Озарение нежностью

Вначале была вырывавшаяся в небо разноцветная стремительная струя. Потом слышался треск ракет, будто рвался на части плотный картон обступивших небо туч. Небо вдруг вспыхивало изнутри то нежно-розовым, то желто-горячим, то зеленым светом.
Окончился салют, и сразу пошел дождик – густой и мелкий, таинственный в свете фонарей. Вечер был просто пушкинский.

Я шла в гости. Поздравить с Днем Победы двух людей, для которых этот праздник был самым главным после Пасхи праздником в году. В дом, где умели жить светло и мужественно, к двум людям, которые всегда и со всеми были приветливы и радушны. С ними всегда было легко — не той беззаботной, не знающей беды легкостью, а приходящей в их присутствии уверенностью, что любое горе – не окончательно. Что страдание и счастье – вовсе не взаимоисключающие друг друга понятия.
Только недавно прошел праздник Пасхи, который в те, 80-е годы, мало кто отмечал явно. И куличи пекли немногие, а уж в хлебных магазинах тем более нельзя было увидеть того великолепия выпечки с белоснежными сахарными верхушками, посыпанными разноцветным сладким бисером, как сейчас. Но пасхальное радостное настроение в их доме начиналось именно с того дня и сохранялось, переливаясь потом в День Победы.
— А ведь Христос действительно воскрес, — тихо, но четко сказал в разговоре со мной хозяин квартиры, Евгений Дмитриевич Лесников. — Он победил, и, может быть, в этом – ключ всей жизни…
Уж кто-кто, а он знал цену победе над смертью. Каждый день отвоевывал с боем. Каждый день смерть могла прекратить его дыхание, пресечь голос, положить конец трудам. Но он не просто жил, а всеми силами своего ума, сердца, воли наполнял жизнь смыслом, любовью и вдохновением.

Была чудесная прохладная зеленая весна – там, за порогом их квартиры. В простеньких вазах и темно- коричневых бутылках из-под лимонада стояли цветы – тюльпаны, гвоздики, сирень. Я не первая здесь. Гости принесли. На книжной полке лежала матросская бескозырка, та самая, которую носил юнга, когда воевал на Черном море, был сигнальщиком на катере «Слава», участвовал в разминировании фарватеров. Рядом стоял магнитофон с дистанционным управлением, что заменял хозяину письменный стол и авторучку. И стопка листков, исписанных разными почерками – это школьники и студенты переносят с магнитофонной ленты на бумагу главы его новой книги.
Этот дом притягивал не только меня. Людям так хотелось высказать свое отношение, потрясенность увиденным, благодарность. Уже не припомнить сегодня, кто предложил когда-то завести «Тетрадь для друзей». Очень скоро в ней стало тесно от записей — то разборчивых, немногословных, то размашистых, торопливых, набегающих друг на друга.
«Не хватает слов, чтобы высказать вам всю свою любовь и благодарность. Ведь порой бывает трудно, думаешь: «А! Ладно… Может, бросить это дело, найдется что-нибудь полегче?» Но вспомнишь вас обоих, голоса ваши – и все возвращается на место. И силы появляются, и приходит радость, уверенность. Спасибо, миллион раз спасибо вам за нас. Да-да! За нас, ибо без вас в нас бы чего-то очень важного не было. Это точно. От всей души спасибо.
Леня Сергеев,
студент Казанского университета».

«Вы стали для меня родными и близкими. Благодарю судьбу за то, что она свела меня с вами. Дни, проведенные у вас, навсегда останутся в моей памяти. Мне кажется, что после посещения вашего дома любой человек становится чище душой и благородней.
Людмила, г.Днепропетровск».

«Ваш дом всегда мне мил и дорог. Он светлый, ласковый и гостеприимный. В нем так хорошо от вашего радушия и уважения к жизни. Горжусь вашей дружбой.
Владимир, г.Кисловодск»

«Спасибо вам, дорогие Людмила и Евгений, что есть такие люди, как вы. Больше всего ценю в людях верность.
В.Л.Сергеева,
учительница, г.Волжский»

«Мои милые Лесниковы! У вас я не впервые. Дом ваш как храм величавого мужества, радушия, душевного тепла и сердечного уюта. Вхожу в него с таким трепетом.
В.Селицкий,
заслуженный работник культуры, член Союза художников, организатор и директор Кисловодского художественного музея».

