Вы здесь

Предновогодние хлопоты. Глава 4

УСОЛЬЦЕВ
Глава 4

Усольцев выбросил сигарету в урну и, улыбаясь, обратился к морщинистому старику и двум молодым крепким мужчинам с серыми понурыми лицами, которые были в одинаковых чёрных куртках и черных вязаных шапках:

—Ну, что, терпигорцы, давайте, наверное, будем уже прощаться.

—Погоди, сейчас курносый подвалит, — ответил за всех старик, озираясь нервно, добавив зло: «Ну, зараза курносая! Не хватало нам, что бы он куда-нибудь влип. Совсем нам это сейчас не нужно. Нам же ехать некуда, в натуре, — хотели у него перекантоваться. Ну, что за характер, а? Куда его вечно несёт? Часа на свободе не провёл и уже на свою жопу приключений ищет!»

—Он сейчас с каким нибудь интеллигентным питерцем, обсуждает аспекты творчества Достоевского. Со мной не наговорился в зоне, — сказал Усольцев, рассмеявшись жадно и нетерпеливо оглядываясь по сторонам.
—Хорошо, если так, — ощерился старик, — хуже, если ваши интеллигентные питерские менты с ним уже обсуждают, что-нибудь другое.
—А вот и я, — раздался весёлый голос, и вся компания разом обернулась.
—Где тебя носит?— нервно спросил старик у подошедшего курносого и вертлявого мужичка неопределённого возраста, с весёлыми глазами, тоже одетого в чёрную куртку и чёрную вязаную шапку.
—Дык, интересно же, — ответил курносый возбужденно. — Я баб сколько времени не видел! А тут «тёлки» такие товаристые «вышивают», одна другой краше, жопенями крутят! Денежные фраера, важные гуси откормленные пасутся на перроне. Пидоры! Пидоры! Пидоры! Прикинь, Степаныч, пидормоты крашенные, с сережками в ушах с таким видом гордым, в натуре, разгуливают! Пива кругом завались, блин. Гудит Питер. Но не узнаю я города, не узнаю. Вроде, и недолго баланду хлебал в этот раз — всего четыре годочка, а так всё изменилось… чужое всё будто. После первой ходки, помню, тоже на Московском вокзале высаживался, да только тогда ничего на нём не изменилось, будто и не уезжал я из Питера. А сейчас вокзал тот же, — а всё совсем другое.
Усольцев остановил курносого, зная его способность говорить долго и пространно.
—Давай, Фёдор Михайлович, прощаться. Желаю тебе в будущем изучать творчество твоего гениального тёзки на свободе, а не в очередном лагерном бараке.
Курносый ответил быстро:
— Это, как жизнь покажет. Загадывать не будем. От сумы и тюрьмы, сам знаешь. А я тут тебя подарочек… вот возьми…
Он вытащил из кармана авторучку не дорогую, но стильной формы, пузатую с колпачком под золото. Усольцев взял авторучку, подмигнув курносому, спросил:
—Никак, Фёдор Михайлович, успели уже противоправные действия совершить?
Курносый ответил с притворно обиженным видом, но глаза его при этом посмеивались:
—Обижаешь, начальник. Попросил вежливо у одного хмыря. Разжалобил я его, сказал: край, как надо мамане маляву накатать, он и отдал. Добрый фраерок.
—Ладно, беру, — качнул головой Усольцев.— Учитывая, что материальный ущерб бывший владелец этой авторучки претерпел невеликий. Была бы вещь дорогая — ни за что не взял бы. Беру, друг, на память о наших с тобой незабываемых литературных диспутах и скорбных наших днях.
—Мог бы, и нарваться курносый. У тебя, Федя, вместо паспорта справка об освобождении. А с такой ксивой менты и за авторучку могли опять определить тебя на государственный паёк, что бы ни мешал жить честным людям, — опять недовольно сказал старик.
Курносый потоптался на месте, потёр уши:
—Холодно. Градусов десять, наверное. Ну, а ты, Усольцев, материалу-то, чую, натурального, жизненного прикопил ты в зоне прилично. Сам видел, тетрадочек целую пачку везёшь домой, на парочку книг точно хватит. Сам хлебнул со всеми лиха, и народ горе мыкающий своими глазами видел, будет теперь чем заняться на воле; Федор-то Михайлович тоже хорошие книги написал после каторги. Так, что неволя не всем во вред — некоторым и зона на пользу идёт.
—Не могу, с этим не согласится, тем более, кажется, именно Фёдор Михайлович сказал, что тюрьма и сума дадут ума, — ответил Усольцев, протягивая руку старику.— Прощайте, Николай Степаныч.
—Бывай, здоров, писатель, — крякнув от крепкого рукопожатия Усольцева, ответил старик. Попрощавшись со всеми, Усольцев хотел уже уйти, но курносый придержал его за руку, сказав:
—А ты знал, что к тебе в зоне погоняло «писатель» приклеилось?
—Нет, — удивленно ответил Усольцев и добавил, — ну, это, знаешь, сильно сказано — писатель! Бумагомаратель, — соглашусь.
—Ладно, уж, бумагомаратель, не прибедняйся. Ты давай, постарайся «погоняло» своё оправдать, а ежели бабок на этом хороших срубишь, выйдешь в дамки — терпигорцев уважь, передачку в тюрягу зашли. Только пиши о том, что сам знаешь, а то бывает такую херню про зону писаки понапишут, что диву даёшься: откуда такие сведения у них, в натуре! — бойко проговорил курносый.
У Усольцева сердце защемило почему-то, и он, закашлявшись, ответил хрипло:
—Договорились. Постараюсь оправдать высокое народное доверие.
—Вот это другое дело, — весело сказал курносый.— А тебя, что не встречают?
