Страницы
У нас каждый последний день месяца в лес не ходят. А если и приключится какая нужда, то никогда одни не пойдут — завсегда товарища прихватят. Все из-за камня, что на Малой Поляне стоит. Сам уже наполовину в землю врос, а как вчера на свет появился: белый, чистый, ни мха, ни пылинки на нем нету. Трава вокруг него не растет, земля черная как уголь. На поляне тишина стоит: птицы не поют, гнезда рядом не вьют, лес молчит, не шепчется, звери стороной поляну обходят. Камень на гроб похож: большой, прямоугольный, с одного края суженный. На нем чье-то лицо проступает, да не разглядишь: выведены линии неглубоко, нечетко, словно резчик только наметил рисунок да рука дрогнула — и бросил.
Говорят: в гробу в этом сам Рассох замурован до Страшного Суда, и только раз в месяц разрешено ему походить, косточки размять. Вот тогда-то в лес селяне ни ногой: встретит тебя Рассох — с ума спятишь от страха. Но и в камне заточенный норовит он напакостить: следы звериные путает, страх на путников напускает, деревья ломает. Силы у Рассоха немерено, сам Леший и то его побаивается. Так и стоит лес будто проклятый, ни ягод спокойно, ни грибов не набрать — все спешишь засветло домой воротиться. А ведь не всегда так было.
Еще лет двести назад на Малой Поляне никакого камня и в помине не стояло. Ходи себе по лесу сколько и когда тебе вздумается, только Корявое болото стороной обходи, береги себя от Болотника. Про Рассоха тогда и вовсе не знали. На праздники в лесу гуляли, на Поляне хороводы молодежь водила, летом ягоды собирали. Народ дружный тогда жил, веселый. Не то что сейчас — хуже волков друг друга грызут. Деревня чуть побольше нынешней была, крестьяне с утра до ночи в поле работали, зимой мужики посуду строгали на рынок, валенки валяли, бабы платки пуховые вязали, кузнец то лошадей подковывал, то топоры да ножи мастерил, — словом жили не тужили.
Да тут купил их деревню какой-то дворянин, порешил все осмотреть да хозяйство по новому на немецкий лад выстроить. Собрался народ нового барина встречать, хочется поглядеть на настоящего дворянина из самого Санкт-Петербурга! Долго ждали, солнышко припекает, слепни кусаются, так и норовят кровушки побольше выпить, а все равно терпят — любопытно да и угодить хотят. Только под вечер показалась коляска. Подлетела, остановилась, вылез оттуда низенький человечек с рыбьими глазами, зыркает по сторонам, пытливо народ рассматривает.
— Это что за лодыри такие! Почему не работаете?! — вдруг закричал он, да как хлыстом щелкнет! — Так-то за хозяйство мое радеете! Всех на Урал отправлю руду грызть! — И пошел лупить народ: бьет наотмашь, кому по голове, кому по лицу, кому по спине досталось — кто как увернуться успел.
Круто повел барин хозяйство. Привез с собой немецкого франта напомаженного да молодцов крепких, морды хищные, разбойные. Ходит с ними по деревне, по полям, кричит, плеткой бьет, ни старого, ни малого не жалеет. Тех кто ему возражает, до полусмерти забивал, а одного парня, особо дерзкого, в кандалы заковал да и в Сибирь сослал.
— Что ж ты делаешь, ирод! Одумайся! Христиане же! Не скотина! — пытался усовестить его отец Серафим, местный батюшка.
— Что ты! Побагровел барин, сжимает кулаки, так и хочет священнику выдрать его окладистую бороду, но опасается.
— Ты, морда поповская, Богу молись, а ко мне не лезь! — кричит, — Без тебя разберусь!
Покачал головой батюшка, видит — бесполезно говорить. Только молился за него да за паству свою, просил Бога умилостивить нечестивца. А тот еще больше ярится, до того дошел, окаянный, людей в погреба бросал без еды, без питья. Одну старушку совсем замучил до смерти. Ехал как-то на поле, видит сидит себе старая на лавочке возле дома, вяжет что-то.
— Чья будешь? — кричит.
— Ануфриева, я батюшка, Анфисой зовут. — встала поклонилась, смотрит смело добро чистыми как небо глазами, рукой седую прядь со лба под платочек заправляет.
— А почему не в поле?
— Дак стара я, батюшка, руки только вязание и держат.
То ли ответ не понравился барину, то ли еще что. Приказал он свои молодцам старушку в погреб запереть для науки да укатил со свой бандой гулять в город, про старую и забыл вовсе.
Все это видел соседский мальчишка-калека: в детстве прыгал в речку с обрыва да перешиб себе спину, чудом жив остался, год на печи неподвижный лежал, никто уже и не чаял, что подымится. Но Господь милостив — встал парень, но ходил еле-еле, на одну ногу припадал, вытянулся — словно жердь стал, за что Жердякой кличили в деревне. Все на поля уходили, а он дома оставался за сестренками малыми приглядывал, по хозяйству хлопотал. В то утро кормил Жердяка кур, видит барин к соседям Ануфриевым подъехал, со страху за плетень спрятался, да все и подглядел. Как укатили разбойники, кинулся к погребу соседскому, ан крепко заперта дверь, ему худосочному не совладать. Поспешил тогда к Ануфриевым на поле, что у Старого Брода, да пока доковылял, солнце уже за полдень перевалило. Запыхался, рухнул на траву, еле выговаривает:
— Там… бабу Анфису… барин… барин…
— Да, что барин? Говори быстрее, Жердяка! — не вытерпел Василий Ануфриев, крепкий широкоплечный парень, руки что лопаты, а лицо чистое наивное, глаза словно озера глубокие, синие.
— …Запер в погреб! — прошептал Жердяка и закашлился.
Побледнел Вася, распряг лошадь, вскочил ей на круп и домой. Примчался, дверь погреба с петель, что щепка полетела. Лежит старушка на ступеньках в беспамятстве, руки на груди сложены, глаза от страха распахнуты. Подхватил ее Василий, отнес домой, под образа положил, да за отцом Серафимом побежал. Едва успел батюшка Анфису исповедовать и причастить, перекрестилась старушка.
— Молитесь за него, что душу из-за меня старой изранил, — сказала и отошла с миром ко Господу.
Взъярился Вася Ануфриев:
— Придушу, гада! — и кинулся к усадьбе барской да перехватил его в парке господском садовник.