Им часто приходили письма. Так часто, как не всегда приходят к нам в гости друзья и просто знакомые. Так часто, что если на конверте были указаны только город и фамилия, на почте без колебаний дописывали полный адрес.

…Только что Людмила спустилась к почтовому ящику и вынула из него газеты и увесистую стопку конвертов. Многие адреса знакомы им с Евгением, потому что часто повторяются. Многие авторы писем были здесь в гостях. Часто пишут с Украины, из Днепропетровска, в основном – школьники, юные следопыты. Поздно вечером, когда разойдутся сегодняшние гости, они вместе будут читать эти письма. Вернее, она читать, а он слушать. За окном будет продолжать идти дождь, тускло светиться сырой асфальт, и тополя во дворе, как серо-зеленые веники, едва обзаведясь весенней листвой, будут тянуться вверх, к окнам их третьего этажа. А потом он прочтет ей свои старые стихи, и теперь она будет слушать и повторять про себя давно уже напамять знакомые строки: «Море пшеницы, палатки у края, как бригантины, стоят, отдыхая. Ветер в палатках шумит парусиной… Вперед, бригантины!» О чем может писать бывший юнга, как не о море и бригантинах? Стихи – как всплески волн, как пульс и дыхание реки. В них зеленые деревья, и синий ветер, и весна…

Кто еще шел к счастью такими разными путями, как они?
Она на девять лет моложе, но как много различий вместили эти годы! Благополучная школьница, студентка, потом мастер на заводе. У нее заботливая мама, для которой давно уже взрослая дочь – все равно нежно опекаемый ребенок. И ритм уходящего времени так ровен, так спокоен, как ласковая колыбельная, и кажется, что так будет всегда… Но что-то, значит, накапливалось в ней все эти годы, если можно было потом так безоглядно отбросить благополучие и ринуться в постоянный риск, непреходящую тревогу за другого, неустроенность.
Они познакомились в октябре и в марте поженились. Любовь, самое утреннее из чувств, вошла в ее сердце мгновенным солнечным ударом. Она прочитала в местной газете объявление: «Требуется женщина для ухода за больным». И подумала: мне так хорошо, спокойно живется, а этот человек, наверное, нуждается в неотложной помощи. Что-то же я могу сделать для ближнего? Посетить больного, как-то облегчить его состояние?
С этими мыслями и пришла по указанному адресу. Такая внешне уверенная в себе, в модном платье, с рыжеватыми волосами, уложенными в модную прическу. И увидела человека, лежащего на длинной кровати, прикрытого до горла одеялом. Бледное лицо, исхудавшее до прозрачности. Услышала его голос и поразилась несоответствию спокойных, добрых интонаций и беспомощности этого измученного болезнью тела. Он что-то спрашивал, а она отвечала – вначале сбивчиво, а потом, незаметно для себя, все больше раскрывая перед малознакомым еще человеком свою душу. Этот, исхудавший почти до невесомости, человек был каким-то непостижимым образом словно пронизан жизнью и силой. И разговор у них шел без снижающей тон неловкой жалости, а серьезный, как с более сильным.
Она стала бывать здесь каждый день, едва дождавшись окончания рабочего дня. Варила бульоны, убирала в квартире. И еще – они говорили друг с другом и не могли наговориться….
Здоровье Евгения требовало постоянного внимания и ухода. И Людмила без всяких колебаний уволилась с работы, чтобы ничто не мешало находиться возле него. Делала уколы, улыбалась ободряюще, а сама умирала от страха и тревоги за него. Болезнь была не из тех, что проходят, и оба знали это. «Но что же мне останется в этом огромном мире, если я потеряю тебя…»
Она стала его руками и ногами. Ходила, когда требовалось, по инстанциям, оформляла ему пенсию, вызывала на дом медицинских работников, посещала социальные службы. И часто наталкивалась на недоуменный, почти враждебный вопрос: «А кто вы ему такая?»
В светской жизни, тем более в те годы, не существовало такого понятия «келейница». И хотя они оба были близки к Богу уже тем, что жили, чувствовали по-христиански, по-православному, не случилось рядом человека, который мог бы по-настоящему воцерковить их. Но тем не менее вся жизнь их была как молитва. Но чтобы официально, по полному праву находиться рядом, им оставался только один вариант. И однажды Евгений сказал: «Люда, давай зарегистрируемся». Помолчал и добавил: «Если, конечно, у тебя нет других планов».
Ее планы, мечты на будущее сводились к одному: всегда быть рядом с этим человеком. Несмотря на то, что болезнь Бехтерева, развившаяся в результате контузии, в военные годы, накрепко сковала все суставы. Многие годы он пребывал в полной неподвижности. Даже голову в сторону повернуть не мог. Двигались только пальцы изуродованных болезнью рук.
Можно лишь отступить в благоговении перед великой тайной, соединившей промыслом Божиим сердца этих двух людей. Ведь тайну объяснить невозможно.
Работница ЗАГСа, на лице которой так и застыло недоуменное выражение, провела регистрацию молодоженов на дому. Правда, для этого понадобилось вмешательство собкора «Комсомольской правды» Георгия Пряхина. А потом они позвали гостей на свадебный пир. Из разных городов приехали его друзья, с которыми он служил когда-то на корабле. И медсестра, выхаживавшая в госпитале юнгу Евгения Лесникова.
С тех пор они каждый год прокручивали магнитофонную пленку, слушали вновь запись с этой свадьбы. Песни моряков о синих очах далеких подруг, о доме родном. Там запечатлелось и ее смущение, когда кто-то попросил невесту сказать тост. Она тогда покраснела, стала отнекиваться: «Да не умею я говорить!». Сосед по столу подсказал: «А вы просто скажите, что всегда будете верным другом Евгению! Клянусь – и все». И Людмила сразу посерьезнела: «Я не буду клястися. Просто я люблю Женьку».
С тех пор ни разу не поколебалась она в этих словах.