— Не было времени сообщить, да и не хотелось никого волновать. Лишние хлопоты. Я большой мальчик, сам доберусь до дома.
— Понятно. Ну, бывай, писатель. Лагерь тебя не обломал, смотри здесь не скурвись в этом бардаке, здесь, кажется, это теперь быстрей может случиться, чем в зоне, – сказал курносый.
Чувствовалось, что он тянет время, что ему жаль расставаться с Усольцевым.
Усольцев хлопнул курносого по плечу:
—Всё, Фёдор, пойду я, прощайте и удачи всем, ребята.
Он повернулся и с удовольствием, глубоко вдохнув морозный воздух, пошел, ускоряя шаг. Шел он быстро и энергично, жадно впитывая, знакомые до боли виды родного города. Шагов через двадцать он непроизвольно обернулся: четвёрка недавних его товарищей по несчастью стояла на том же месте, провожая его взглядами. Курносый поднял вверх руку со сжатым кулаком и потряс им приветственно. Усольцев помахал ему рукой и зашагал быстрее. Он перешёл Лиговский проспект и вышел на Невский.
***
Народу на улицах было немного, хотя было только начало одиннадцатого. Падал пушистый крупный снег, поддувал ветерок, на автобусных остановках стояли нахохлившиеся, озябшие люди. Пешеходы спешили по своим делам, в запотевших окнах кафе народу было не густо, зато машин на проспекте было очень много. Раскидывая колёсами грязную снежную жижу, плотный поток машин с включенными дворниками двигался в обе стороны проспекта; на перекрёстках стояли, лениво помахивая жезлами, гаишники в бесформенных серых куртках. «Машин больше, чем людей», — отметил Усольцев, рассматривая с жадностью милый его сердцу, знакомый с детских лет облик главного проспекта города.
Кое-что изменилось: некоторые дома были реставрированы, окрашены свежей краской. Глаза Усольцева отметили, что тона краски раньше были иными, некоторые дома ремонтировались, стояли в лесах, затянутые зелёными сетками, много было новых магазинов и кафе, вернее, новых вывесок на старых домах. Всё было расцвечено огнями, проспект сиял рекламой, мигающими перетяжками, гирляндами и Усольцев неожиданно для себя почувствовав, как перехватило дыхание, прошептал: «Тогда настаёт то таинственное время, когда фонари дают всему, какой-то заманчивый, чудесный свет. Вы встретите здесь очень много молодых людей, большею частью холостых в тёплых сюртуках и шинелях. В это время чувствуется, какая-то цель или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчётное: шаги ускоряются и становятся вообще неровны…» — Ай, да, милый Николай Васильевич, ведь как передал настроение! Вот ведь глаз какой у гениального писателя!.
У дверей, какого-то увеселительного заведения толпилась весёлая молодежь. Симпатичная девушка быстро выстрелила яркими озорными глазами в лицо Усольцеву. Их глаза встретились, и девушка улыбнулась Усольцеву. Через несколько шагов Усольцев обернулся — девушка провожала его взглядом, она помахала Усольцеву рукой.
—Свобода!— распрямив плечи, прошептал Усольцев.—Ты дома, Усольцев, и ты свободен! И, кажется, на тебя ещё обращают внимание женщины. Нет, даже молоденькие девушки!
У дверей отеля стоял солидный швейцар в униформе и курил. Усольцев прикурил у швейцара и пошёл ещё живее: мороз стал ощущаться сильнее. Там, где Владимирский проспект вливался в пустынный Литейный, Усольцев перешёл на другую сторону Невского проспекта.
Усольцев не мог не остановиться на Аничковом мосту. Полюбовался конями, на крупах которых лежали снежные попоны, погладил холодный мрамор постамента; постоял, с жадностью рассматривая замерзшую Фонтанку.
Патлатый парень, обнимающий девушку в наушниках, попросил у Усольцева сигарету. Усольцев протянул ему пачку. Тот, глянув в глаза Усольцеву, спросил: «Я две возьму?» Усольцев улыбнулся: «Бери, бери, возьми три»
— Хотя Бог Троицу любит, но совесть — тоже хорошая вещь, — ответил парень с серьёзным лицом и взял две сигареты. Поблагодарив Усольцева парочка, обнявшись, спустилась к реке. Усольцев, улыбаясь, проводил парочку глазами.

Стоя на мосту, и глядя на Фонтанку и набережную, Усольцев думал: «Вот она безмятежная юность! Совсем недавно, — Боже, как время бежит! — и ты по ночам бродил с друзьями и подружками по этим набережным, частенько пропуская развод мостов, и оставаясь до утра на этой стороне города. Бегали в «Сайгон», возвращались домой под утро. На горизонте жизни сияло безоблачное синее небо, впереди была удивительная жизнь полная приключений, новых встреч, любви, взлётов и падений. Думал ли ты тогда, что так стремительно время?! И вот половина жизни прожита. Половина? Хватил! Не многовато ли ты себе отписываешь будущих годков? Собрался сто лет прожить? А что? Дедуля твой ещё жив, сына своего пережил. А пришлось дедушке Васе, и в лагере сталинском побывать, и повоевать — жизнь не сахар была у него. Пролетит этот годик, и начнешь ты Усольцев пятый десяток разменивать. Господи, Господи, летит, летит-то, как наше время! И как оно медленно тянулось там, в зоне, как мысленно ты его подгонял, как оно было тягуче, как голова все эти годы варила тяжёлые мысли, не отдыхая ни днем, ни ночью. С какой сердечной радостью вспоминались разные, казалось бы обыкновенные, простые моменты той свободной жизни и детство всё больше вспоминалось… Так чётко, как фрагменты только что просмотренного фильма; расслабляться было некогда, только ночь и сны тебе принадлежали, а утро приносило всё новые и новые вызовы. Зона — не дом отдыха, — нужно было работать, бороться каждый день за место под солнцем. Потерянные ли это годы? А бывают потерянные годы? Ерунда! Конечно, они все твои, Усольцев, и только твои и не потерянные. Как это в песне: «мои года моё богатство?» Богатство… Никитке твоему уже десять лет… вот, где настоящее богатство…
И сразу сердце защемило мысли, заплясали в голове, бойко тараторя невпопад, перебивая друг друга.

