входа, и побежал наверх.

Этери уже заняла стратегическую позицию на табуретке против раковины, курила и стряхивала пепел в банку из-под «Пеле». Наблюдая за ремонтными работами, она издалека начала свою речь.

— ... Вот нет на свете справедливости. Сколько я людям добра сделала — и какой толк? Живу, как бомж, все от меня отворачиваются. Это правительство, чтоб оно в жизни радости не видело, все время на моих нервах играет. Позорную пенсию 14 лар и то вовремя не дают. Иногда сижу и думаю, надо мою пенсию получить, пойти к знающему человеку и сильное джадо[3] сделать на Шеварднадзе. За всех пенсионеров Грузии «один: один» ему сделаю...

Этери еще собиралась продолжить изложение своих кровожадных планов, но тут засорение сошло на нет. Шекспир оглянулся на народную мстительницу и недоуменно спросил.

— А какой толк? Я слышал, джадо возвращается. По-моему, так лучше подождать. Все когда-нибудь кончается.

Этери, не терпевшая никаких возражений, разразилась известным диагнозом:

— Уй, уй! Несчастный! Тебе б мозги, а мне бы деньги!

Потом почему-то остановилась и продолжила уже в другом духе:

— Тебя если не женить, совсем сбрендишь.

И воодушевляясь своей идеей все больше и больше, заторопилась:

— А что, у меня и невеста имеется. В соседний двор одна культурная женщина ходит. Хевсурские шапки на заказ шьет, вышивку делает, скатерти вяжет. Всегда при деньгах. Жена, какая бы плохая не была, все равно мужу тарелку супа нальет. Да, самое главное, — Этери сделала паузу, чтоб потенциальный жених успел переварить такое количество информации, — она, как и ты, верующая. Будете жить душа в душу.

Шекспир задумался: верующая, при деньгах и тарелке супа. И, правда, чем не вариант?

Тут следует пояснить, откуда Шекспир прослыл верующим.

У него, как и всех уважающих себя людей, был свой «куток» — несколько его ровесников собирались на параллельной улице попить пива в подвале. Туда заходил расслабиться псаломщик Сергей из Александро-Невской церкви. Как известно, у кого что болит, тот о том и говорит. Шофер будет рассказывать вам про запчасти, доктор — о способах лечения, а псаломщик — о церкви. Из всего состава Сергея внимательнее всех слушал Шекспир. Особенно легло ему на сердце: «Не заботьтесь, что вам есть и пить» и «Не собирайте себе сокровищ на земле». По всему этому выходило, что Шекспир — самый настоящий христианин по образу жизни и есть. И у неофита появился новый конек: он мог часами выливать на первого встречного все то душеспасительное ассорти, что воспринял от Сергея. Соседи — первые жертвы его красноречия — вначале испуганно охали от его нового амплуа:

— Ва, Шекспир, ты вообще хоть крещеный?

— А то как же, — отвечал он совершенно серьезно. — Меня ангелы крестили во сне, и теперь я Иван.

Соседи только отмахивались и крутили пальцем у виска. Потом и эта реакция притупилась.

Впрочем, все обитатели описываемого дома считали себя истинно верующими. И любящая проклинать всех и вся Этери, и карточный шулер Вахо Жгенти, и ростовщик Важа Сихарулидзе, а также и Кесо, то и дело наезжавшая в Турцию по древнейшей профессии, равно как и прочие окружающие, крестились для убедительности своего вранья и иногда заходили в церковь поставить свечки, «чтобы повезло». Чего же больше?

Этери рьяно принялась налаживать мосты между предполагаемыми супругами. Зазвала к себе Магду-шапошницу якобы посмотреть товар. Долго перебирала шапки, где-то восхищалась, где-то критиковала работу, а между тем вклинила свое:

— У меня сосед есть — золотой человек, Шекспиром зовут. На все руки мастер. Хочешь тебе сантехника, хочешь — электрика. А кафель кладет м...м...м — Этери покачала перевязанной головой, будто вкушала рахат-лухум. — Президента в туалет не стыдно впустить. Только сейчас слегка перерыв у него — работы нет. А верующий какой: 24 часа о Боге говорит, как твое радио. Характер у него тихий, хоть по башке ему сковородкой дай — не заметит. С таким мужем 100 лет проживешь — ни разу не поругаешься.

Магда вроде бы заглотила крючок: слушала, не перебивая. Только в конце уточнила:

— В какую церковь ходит? Кто у него духовник?