У апостола Павла есть изумительные, потрясающие слова о настоящей любви. Заметив вначале, что у каждого человека есть собственное призвание и свой, только ему присущий дар, он говорит дальше: «Ревнуйте о дарах больших, и я покажу вам путь еще превосходнейший. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, на радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает».
А Евгений? Человек, который никогда не был баловнем судьбы. Со времен Великой Отечественной войны, ребенком окунувшийся в страшный Сталинградский котел, хлебнул из него столько, что и взрослому хватило бы. Сколько потерь пришлось на его долю. Позже в одной из книг своих он опишет первую встречу с войной:
«Рванула бомба замедленного действия. Страшная сила вырывала с корнем деревья, валила столбы, сметала стены. Оглушенный, задыхающийся от дыма и пыли, он выбрался из канавы.
— Помогите! – явственно раздался чей-то голос.
Человек не кричал – он молил… Ночью во дворе было светло, как днем…»
Любую радость, самую короткую, с тех пор он бережно хранил в своем сердце как противовес смертельной, уничтожающей злобной силе. Только радостей было всегда очень мало. И только в единственном Господь одарил его с необычайной щедростью: любовью. Женщиной, которая за годы их совместной жизни не отобрала у него ни одной минуты, не огорчила ни одним своим огорчением, а все годы только дарила. В ошеломляющей неожиданности этого дара была, может быть, высокая справедливость: кто еще заслуживал любви и умел любить так, как он? Помните, опять из Библии: «Нет больше той любви, как кто положит душу за други своя…»
Он осваивал эту истину на горькой практике. Осознание любви – к матери, едва не потерянной в вихре войны, к родному, разрушенному на его глазах Сталинграду, к Родине, которую грозили у него отнять, — приходило через ненависть к темной и смутной силе, называемой фашизмом. Чтобы любить, а не оплакивать, надо было отстоять любовь. И он отстаивал – тринадцатилетний русский Гаврош, участвовал в уличных боях, подносил бойцам пулеметные диски. Воевал Сталинград – воевали и мальчишки. Спустя много времени Евгений напишет о первом убитом им фашисте: «В проеме стены неожиданно появилась немецкая каска, затем фигура фашиста в грязно-зеленой форме. Вскинув автомат, я выпустил длинную, до последнего патрона, очередь. Фашист повернулся в мою сторону и тяжело осел у стены, не успев сделать и шага. Со мной случилось что-то вроде нервного припадка. Нелегко убивать человека. Даже если этот человек ненавистный фашист…»
Потом он был ранен, а подлечившись, попал на Волжскую флотилию, был сигнальщиком на настоящем боевом корабле. Это было время, когда в жестких и трудных военных днях уже угадывалось дыхание весны, не календарной – весны Победы. Но должен был пройти еще год, пока наступит еще одна весна, и залпы салюта возвестят всему миру о Победе. Только год, который предстояло прожить до Победы, вместит в себя взрыв мины, контузию, госпиталь, белые халаты у койки маленького сигнальщика и начало грядущей болезни, которая поселится в его теле на всю жизнь. И приход невыносимых болей, что не уйдут уже никогда, до самого конца его жизни. Где он брал силы переносить их без стонов и жалоб, не понимал никто, и врачи в том числе. Но именно об этой весне 1944-го он через много лет напишет стихи:
Посмотри, начался ледолом,
Лед трещит, поднимаясь горой.
То весна пошла напролом
В свой последний решительный бой.
Уходи же, зима, не перечь!
Засвистели скворцы свои скерцо.
На всю жизнь я хочу сберечь
Чувство ранней весны в своем сердце.