Валерия

«Зима была, да, была зима. День был такой снежный и морозный, когда я привёз из роддома домой Валерию и живой, пищащий комочек, пахнущий молоком, — бежало в голове Усольцева. — Как хорошо было! Какая сразу появилась новая необыкновенная атмосфера, с появлением в мире нового человека, какие новые стимулы жизни ! И с Валерией стало всё по-другому. Она стала такая нежная, отзывчивая, спокойная. Всё хорошее вернулось, когда Никитка родился. Будто солнце вышло, будто не зима, а весна на дворе. Мне кажется, Валерия тогда меня любила, куда пропали её гонор и её спесь; я тогда стал думать, что так будет теперь всегда…
Валерия, Валерия, Валерия.… Такая влекущая, притягивающая к себе, как магнит и мужчин, и женщин. Меня такого тяжелого и самоуверенного мгновенно притянуло к ней, как лёгкую канцелярскую скрепку, и это оказалось таким приятным и желанным быть этой скрепочкой. Пришлось, правда, изрядно потрудится, «размагничивая» особей мужского пола, которые пачками липли к этому сладкому магниту. Борьба была бескомпромиссной, проходила по теории Дарвина, и в процессе трудной эволюции удалось выжить и победить. И поначалу, всё было прекрасно, разве только капризов многовато было у моей Лерочки, но это можно было списать тогда на молодость, гораздо позже стали проявляется чёрточки, которые ты в любовной горячке вначале не замечал. Или не хотел замечать: подобострастие перед людьми с «весом», жадность к дорогим вещам и деньгам, зависть к поймавшим удачу и какое-то обидное равнодушие, превратившееся со временем в открытое презрение к твоей работе; уверенность, что это бесперспективное пустопорожнее занятие и ожидать дивидендов от него не приходиться. Не хотела ждать: подайте сейчас всё и на блюде. Особенно это стало, проявляться в новолиберальные времена, когда некоторые наши знакомые стали ездить на Мерседесах, покупать квартиры.
Отец покойный, как-то на даче, уже зная, что я встречаюсь с Валерией, сказал мне: «Надумаешь жениться, сынок, перво-наперво приглядись к тёще, а главное, как она к мужу своему относится. Девушки в основном с матери копируют поведение, порой даже не замечая этого, не задумываясь о том, что их будущие мужья могут быть совсем не того склада, чем их отцы, а перековывать молоденькую кобылку очень трудно бывает. Годы, прожитые бок о бок с родителями, что-то для девушки значат».
Да кто же в молодости о таких малоинтересных вещах думает — о тёще, тесте?!. Конечно, было у тебя некоторое замешательство, когда Валерия пригласила тебя к себе в гости. Заметил ты, какую-то виноватость в лице будущего тестя, с которым твоя несравненная тёща обходилась даже в эту первую вашу встречу, весьма бесцеремонно. Заметил ты его подавленность, какую-то услужливость, молчаливость, покорность, какие-то виноватые взгляды, которые он иногда бросал на тебя, когда выходил покурить тихонько на лестничную площадку.
Инициативная и властная хозяйка дома Клавдия Антоновна, ни разу тогда не обратилась к мужу по имени, а всё только: сходи, принеси, положи, помолчал бы. И такой взгляд кислый с какой-то скорбью в лице был у неё, когда она это говорила мужу, и совсем другое выражение лица: фальшиво-радушное у неё возникало при обращении к тебе. И ещё почему-то стул она называла стуло, как в дремучей старине.
А «дизайн»? «Дизайн» квартиры разве тебя не удивил? Пустые бутылки из-под дорогого иностранного алкоголя в баре с подсветкой, целомудренные фужеры и рюмки с бирочками и наклейками (берегли импортную принадлежность!) в серванте; телевизор накрытый ковриком, и чудо техника тех времён видеомагнитофон, тоже накрытый вышитой салфеткой. Ковры на стенах, а в простенке, там, где никак нельзя было повесить ковёр, висел «Портрет Незнакомки» — магазинная копия метр на метр в золочёной рамке. В книжном шкафу, зажатом между баром и сервантом, за стеклянными дверцами томились новенькие книги, навевающие на мысль о том, что они ни разу не доставались для чтения. Книги, как в библиотеке, были уложены корешок к корешку, автор к автору. Книги были модные, дефицитные, труднодоставемые для тех времён: Андре Моруа — вся серия «Проклятые короли», Жорж Санд, Александр Дюма отец и сын, Жорж Сименон, Агата Кристи, Артур Хейли, Сидни Шелдон и ни одного советского или русского писателя. Вру, т, были два тома «Петербургских трущоб» Крестовского, «Таис Афинская» Ефремова и двухтомник Маяковского. Тоже новенькие, с идеально чистыми нетронутыми корешками
На кухне висел календарь-плакат с китаянкой в бикини, а над плакатом на небольшой полочке стояла отличная, старая, но хорошо сохранившаяся икона с ликом Николая Угодника в очень красивом окладе, скорей всего икона в этом доме была для интерьера. Ни одного живого цветка не было на подоконниках (позже выяснилось из-за боязни испачкать дорогие занавески), но было много пластмассовых цветов, которыми даже была декорирована одна стена в туалете. В комнате Валерии ты думал увидеть привычные для молодых людей, какие-нибудь плакаты групп, магнитофон или проигрыватель. Магнитофон был, прикрытый бархатным ковриком; и здесь присутствовала рука матери: пластмассовые цветы, дорогие занавески, пианино, сверху которого опять лежала вязаная подстилка, а на ней плюшевый Олимпийский Мишка, над пианино — три африканские маски; на кровати подушки, подушки, подушки.
