Равнодушие

Умер священник. Отдал Богу душу, как говорится в таком случае.
И тишина, только Бобик истошным лаем заливается. И никому до Бобика нет дела, на прошлой неделе его отпустили погулять, он и колобродил по окрестностям сутками. Теперь вот, словили, привязали, накормили и забыли о нем. А службу не забыли! – истинно верующие все-таки: дружненько в храм пришли, у батюшки накануне благословившись. Читают, поют, умиление радостотворное стяжевают…

Лежит батюшка, опочивает; матушку давно похоронил, детей переженил да замуж повыдавал. Приход у него не маленький и не большой, так себе, зато люди, говорил, золотые. Души в них не чаял, по малейшему зову спешил в гости с чемоданчиком и без оного. Все как-то попривыкли к тому, что личного у батюшки не осталось: ни семьи, ни времени, ни вещичек. Что Бог дал, говаривал священник, то прихожанчикам в меру возраста и потребностей следует вернуть. Так при том и говорил, не «подарить», не «благословить», а именно – «вернуть». Или архаическое эдакое: «возвернуть».

Свое денно-нощное служение прихожанчиков дорогих ради, все эти разъезды по свечи, книги, газеты, иконы, по биографии его предшественников, среди которых и новомученики с исповедниками, весь его чемодан записок, молитвенное и строительное бдение, встречи с учителями, воспитателями, активистами, пессимистами, воскресные школы разновозрастные и подготовка кандидатов во священство, - премного умиляло верующих. «Наш батюшка!» - восклицали, а в чем именно «нашесть» проявляется, с чем ее есть-пить, - сказать стесняются.

Казалось бы, и проповеди у батюшки разнообразные, и всем все на проповедях понятно, да как-то оно в полевых да в деревенских условиях разлетучивается. А с равнодушием боролся батюшка и словом, и делом, да так, что сдвинулась с берегов теплохладность, стали камешки один за другим чувствительно так отколупываться.

Видит он, жертвенность упрочается у прихожанчиков, обиды застарелые стали залечивать, ищут и находят, кому плохо, кто руки совсем опустил. Чтобы руки чужие заменить, да чтоб радостью обнадежить, да чтоб Богу о горестях ближних порассказать. Ну, как тут батюшке не возрадоваться, как не вострепетать сердцем. А чай с малинкой некому подать, так то пустое, лишь бы друг другу подавали.

О том и владыке докладывал намедни, после того как переворочал в городе с добрую полсотню дел приходских. Не говорил только Преосвященному о яме, что в тот год прихожанчики возлюбленные вырыли, а он дал наказ огородить ее лентой с красными бантиками и табличку водрузить с надписанием «Ремонтные работы». Кто что говаривал о яме, ну, не верили люди, что батюшка археологичсекие раскопки затеял: кто о кладе рассуждение имел, кто о пожарном водоеме для поливки огородов. Да зачем ему, сам в себе говорил батюшка, могила такая несуразная, у самой калитки, ну неужто не понимают прихожанчики, что в том месте сподручней не молиться о упокоении, а ноги вытирать?

Вон могилка получшее будет, то бишь самая комната батюшки: ни побелки, ни розеток, лампочка только одна висит энергосберегающая. Ремонт начали и на полдороге бросили. Сюда месяцами не заходят, хоть со стуком, хоть с «Молитвами Святых отец наших», все норовят вызвонить, выстучать со двора, а когда и Бобиком верным батюшкиным выгавкать.
Перспектива умереть в забвении батюшку как-то не печалила, ему все бы заповедям научить о любви к Богу и ближним. Немного смущала судьба Бобика, это если, вдруг что…

Ехал домой, две темы мысленно готовил: для проповеди в храме и для прихожанчиков из школьников. Те уж влюбляться начали, вон, глазки гуляют по синему небу в школьном металлопластиковом пакете. Значит, этим о разочаровании и очаровании, а также об исчадии; пора уж, выросли старшие школьники из детской душевной одежки. А взрослым, кто каждое воскресенье неусыпно бодрствует в молитве и приходском послушании, тем батюшка о равнодушии сказать готовился. Очень уж боялся его, пуще смерти.