Этери не сплоховала и тут же достойный ответ нашла.

— А он во все сразу ходит. Я вас познакомлю, дальше вы сами смотрите. Пойдем сейчас к нему, будто ты хочешь кафель поменять.

Магда помялась для приличия, потом согласилась. Когда тебе 35, любая попытка — не пытка. И кандидат подходящий: с жилплощадью, при золотых руках и, самое главное, верующий.

Знакомство состоялось, и с легкой руки старой сплетницы дело скоро подошло к венчанию. Новоиспеченный глава семьи все материальные мелочи великодушно поручил своей второй половине:

— У женщин это все лучше получается. А у меня, как говорится, «мелких нет», а когда крупные появятся, все будет в твоем полном распоряжении.

Магда уверенно строила бытовые планы, а Шекспир поддакивал.

— Хорошо бы ремонтик сделать, — говорила новобрачная.

— А как же, — вторил ее муж. — Как деньги на обои наскребем, так сразу.

— Хлам я весь выкину.

— Тебе виднее, пусенька.

— Надо бы цветы посадить.

— Да хоть целую клумбу. Где-то у меня тут консервные банки валялись. Зачем добру пропадать.

Так, в любви и согласии зажили двое верующих, на деле подтверждая, что «семья — малая Церковь».

Магда сделала генеральную уборку, посадила росточки по банкам, заплатила долги за свет. Шекспир, возлежа на чистой постели, смотрел допотопный телевизор и думал:

— Хорошая вещь — женитьба. Богоугодное дело.

И оторвавшись от своих ласкающих душу думок, подал голос:

— Что там у нас покушать?

У Магды уже жареная картошка была наготове.

Словом, не жизнь, а малиновое варенье наступило для Шекспира.

Магда, хоть и была не ахти какой хозяйкой, но со стороны мужа неизменно встречала слова благодарности за любой недосоленный суп и полную свободу действий на малюсенькой площади.

Что еще нужно простым людям для счастья?

Через два месяца Магда сообщила супругу:

— Скоро нас будет трое.

Будущий отец был в восторге.

— Явное Божье благословение нам, — изрек он, не меняя горизонтального положения.

Магда плавно перевела разговор на то, что молодой семье многое надо. Шекспир охотно согласился, но напомнил супруге о страждущих и обремененных всего мира:

— За все надо Богу спасибо сказать. В Сомали люди хуже нашего живут.

Магда же впервые проявила несогласие с богоданным мужем.

— Что мне Сомали? Под лежачий камень вода не течет. Надо шевелиться, что-то делать.

— А что делать? — вздохнул ее супруг. — Все от Бога. И работа тоже. Может, к лету меня на малярку позовут.

— К лету у нас ребенок родится.

— Вот и прекрасно.

Такой вот был неприятный разговор на безоблачном небосклоне семейной идиллии. Шекспир это все на беременность списал. Слыхал от знающих людей, что у женщин в этот период характер портится. Решил, что надо терпеть и покрывать все любовью, как апостолы заповедали.

Через неделю снова инцидент вышел.

Поймал Шекспира на улице сосед Тазо по кличке «Лар». Его так прозвали, т.к. он ко всем пристает: «Одолжи лар до завтра». «Завтра» у него понятие растяжимое, теряется в необозримом будущем.

Так вот, зацапал он Шекспира и говорит:

— Ты теперь женатый человек. Дай 10 лар. Очень нужно.

Шекспир бегом к жене с аналогичным текстом:

— Дай 10 лар. Срочно нужно.

— У меня только пять, — отвечает «коробочка».

— Давай, что есть, — и его тут же на улицу, как ветром сдуло.

Вечером за чаепитием Магда устроила супругу настоящий допрос:

— Куда ты дел мои пять лар?

Шекспир честно рассказал, как было дело. И каково же было его удивление, когда он натолкнулся на полное непонимание лозунга «Спешите делать добро».

— Этого еще не хватало, чтоб здешние босяки у меня деньги списывали.

— Послушай, — пытался до нее достучаться Шекспир, — в житии Иоанна Кронштадтского есть такой момент. Раз пришла к нему женщина: «Я, говорит, всю жизнь деньги собирала, хочу церкви пожертвовать. Вот три тысячи». Следом подошел к нему растратчик и говорит со слезами: «Батюшка, я пропил казенные деньги. Завтра меня будут судить». Иоанн Кронштадсткий тут же отдал эти три тысячи просящему.