Будущая тёща была человеком уважаемым, работала бухгалтером на крупном автопредприятии, муж её работал там же — водителем автобуса междугородних рейсов. Она с её характером и там, наверное, вводила свои порядки. Прав был мой отец: жизненный опыт великая вещь, да только откуда взяться этому опыту в молодости, да ещё, когда влюблён и гормоны кипят в тебе непрестанно? Советы старших вспоминаешь, когда петух жареный клюнет. Полжизни уходит на совершение ошибок, а исправлять их может и времени не хватить. А тогда, в том времени, жизнь такая разноцветная была, такое горение было, как в калейдоскопе менялись цветные картинки; столько сил было, столько надежд. Да, Георгий, семейная лодка разбилась о быт, с грохотом и треском развалилась. Развод… Дело житейское, конечно, но как горько на душе было! Перечеркнутыми вмиг оказались все прекрасные, как мне казалось годы. Почему? Почему у неё было какое-то злое упорство в своей правоте о том, какая-то непонятная настырность, уверенность в том, что я не состоялся в этой новой жизни и никогда уже не состоюсь? Кстати, без мамаши её здесь, конечно же, не обошлось. Ссоры-то серьёзные наши начались, когда она вдруг вспомнила, что у неё есть мать и стала к ней ездить чуть ли не каждый день: тёщенка моя постаралась, конечно, «вразумить» доченьку. Только из этого ничего разумного не вышло. Терпеть не могла никак и никогда Валерия долгосрочных результатов, а ведь неплохо я зарабатывал, всё у нас было и приросло бы благополучие: я на месте не сидел, печатался, халтурил. Дедушка Вася, нам квартиру на Стахановцев отписал. «Копейку» свою дедовскую, ухоженную нам подарил. Дача у нас была. Когда выпало мне новое испытание — зона, я где-то, дурак, в глубине души, таил надежду, что беда эта нас примирит, но она меня без жалости, равнодушно, как мертвеца, вычеркнула из своей жизни. Хотя бы строчку, — о передачах я не думал — ни слова! Будто и не жили мы вместе, будто нет у нас сына. Мама сколько раз ко мне приезжала, только от неё о сыне узнавал. Помнишь, Георгий, отец тебе говорил, что есть люди, которые не способны любить? И к их числу, Георгий, скажи себе честно, можно отнести, скорей всего, и твою бывшую супругу. Может статься, что и не любила она тебя никогда, Жора...

Усольцев нервно мотнул головой, в висках болезненно покалывало, стало тоскливо. «Хороша Наташа, да не наша, ненасытная моя Валерия. Восхищает, поди, своего спонсора, под крылышко которого она устроилась, когда ещё не высохли чернила на свидетельстве о разводе», — с горечью констатировал Усольцев.
Он прикурил у молоденького моряка и пошёл на этот раз помедленнее. «Город к Новому году готов, вон и милиция родная готовится к празднику», — думал он, вертя головой, и наблюдая, как два дюжих милиционера ощупывают пьяного мужчину, стоящего с глуповатой улыбкой на лице, с руками, разведёнными в стороны.
Дойдя до Армянской улицы, он остановился напротив Казанского Собора, несколько минут с восхищением смотрел на величественное здание, и опять прошептав: « Свобода! Не будет больше подъемов, отбоев, сырого барака, однообразно тянущихся дней, и бессонных ночей. Ещё немного и ты, Георгий, будешь дома, и обнимешь мать»
Усольцев взглянул на часы — было начало двенадцатого.
«Надо было всё-таки позвонить маме, — подумал он, — но всё так неожиданно вышло: Усольцев! С вещами на выход! Мать ведь не ожидает меня, может лечь спать, разволнуется ещё от неожиданного моего появления, а так вразвалочку я, пожалуй, только к двенадцати ночи и дойду до дома. Короче, нужно поймать тачку и ехать. Красотами Питера у меня ещё будет время полюбоваться. Вот только денег у тебя всего тридцатник. Какие сейчас тарифы у питерских «бомбил», интересно?»
Усольцев подошёл к краю тротуара и поднял руку. Через минуту рядом остановилась красная «шестёрка». Усольцев открыл дверь машины:
—Командир, а на Петроградку можно будет?— спросил он, разглядывая немолодого седобородого водителя, (им оказался Денисов), который, прибрав звук магнитофона, улыбаясь, смотрел на Усольцева.
—А где вам на Петроградке? — спросил Денисов.
—Есть такая маленькая улочка, Провиантская называется. Знаете такую? — сказал он.
—Как не знать такую махонькую, уютную улочку. Чудесное место. Самая, что ни на есть питерская улочка, и, кстати, удобно расположившаяся: тут тебе и Петропавловка рядом и зоопарк, и Князь-Владимирский Собор, и Васильевский остров под боком.
—Точно! И много ещё чего хорошего, — обрадовался Усольцев.
— Так садитесь, на улице холодновато.
— А денег-то сколько нужно? У меня всего тридцатник.
— Садитесь, садитесь, молодой человек, разберёмся.
Усольцев скинул с плеч рюкзак, положил его на заднее сиденье и уселся на переднее сиденье.
—Ну, с Богом поехали, — плавно тронувшись, сказал Денисов, спросив у Усольцева: «Музыка не помешает?»
—Разве может помешать Роберт Фрип с его божественной гитарой и Адриан Белью? Звук нельзя маленько прибавить?
