Вы здесь

Приказчик

Страницы

Однажды случилось в уезде такое, что долго об этом рассуждали, особенно в нашем краю. Как соберутся — нет-нет да переведут разговор на случившееся, все рассуждают как вышло и что; но больно много выдумки примешивали, так и норовят изукрасить. От этого идет один урон правде — до того понапридумывали, что и тысячу мудрецов голову себе сломают, а так и не разберутся как на самом деле-то было. А было-то вот так:

Наше село и раньше было небольшое, а как волю царь-батюшка дал, так и вовсе поредело: много молодых да крепких мужиков на заработки в города подались. Земли у нас небогатые, едва кормишься с них. А налоги плати, а выкуп собирай за надел, вот и промышляли кто чем мог: кто извозом занялся али к купцам мценским нанялся хлеб по реке на баржах сплавлять; кто ремесло старое вспомнил — игрушки лепить стал или плошки-ложки вырезать из дерева. Но все же на земле много народу остались — оно привычнее: знаешь уже что да как. А пойдешь в город — что тебя ожидает? Там, говорят, больше везения надобно, смекалки особой.

Нет, оно, конечно, и на земле дураком не прокормишься, но поспокойней у нас, попривычнее. Не зря говорят лучше синица в руках, чем журавль в небе. Вот и продолжали хлеб сеять, скотинку держать, да на ярмарку излишки отвозить. Бывало и купцы сами наведывались за товаром. Только вот бестии хитрые ведь обведут вокруг пальца: продашь им втридешево и сам поражаешься, как вовсе за бесплатно не отдал; почешешь голову, сплюнешь в сердцах, поклянешься, что впредь в город на ярмарку отвозить товар будешь; а приедет очередной купец, зальется соловьем, где пригрозит низкими ценами на торгах, где на разбойников нажалуется, где лестью рассыплется, и вновь отдашь ему последнее за бесценок. Ох, сколько проклятий по домам несется после купеческого отъезда, сколько шума, крику! а назад-то проданное не вернешь — купца уже и след простыл. Да и таким деньгам рады! не успеешь их в руках подержать, словно ветром сдувает: то подать заплати, то обновы купи, то долг отдай, так и благодаришь Бога, что хоть за столько-то продал. Так и жил народ поживал, где радовался, где горевал; ссорился да веселился; работал да плясал.

Жил в то время у нас малец один, Прохором звали. Десяти лет от роду остался Прохор сиротой: поехали его родители зимой в город зерна продать, да на речке видать лед подтаял, провалились под воду; еле выбрались, товар загубили, лошадь покалечили; сами слегли в горячке и померли один за другим. Только дед остался у мальчонки. А какой со старика кормилец? Едва перебивались с хлеба на воду. Старик свистульки на продажу лепил, а Прохор в работники подался: кому по хозяйству поможет, купцу какому подсобит; да все копейки зарабатывал — сироту-то любой норовит обидеть. Все утешение только, что у отца Иоанна находил; жалел батюшка Прохора, завсегда ему чем мог помогал; слезы горестные утирал.

— Какая же ты сирота? — прижмет к себе, морщинистыми руками по голове гладит, — У всех нас Отец есть на Небесах, он всегда с нами! Да и родители твои живы, на тебя сейчас смотрят и радуются! Смерть-то она только кажется такой, а на самом деле суть рождение новых человецев!

Дивился Прохор таким словам, но не решался расспрашивать батюшку, что значат они — знал как устает отец Иоанн: с раннего утра до глубокой ночи людей утешает, в Храме служит.

Прикипел всей душой мальчонка к священнику, каждый день в Храм приходил, алтарником прислуживал; а как подрос малость, так и о монастыре задумываться стал. Девушки деревенские от его решения немало погоревали: парень-то статный, чернобровый, нос с горбинкой, глаза озорные; так и вздыхали от тоски по Прохору подружки. Только оно ведь как: останься он в деревне, ведь сами за него не пошли бы. Сирота нищая, все хозяйство — изба старая да портки.

Как запало монашество Прохору на душу, так подолгу возле иконы Пресвятой Богородицы стал на коленях молится, о чем-то просил, вставал просветленный, радостный, словно сил прибавлялось от молитвы. После этого и работалось легче и домой уходить не хотелось из Храма. Новая жизнь начиналась для парня. Да послал ему испытание Господь.