Рассказчик даже смахнул непрошенную слезу от представленной в уме сцены. Потом вернулся к печальной реальности:

— Что же ты хочешь, женщина?! Я поступил, как Иоанн Кронштадтский.

— Что-то я ничего такого в житии не помню, — отрезала супруга. — Сам заработай, потом раздавай.

Шекспиру стало обидно. Не его сегодня день. Затем вспомнил евангельское: «И враги человеку домашние его» и слегка приободрился. Надо нести свой крест дальше.

С того дня пошли между супругами непонимания и разные грызли.

Магда всерьез решила трудоустроить мужа среди своих шапочных клиентов. И довольно быстро нашла ему несколько мелких работ: где-то окна красить, в другом месте — обои клеить.

День теперь начинался с шума, лишавшего душу благодати.

— Аба, быстро вставай, быстро одевайся, Завтрак на подносе у кровати. Люди ждут!

— Подождут, — бурчал трудящийся, — что же я теперь — на цырлях бежать должен? Работа — не волк.

К часу дня Шекспир, не приемлющий суеты и спешки, дотаскивал себя до пункта назначения. Клиенты почему-то не были в восторге от его неторопливого стиля работы и жаловались Магде. А она по принципу домино выливала все недовольство на голову смиреннейшего трудника.

— Так у нас ничего не получится. Я скоро не смогу работать. Мне нужны деньги на роды и еще куча чего.

— Работаю, как могу, — оправдывался Шекспир. — Не всем же быть олигархами. Вот увидишь, к родам деньги появятся сами собой.

Магда злилась.

— На Бога надейся, а сам не плошай!

За месяц до родов случилось явное посрамление маловерной жены. Один клиент дал деньги вперед со сказочным условием для небесного тихохода: «Сделай ремонт, когда сможешь».

Шекспир был наверху блаженства, рассказывал всем и вся про то, как Господь лучше нашего знает, когда нам что нужно.

Но, как известно, темные силы не дремлют. Два дня длился триумф верующего сердца, а на третий к Шекспиру подошел Вахо Жгенти, отозвал в сторонку и, размазывая по лицу скупые мужские слезы из сухих глаз, со стоном поведал:

— Одолжи мне 1000 лар. Я проигрался. Если не отдам, эти негодяи порежут на куски моих детей.

Шекспир, не колеблясь, тут же вынес просимое — то, что отложил на роды.

— Ты настоящий друг, — проникновенно сказал Вахо, пряча выклянченную сумму. — Отдам, когда смогу.

Магда, узнав об акте самопожертвования, собрала вещи и перешла к матери, сказав:

— Хочу доносить спокойно. А то последние нервы на тебя порву.

Шекспир принял это, как от руки Божьей. Надо терпеть.

Каково же было его удивление, когда в роддоме, увидев новорожденного сына, ему был поставлен ультиматум:

— Или ты в корне меняешь свой образ жизни, находишь постоянную работу, хотя бы на 200 лар, или каждый пойдет своим путем.

— А как же клятвы перед аналоем? — опешил Шекспир. — Что за примитивный материальный подход к жизни. Какая же ты верующая? Я не собираюсь ничего менять в своей жизни.

Но Магда повела себя, как торговка на базаре:

— Мое слово последнее.

Шок, настоящий шок испытал Шекспир.

Двор ему сочувствовал, как мог. Особо ораторствовал Вахо Жгенти, возмущаясь всеми негодными женами в масштабе всего человечества. Он-то и подкинул неразработанную версию:

— А, может, и ребенок не твой.

Шекспир повелся. А что: у бессовестных людей все бывает!

Свой вывод он высказал Магде. Та даже оправдываться не стала. Значит, совесть ее обличала. Только заявила:

— Не смей мне больше звонить.

Не понял ее Шекспир, как есть, не понял. Бросить такого ангельского мужа, бесчестно обмануть.

Душа его плакала и стенала от мысли:

— Счастье было так близко...

Со временем все вернулось на круги своя. Шекспир — такой же безотказный человек для всех, кому нужна его помощь. Только на душе у него незаживающая рана.

pravoslavie.ru

ПРИМЕЧАНИЯ:

  1. Свидетель на свадьбе, впоследствии он же должен крестить детей (арм.).
  2. Молодец (азер.).
  3. Порча (груз.).

Комментарии

Как же этот Шекспир не догадался о словах апостола: "кто о своих, а особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного"...?