—Вот! — обрадовано сказал Денисов, слегка прибавив звук.— И точки соприкосновения уже обозначились. Любите «Кинг Кримсон»?
—Запоем слушал в своё время и «пласты» были фирменные виниловые, по мере сил следил за их творчеством. Правда, последние несколько лет возможности посидеть и покейфовать под классную музыку не было. А раньше дня не проходило без любимой музыки. Слушал «Джетро Тал», «Дорз», «Лед Зеппелин», «Дип Пёпл», Манфреда Манна, Спенсера Дэвиса, «Кровь, Пот и Слёзы», «Чикаго», Джона Мейла, Джимми Хендрикса, Эрика Клептона, «Пинк Флойд», джазменов новой пост-рокнрольной волны ну, и прародителей Битлов, конечно. Да всё слушал, что появлялось новенького.
—Так вы меломан со стажем, — воскликнул Денисов, быстро глянув на Усольцева.
—Как Битлз услышал, так и влюбился в их музыку. Коллекционировал. Был круг друзей с такими же интересами, переписывали друг у друга записи, радовались новым альбомам, поминали вином безвременно ушедших из когорты рок динозавров.
— А назад плёнки Битлз перематывали?— рассмеявшись, спросил Денисов.
—Прокручивали, — тоже рассмеялся Усольцев.— Столько мифов тогда было. Информация была обо всём этом скудная. Периодически всякие «утки» появлялись, говорили даже, что Пол Маккартни давно умер, а вместо него, мол, двойник на басу играет.
—Да, – раздумчиво сказал Денисов, — я часто думаю о том, что появление Битлз — это уникальное мировое явление, перевернувшее жизнь множества людей во многих странах, объединившее людей разных религий и наций, ставшее вехой в жизни целого поколения. Какой толчок они дали к появлению новых талантов! Какая лавина прекрасных групп и музыкантов прорвалась в жизнь после появления Битлов! Миллионы простых людей без музыкального образования слушали их музыку, через них входили в мир музыки, равняясь на них, воспитали в себе музыкальный вкус, который в дальнейшем не позволял им восторгаться «чернухой», многие сами начинали играть на музыкальных инструментах, стали сочинять песни. Даже консервативные джазмены, вначале принявшие их холодно, поворчали, поворчали и стали играть и петь их песни в своих интерпретациях, а великий гитарист Джордж Бенсон даже перезаписал «Abbey road», да и не только он: к песням Битлз возвращаются и возвращаются. Тот же Адриан Белью — тоже перепевал их песни. Они были и остаются частью и моей жизни, светлым образом уходящего века.
Усольцев с интересом посмотрел на Денисова. Симпатичное лицо, светлые усталые глаза, на голове джинсовая бейсболка, которая его молодила, длинные седые волосы, прямой нос, гусиные лапки у глаз, потёртая лётная куртка. Мелькнуло: «Такое лицо знакомое».
На Дворцовом мосту стояли барьеры и множество специальных машин с включёнными мигалками.
—Очередной непредвиденный ремонт, — бросил Денисов.— Переедем через Троицкий мост, после одиннадцати есть поворот налево.
—Ну, у нас в начале-то сильно хаяли Ливерпульскую четвёрку: истеричные мальчики, их нравы, музыкальные однодневки, музыка на потребу публики, битломания, истерия и тому подобную бредятину несли и газеты и журналы, злобной критики было много. А ведь деяния Ливерпульской четвёрки были детским лепетом, по сравнению с тем, что делалось у нас: начальники от культуры наше гениальное и талантливое убивали и душили: писателей замечательных своих гнобили, доводили до инфарктов, из страны гениев и мастеров изгоняли, храмы рушили, из книг классиков вырезали всё, что не вписывалось в идеологические штампы, а один плешивый правитель обещал народу ещё при жизни показать нам всем последнего попа, да сам сгинул, Слава Богу. Запрещай не запрещай — народ разберётся непременно, что ему нужно. Талант блестит и в куче навоза и, в конце концов, талант всегда рано или поздно побеждает и народ сам разобрался, нужен ему Битлз или не нужен. Знаете, святой Паисий делил людей на мух и пчёл. Он говорил, что пчела и в куче навоза найдёт кусочек лукума, — раздумчиво сказал Усольцев.
— С вторжением рок музыки власти ничего сделать не могли: все магнитофоны не отберёшь, и радио не отменишь, — кивнул головой Денисов.— Но нам, как всегда, непременно нужно было всё изгадить и у нас тут же появилось своё ноу-хау, так называемые ВИА: всякие «Самоцветы», «Добры молодцы», «Лейся песня» «Голубые гитары». И эти ВИА, простите за каламбур, стали петь под дудку Отделов Культуры прилизанные гладенькие песенки о всяких нужных вещах. С сияющими глазами советовали не печалиться, так как вся жизнь впереди, рекомендовали ехать на БАМ и не расставаться с комсомолом…
—Вы ещё забыли про птицу счастья завтрашнего дня, — вставил Усольцев.