Дни к Троице бежали, престольному празднику. Прохор пораньше встал, помолился, в Храм поспешил: накануне отец Иоанн попросил его подправить ограду храмовую. Пришел парень, смотрит староста хмурый ходит, матушка в черном платке, глаза красные, слезы платком утирает.

— Что случилось, матушка? — испугался Прохор.

Молча посторонилась старушка, пропустила его в храм. Темно с непривычки после света солнечного, теплится у икон лампадки, потрескивают свечи — присмотрелся Прохор — гроб стоит — подошел ближе и выскочил как ошпаренный на улицу, чуть старосту с ног не сбил, в поле убежал; упал на траву, кулаками землю бьет, зубами скрипит, чуть ли не волком воет. Потом притих и до самого полудня лежал неподвижно. Что с ним после смерти отца Иоанна приключилось — загадка. Словно подменили мальца: нелюдимый стал, угрюмый, в Храм и вовсе не заходит, ежели и переступит порог, то кое-как перекрестится и убегает обратно. А тут и дедушка его к осени собрался в путь-дорогу. Исповедовался, причастился накануне, домой пришел, лег на лавку под образа, сложил руки на груди и отошел ко Господу. Последний удар для Прохора то был, собрал вещи парень после похорон и в город подался к купцам в работники наниматься. Долго бродил от лавки к лавке, от баржи к барже. Посмотрят на него купцы, покачают головами да отправляют от себя.

— Не нужон, — говорят, — своих молодцов хоть отбавляй!

Парень по домам богатым пошел.

— Все, — говорит, — готов делать. И руками мастерить умею, и за скотиной ходить. Возьмите Христа ради.

Да только захлопнут двери перед самым носом, слава Богу, если не обругают последними словами. Мается парень: второй день во рту маковой росинки не было, на улице ночует, чуть рассветет к причалу идет, к лавкам да по домам работу искать — все попусту. Отчаялся в конец: в разбойники видать придется идти, думает, не буду же подаяние как калека немощный просить. Голову повесил, бредет, дороги не разбирает, смерти у Бога просит.

— Лучше уж помереть быстрее, чем душегубцем стать, — шепчет.

Тут вздрогнул воздух от колокольного баса, закачался, запел, плывет по городу звон малиновый, в самую душу проникает, к Богу в молитве к небесами возносится. Стыдно мыслей своих стало Прохору, очнулся, смотрит: стоит возле лавки купеческой. Ломятся лотки от калачей да баранок маковых, пряников медовых, сластей восточных; аромат ноздри щекотит, слюнки бегут, так и тянется рука схватить сладостную сдобу. Заметил приказчик как у Прохора глаза горят насупил брови свои, морщит носиком острым, готовится коршуном кинутся за товар. Вздохнул Прохор и повернул было обратно, да зашел тут в лавку мужчина высокий, широкоплечный, нос красный картошкой, взгляд открытый.

— Постой, — окликнул Прохора, — не ты ли ко мне вчера за работой приходил?

— Я, — обрадовался парень: никак купец надумал работника взять.

Склонил на бок голову купец, прищурил правый глаз, изучает Прохора.

— Жалко мне тебя, парень, — наконец, говорит, — Не найдешь ты себе работы нынче. Все из деревни в город подработать идут. Возвращайся к себе домой, а к весне приходи ко мне, может что найду.

— Некуда мне возвращаться, — буркнул Прохор.

— Как это так? — удивился купец.

У приказчика глаза загорелись, пододвинулся поближе, каждое слово ловит.

— Сирота я. — выдохнул парень, повернулся и пошел.

— Постой! — кричит купец. — Ладно, найду тебе чем заняться.

Обрадовался Прохор, не знает как и благодарить купца. Добрый хозяин оказался купец, не обидел парня, приставил сначала на кухню Прохора, а потом конюху в помощники отдал. Хозяйство-то у него большое: только восемь лошадей на выезд, десять работных, да с десяток жеребят — за всем глаз да глаз нужен, почистить, покормить, хворого полечить. Конюху уже шестой десяток пошел — не те силы — а помощника никак не хочет брать, ярится.

Страницы

Комментарии

Сергей Слесарев

Ирина, спасибо Вам за отзыв!

Долго был в замешательстве как поступить с героем - оставить в живых или убить. К сожалению, кровожадность перевесила. Посчитал, что если оставлю его в живых, сгладится накал и эффект.

Страницы