И ему действительно удалось сберечь на всю жизнь чувство весны. Иначе как бы мог он писать свои книги, вести переписку с молодежью и школьниками? За год он получал примерно около четырех тысяч писем и отвечал на все.
Пока билось сердце и работало сознание, он жил, никаких скидок не признавая, заставляя себя делать не то, к чему вынуждают обстоятельства, а то, что считал нужным. И сколько же ему понадобилось труда, чтобы сказать, высказаться на бумаге так, чтобы слово стало поступком. Приходя в гости, я часто видела, как он лежал, обложенный книгами, потому что не мог работать нетщательно. По несколько раз перечитывал Паустовского, стараясь изо всех сил проникнуть в секреты писательского мастерства. По несколько раз переделывал каждую свою страницу, а это очень долго, ведь он мог только воспринимать на слух надиктованные на магнитофон свои слова. Но суровая тяжесть этой работы не давила его, а выпрямляла и привязывала к жизни.

Наверное, посторонний человек мог бы представить его аскетом, знающим только свою работу и презирающим человеческие недостатки. А он не был аскетом. Он был добр и терпелив по отношению к людям и никогда никого не осудил, хотя много раз наталкивался на непонимание. Он умел огорчаться и радоваться, смеяться и любить, скучать по своим друзьям и тянуться к ним. С ним можно было говорить о футболе, стихах и музыке, он помнил каждую улицу города так, будто ходил по ним ежедневно, и мог подробнейшим образом о городе рассказывать. Его дом был, если можно так сказать, экологически чистой территорией – чистой от зла, зависти, скопидомства. Он жил так, словно ничего не привязывало его к этой земле, и в то же время старался как можно больше на этой земле сделать. Чистота его жизни, бесстрашие перед бедой и доверие ко всем словно очищали этот дом, куда стремилось столько людей. Не за этой ли чистотой стремилось?
Как бы я хотела сказать, что их жизнь встречала со всех сторон понимание и сочувствие! Увы, не всегда. И сплетни сочинялись. И жалеть пробовали Людмилу: «Бедная вы, на какое пошли самопожертвование…»
И даже одна чиновница как-то явилась к ним домой проверять документы…
Говорят, все счастливые семьи похожи друг на друга. У этой – своя, особая история. Ее отличие в том, что их дорога оказалась намного труднее, чем у других. Но тем четче выявилось то главное, что отличает людей, сумевших стать вровень со своим счастьем. Любовь. Мужество. Верность. Благородство.

Как драгоценность храню совместный подарок Евгения и Людмилы Лесниковых – одну из его последних книг «Призыву по возрасту не подлежит». На титульном листе написано: «Самому любимому другу Надежде Ефременко». Спасибо. Быть принятым вами в друзья – большая честь.
Он уходил как солдат, как воин-мученик, мужественно, молча, терпеливо. Отказывали почки, боли стали нестерпимыми. Но пока находился в сознании, не позволил себе ни единого стона. И только теряя сознание – кричал. А приходя в себя, извинялся перед плачущей женой: «Прости, Людочка. Я тебя напугал?»
А потом его лицо стало светлым и радостным.
Упокой, Господи, душу воина Твоего Евгения