— Точно. Лукавство заключалось в том, что все эти ВИА пели все эти гимны коммунизму, а сами, как и вся молодёжь, слушали и восхищались совсем другой музыкой, это я точно знаю: запреты иногда дают обратную реакцию, люди начинают активно интересоваться запрещённым. Были, конечно, люди не желавшие шагать в ногу со всеми, тот же Гребенщиков или покойный Цой и они, в конце концов, добились успеха на своём пути. Сейчас дельцы от музыки опять вытаскивают за уши все эти советские ансамбли, играют на ностальгии, брякают словами — «легендарные группы семидесятых», «культовые группы», и, правды ради нужно сказать, что на фоне вала нынешних «звёзд», выплеснувшегося на бедные уши нынешних слушателей, те вокальные инструментальные ансамбли можно всё же без стыда назвать профессионалами — в большинстве своём они были людьми, образованными в гуманитарном и музыкальном плане, читали книги больших писателей, слушали музыку прекрасных групп. Тайком играли эту музыку, творили свою музыку, старались расти. Во всём мире сейчас новые тенденции в культуре, и мы вливаемся в этот процесс, беря из него, почему то самое пошлое, безвкусное, но модное. Дождались свободы, о которой мечтали и, что же? Пришла свобода самовыражаться, точнее самооголятся, освобождаться от всяких рамок приличия; кругом дешёвое эпатирование публики, навязывание своих «опусов», нахальное самовосхваление. Грудастые дивы и женственные мальчики, поющие под «фанеру» всякую беспардонную бредятину вместе с командой советских инфарткников, заполонили радиоэфир и голубые экраны. И даже выступают совместно на самом почётном концерте России раз в год, я говорю о Дне Милиции, — сказал Денисов.
—О, выступить на этом мероприятии весьма почётно и в какой-то мере это путь к дальнейшим успехам, признанию. Лизнуть зад власти — это крепко сидит в них, а, может артисты нутром чуют, что от суммы и от тюрьмы зарекаться не нужно — это тоже, наверное, в генах сидит. А вообще этот наш разговор он пустопорожний — так, сотрясание воздуха. Ничего не изменить. Новое время — новые песни. Для кого-то это новое время закат жизни, для кого-то середина и он на распутье, для кого-то начало жизненного пути. В Экклезиасте сказано: бывало, скажут: глядите, новое, а оно уже было в веках — это я не дословно, но суть понятна и нам, хотя ох, как давно и правильно это сказано было. Кстати, теперь по прошествии лет, я больше половины из того, что слушал в молодости, выкинул на помойку, я это образно говорю. После того, как немного разобрался с английским языком, и смог переводить их тексты, я чуть не поседел от стыда за многих звёзд. Большинство наших бардов отличные поэты. У них стихи, а у многих западных музыкантов стихами не пахнет — это тексты, иногда будто газетные. Да и модерна, которым Запад славен — многовато, — сказал Усольцев
Водитель повернул на улицу Куйбышева и развернулся на трамвайных путях у дворца Кшесинской. Усольцев хотел сказать, что лучше было бы не разворачиваться здесь, а проехать немного и повернуть на Кронверкский проспект, но Денисов, будто угадав его мысли сказал:
—На Кронверкском дорога убитая. Прокатимся по набережной.
Они выехали на набережную, и Денисов вдруг радостно сказал, пригнувшись к окну:
—Жив, курилка! Вот молодец-то! Я его уже месяц не видел, думал всё о нём, жив ли старик, не приболел ли?.
Усольцев вывернул шею, провожая взглядом бегуна. Это был сухощавый старик в вязаной шапочке и лёгком трикотажном спортивном костюме.
— Боже, сколько же лет он здесь бегает!— воскликнул Усольцев.— Кажется, я его видел ещё тогда, когда в школе учился! А он всё бегает, дай Бог ему здравия.
— Я живу на Новочеркасском проспекте, у нас там, в районе бегает старичок такой хиппиобразный на роликах, причём с лыжными палками. Так он шустро приспособился к рыночным условиям. Бегает с рекламными плакатами магазина кожи и дублёнок. Они у него на спине и на груди. А у ночного клуба «Голден Долс» как-то глубокой ночью видел «спортсменок» — холодно, батенька, было в ту ночь, а было это уже далеко за полночь. Хороший хозяин, говорят, в такую погоду собаку не выгонит во двор, а тут полуголые девицы у входа в клуб, пританцовывая от холода, с улыбкой мучеников, зазывали клиентов на шабаш в клуб, в котором, видимо, дела в ту ночь не очень шли.
—Оскал капитализма?— спросил Усольцев.
—Оскалище. Сплошной хохот. От Москвы и до Находки — «Омса» лучшие колготки.
Усольцев в очередной раз, с интересом посмотрел на Денисова, опять подумав: «Положительно и голос этот мне знаком», — и сказал:
— Ваше поколение, да и наше, собственно, собиралось на кухнях, и там вели горячие дебаты. Ругали власть, спорили, извините, и доспорились, доругались: пришла долгожданная свобода. Теперь этой самой свободой мы не довольны опять. Так всегда было, а сейчас, когда такие хитроумные технологии наработаны великолепно оплачиваемыми политтехнологами, смешно говорить о свободе в принятом гуманистическом виде — всё выглядит как-то абсурдно и лукаво. Всегда свобода одних, наверное, оплачивается несвободой других. Коммунистические идеи сменились коммунистическим террором и новым рабством; потом доползли до застоя, перестраиваться решили и оказались в капитализме. Те ребята, коммунисты, ухитрились создать совсем даже не плохую вещь, какую ни какую, но всё же цивилизацию, правда, безбожную, от того и лопнувшую. А у нынешних нет никакого проекта жизнеустройства страны, и такое состояние дел может привести в итоге к большим проблемам. Я, знаете, несколько последних лет, скажем так, провёл в долгосрочной командировке, и вокруг меня было много простого народа, тоже, знаете, «командировочного». И хоть тёплой кухни у нас не было, и пили мы не чай, а чефирок, но народ, как водиться, вёл промеж себя всякие разговоры и дебаты горячие происходили. Говорили о плюсах и минусах новых времён, и почти все хаяли и ругали новую власть: и воры, мол, они и народ обобрали, и зажрались, мол, и с прибором на свой народ положили; дошли даже до того, что, мол, дескать, при коммунистах в долгосрочных «командировках» не так тяжко было. Ну, набор идей и мыслей большой был, не буду весь перечислять. Так один командировочный слушал, слушал, весьма авторитетный, между прочим, в коллективе человек, остановил однажды прения сторон, и сказал примерно вот что: посмотрел бы я на вас, сказал он, дорогие мои коллеги, как бы вы себя вели и, как бы изгалялись над народом и хапали народное добро, если бы неровен час вас самих допустили бы к власти на хлебные места, которую по-вашему выходит, они гады, либералы, у вас отняли, точно кидалы поганые. Сказал он, конечно, гораздо красочней, употребляя совсем непарламентские выражения, но народ замолчал, задумался, в дебаты вступать не стал.
—И что прекратились дебаты на эту тему?
—Где там! На следующий день началось нытьё и опять стали говорить, что, дескать, при старой власти хоть и голодновато было да спокойней как-то. И это говорили те, кого и прежняя власть, и нынешняя периодически направляла без сожаления в длительные командировки в прекрасные заповедные места нашей необъятной родины кого в Карелию, кого к великому Байкалу, а кого и в чудесные ягодные таёжные места.
Денисов, посмотрев на Усольцева, сказал:
—Вы, что думаете, что я тоже ною? Это в мой огород камешек?
—Боже упаси. Просто за последнее время я так часто слышал разговоры на тему: кто виноват и что делать? — что стал думать, что виноват каждый из нас. Каждый должен просто жить по совести, но не прогибаться, быть честным, не удариться в расслабленность, проанализировать уроки своего прошлого, научится отличать ложь от правды и бороться за свою жизнь, за жизнь своих детей, за семью, говорить правду. А свобода… она или есть или её нет в тебе. Она вот тут. (Усольцев постучал пальцем по лбу), после приложил руку к сердцу, и добавил: «И вот тут. Извините за патетику. Вот здесь за домом поверните направо».
—Я именно это и хотел сделать, — ответил Денисов, плавно заворачивая направо. Он остановил по просьбе Усольцева у старого дома. Напротив дома была детская площадка, а в глубине её светилась вывеска круглосуточного магазина.
—Ну, вот я дома, — сказал Усольцев и полез в карман за деньгами.
Денисов правой рукой придержал руку Усольцева:
— Сегодня бесплатно. Меломан меломану друг и товарищ.
Усольцев отрицательно качнул головой:
—Ну, уж нет! На халяву не приучен.
—Успокойтесь, это не халява. Я угощаю, как говорят на Кавказе.
—Я заплачу. Вы же время потеряли, неудобно как-то, не для прогулок же вы выехали, — настаивал Усольцев.
— В следующий раз, хорошо? — ответил Денисов.
— Ну, что ж, спасибо, — ответил Усольцев, посмотрев тепло на водителя, и тут вдруг: пазлы в голове, наконец, соединились в нужную картину, за всё это время, пока он находился в этой машине его не покидало чувство, что он, когда-то знал этого человека, у него никаких сомнений ни осталось — перед ним Денисов Игорь Николаевич и он, улыбаясь, сказал:
— Я вас вспомнил, Игорь Николаевич.
— Мы знакомы?— на лице Денисова было искреннее удивление.
— Мы с вами встречались более двадцати лет назад. Может, вы и не вспомните. Я тогда школьником был. Это была школьная Олимпиада по литературе, и вы тогда были в жюри.
Водитель пристально посмотрел на Усольцева, лицо его вдруг радостно просияло:
— Георгий. Усольцев Георгий?
— Он самый, — улыбаясь, ответил Усольцев.
— Усольцев! — Удовлетворённо повторил Денисов.— Столько лет не слуху ни духу. Я ведь следил за литературной жизнью города. Куда ж вы пропали, Георгий? Перестали печататься. Я всегда с интересом читал ваши статьи, повесть ваша мне очень понравилась… ваши репортажи из Афганистана…
Денисов неожиданно прервался, вспомнив, что Усольцев только что говорил ему о так называемой командировке. Стушевавшись, он спросил:
— Простите. Так вы сейчас оттуда, из этой …самой командировки?
— Только что с поезда, — ответил Усольцев.
— Неисповедимы пути Господни! Вы дома — это замечательно! Ну, тогда с возвращением вас. Послушайте, Георгий, не хочу вас задерживать; понимаю, что сердце ваше рвётся домой, но давайте когда-нибудь созвонимся, поговорим. Я знаю, что вы были в Афгане. Читал ваши заметки оттуда. Я знаете, собираю материал для книги о войне. Это будет книга не о какой-то конкретной войне, а о разных войнах, в разных странах, в разные времена, это будет книга и о победителях и о побеждённых, об их мыслях, о жизни и смерти, о чаяниях и жизни людей, живущих в войну. Задумка моя движется медленно, определился пока только сюжет, и собран уже немалый материал. Вы были на войне, вы очевидец, и это очень ценно, хотелось бы из первых уст услышать, как там было, я знаю — вы хороший рассказчик, — произнёс Денисов.
— Да я с огромным удовольствием готов пообщаться, — ответил Усольцев.— Давайте ваш телефон.
Денисов достал из бардачка блокнот, быстро написал номер своего телефона, протянул лист Усольцеву:
— Вот телефон. Слушайте, а я вас ведь тогда ещё отметил на той Олимпиаде. И сочинение ваше помню хорошо. Вы прекрасно написали то сочинение. Если мне не изменяет память, тема была творчество Гоголя. Произведение можно было выбирать любое. Вы выбрали «Шинель». Я тогда подумал, что вас ожидает успех.
— Когда это было!— воскликнул Усольцев, — беря лист с телефоном.— Сколько воды утекло. Но к Гоголю отношусь по-прежнему с трепетом. Люблю его, для меня он смелейший изобретатель. До свидания, дорогой Игорь Николаевич, я непременно вам позвоню.
Усольцев вышел из машины, забрал рюкзак, закинул его за плечи. Подошёл к водительской двери, Денисов открыл окно.
—Ещё раз спасибо, что подвезли, — сказал он Денисову.— Игорь Николаевич, извините, а вот это ночное «бомбление» на машине… вы уже не работаете по специальности?
— Поговорим об этом непременно, когда созвонимся, воды на самом деле, много утекло, — ответил Денисов.— Идите, Георгий. Вас ждут дома?
— Мать. Она не знает, что я приехал.
Усольцев пошёл к парадной. У двери он обернулся и помахал Денисову рукой. Денисов моргнув фарами, плавно тронулся, набирая скорость.
Усольцев шагнул в подъезд, лампочка горела на площадке второго этажа, свет её еле просачивался вниз на нижнюю площадку, создавая хаотичные световые пятна и сумрачность. Пахло мочой, и затхлостью, кошками. Глаза Усольцева адаптировались и под лестницей, круто поднимающейся вверх, он увидел двух мужчин, они, покачиваясь, сосредоточенно мочились. На Усольцева они не обратили никакого внимания.
Усольцев повернулся к ним, сделал шаг вперёд и резко и требовательно сказал:
—Быстро убрались из подъезда, свиньи.
— Чё?— протянул один из мужчин, не оборачиваясь,— Вали, мужик, пока тебя не отоварили.
—Второй раз не буду повторять, — начиная закипать, произнёс Усольцев.— Застегнули штаны, уроды, и убрались из подъезда. И что бы я вас здесь никогда больше не видел.
—Ну, ты достал меня, — ответил мужчина, — сейчас буду тебя бить.
Он хотел повернуться, но не успел. Проговорив: «Не дождёшься», — Усольцев схватил его за шиворот, и легко, как нашкодившего кота, вывел на улицу, где бесцеремонно толкнул его в сугроб грязного снега. Отряхнув руки, он сказал негромко:
—Ещё раз застану за таким безобразием, намылю харю. Понял?
Из подъезда, застёгивая джинсы, вывалился второй мужчина. Он заторможено обвёл глазами улицу и, икнув, сказал:
—Серёга, ты куда делся?
—Вон твой Серёга-засанец, — ответил Усольцев.— Бери своего Серегу, и проваливайте отсюда, и что бы духу вашего здесь никогда не было.
—Чё ты сказал, падла?— Осознал, наконец происходящее мужчина (его товарищ пытался подняться, но не мог, только ругался бессвязно), и полез в карман. Усольцев не стал ждать продолжения, он перехватил его руку, сдавил её, вывернул, нож выпал из руки мужчины. Усольцев, не отпуская руки мужчины, ногой отфутболил нож, который улетел, подскакивая по скользкому асфальту, и зарылся в сугроб. Мужчина пьяно вскрикнул:
—Больно же, гад.
—Будет ещё больнее, если ещё раз вас увижу здесь, — ответил Усольцев и резко толкнул его к всё ещё сидящему на асфальте другу. Второй мужчина подал ему руку и поднял друга, которого развезло совершенно: он качался, голова его безвольно падала на грудь, он, что-то бормоча, поднимал ее, улыбаясь безумной уродливой улыбкой, потом опять ронял голову на грудь. Второй, тряхнув друга, сказал: « Пошли, пошли, Серый».
Потом он повернулся к Усольцеву и, выругавшись, сказал:
—Смотри, мужик, я тебя встречу, мы ещё увидимся, наша возьмёт обязательно.
—Увидимся, увидимся, — нетерпеливо ответил Усольцев.— Только ваша — никогда не возьмет, потому что это мой дом и мой город.
Усольцев повернулся и пошел к подъезду, вошёл в него, не оборачиваясь, и стал подниматься по широкой, протертой за целый век ногами нескольких поколений людей выщербленной мраморной лестнице. На его четвёртом этаже горела яркая лампочка. У соседей были установлены новые металлические двери, дверь их квартиры была прежней: толстая дубовая филёнчатая, за ней была ещё одна дверь не менее мощная, чем первая.
В 92-ом году покойный отец хотел её заменить, а входную дверь поменять на металлическую. Тогда ходили представители мастерских предлагали изготовить двери, и почти весь подъезд доверчиво заплатил им авансы, но новых дверей жильцы так и не получили: люди собравшие авансы, оказались детьми лейтенанта Шмидта. Отец переживал. Но больше не за потерянные деньги, а за испытанное унижение наглостью вежливых аферистов. Мать его успокаивала: мол, Бог с ними с деньгами и с дверью; нечего, мол, было вообще затевать эти манёвры, менять свою, ещё при царе изготовленную дверь на металлическую, безликую, окрашенную в цвет плинтусов в казарме, что она рада тому, что эта дверь осталась.
Усольцев погладил дверь, руки его вспотели, протянул руку к звонку ещё раз, огорчённо подумав о том, что нужно было всё-таки предупредить мать о своём приезде. Коротко нажал на кнопку и замер, ощущая стук своего сердца. За дверью послышались шлёпающие шаги, а затем он услышал усталый голос матери:
— Кто там?
Усольцев хотел ответить, но в горле у него будто ком застрял, он прокашлялся и хрипло сказал:
—Это я, мама, Георгий.
Пауза за дверью была совсем короткой, почти сразу раздался возглас:
—Гоша! Сынок!
Раздался звук падения связки ключей, голос матери дрожал: «Боже мой, сейчас, сейчас — ключи упали», — наконец дверь распахнулась, и Усольцев увидел мать в тёплом байковом халате, в шерстяных носках и мягких тапочках с меховой оторочкой.
Она протянула дрожащие руки к Усольцеву, сдавленно прошептав: «Вернулся».
Усольцев сделал шаг, закрыл дверь, быстро обнял мать, ощутив какая она стала маленькая и хрупкая. Они долго так стояли обнявшись и мать плача, всё время поглаживала его по