Оэл - менестрель

Маленькие окна на постоялом дворе близ Флангера были открыты настежь и источали тусклый свет. Внутри стоял чад, в душной желтой мгле шло веселье – некий странник угощал ужином и вином всех без разбору – проезжих горожан, купцов, бродячих ремесленников и нищенствующих монахов. Все давно были пьяны, вопили кто во что горазд, кто-то пытался плясать, кто-то, по-братски обнимая соседа, рассказывал о скорбной жизни своей. Виновник нежданного праздника - хрупкий, улыбчивый молодой человек в новеньком дорожном одеянии - сидел у окна, поглаживал пламя свечи, пропуская его между тонкими пальцами, и с интересом следил за происходящим.
Два дня тому назад он, прославленный придворный менестрель герцога Даррзы, наконец добился разрешения навсегда оставить службу. Решающими были такие его слова: «Ваше сиятельство, я не могу больше выполнять свои обязанности, ибо, слагая песни, всегда наталкиваюсь на непреодолимую стену, отделяющую ложь от правды, и, развлекая этими песнями ваше сиятельство, тщетно бьюсь в эту стену, пытаясь сделать несуществующее существующим. К концу каждого пира я разбиваюсь в кровь. Я едва жив, я в отчаянии, пощадите меня, ваше сиятельство». Загадочная эта речь означала, что Оэл смертельно устал воспевать мнимую доблесть герцога и далеко не бесспорную красоту его супруги. Если бы герцог был чуточку сообразительней, Оэл неминуемо провел бы остаток своих дней в темнице. К счастью, герцог подумал лишь, что бедняга слегка повредился в уме, и отпустил его на все четыре стороны, наградив в меру своей щедрости. Деньги эти Оэл счел грязными, лестью и ложью добытыми и решил избавиться от них как можно скорее. На постоялом дворе он с порога крикнул: «Угощаю всех!» и целый вечер развлекался, наблюдая постепенные изменения человеческих повадок в зависимости от степени подпития.
Народ уже не помнил, на чьи деньги гуляет, и больше не поднимал кружки за здоровье щедрого господина. Перевалило за полночь. Удовлетворенно пересчитав оставшуюся мелочь, Оэл поднялся было, чтобы отправиться спать, но тут дверь распахнулась с грохотом, и появились новые гости. Впереди - могучий бритоголовый воин с изуродованным шрамами лицом, раскосыми кошачьими глазами и огромным бриллиантом в серьге. За ним – еще четверо, пониже и ростом, и рангом. Судя по внешности и манерам, все они были жителями Кардженгра, оставалось только гадать, каким ветром занесло их в эти края.
Свободных мест не было. Оглядевшись, бритоголовый указал на стол у камина, где пригрелись за вином и беседой несколько хмельных горожан. Недолго думая, те четверо деловито вышвырнули собутыльников и, наклонив стол, со звоном ссыпали на пол тарелки с объедками, бутылки и щербатые кружки. Теперь вновь прибывших заметили все. Выбежал хозяин.
- Добро пожаловать, у нас сегодня бесплатно, – молвил он угодливо. - Угощение за счет вон того молодого господина.
Встретившись взглядом с чужеземцем, Оэл вежливо наклонил голову, но тот, не пожелав ответить на приветствие, мрачно проронил:
- Нет.
Это слово вмещало в себя очень многое. «Свое подаяние этот слюнтяй пусть оставит при себе. Мы сами заплатим за себя и за кого угодно, ибо денег у нас предостаточно, но если вдруг не захотим платить вовсе, тебе придется с этим смириться». Повисло тяжелое молчание. Постояльцы потихоньку стали разбредаться от греха подальше.
И тогда Оэл уселся на стол и тихо-тихо начал песню, которую сложил год назад и пел с тех пор всего два раза - о битве у скалы Ощеренная Пасть, самом кровавом сражении минувшей войны, в котором Армия Трех Королей, никогда не знавшая поражений, была разгромлена войском ирнаков:

« Знамена рухнули на камни,
Мы отступаем с болью в сердце...»

Оэл прикрыл глаза и представил себе то, что требовалось представить. Увидел желтые скалы и тучи пыли, почувствовал запах крови и нагретого солнцем металла, услышал свист горячего ветра, рассеченного длинной ирнакской стрелой. Он явственно увидел эту оперенную бело-черным стрелу против своей груди и снова пережил тот миг, когда время замедляется для того, чтобы перед глазами пронеслась вся жизнь с самого начала, в то время как стрела неторопливо преодолевает расстояние в два пальца. Оэл знал, что эта песня всякий раз отнимает у него год жизни, но ее нельзя петь иначе...

« ...Но мы не прокляты судьбою,
И доблесть не была напрасной,
И знаком будущей победы
горит звезда у горизонта!»

Открыв глаза, Оэл увидел бритоголового, неподвижно возвышающегося прямо перед ним. Исполосованное шрамами лицо ничего не выражало, но в желтых, без ресниц, глазах стояли слезы. Не говоря ни слова, он сгреб Оэла в объятия и стиснул так, что пресеклось дыхание.
Через минуту Оэл сидел рядом с ним за столом, держа в руке наполненный кубок. Суровые чужестранцы, протрезвевшие гости, хозяин, застывший на пороге кухни - все смотрели только на Оэла. Стояла тишина, особая чистая тишина, что приходит на смену славно спетой песне.
- Помянем, – глухо сказал воин и плеснул немного вина в камин. Пламя взвилось и опало.
- Помянем,—отозвался Оэл, еще не пришедший в себя после пения.
- Иарен, Ратн, Инриг, Таэрдж... -- шептал воин, глядя в огонь. Остальные четверо, шевеля губами, тоже перечисляли имена, длинную череду
- ... в огонь ушедшие, огнем ставшие... простите, что я не с вами.
закончил воин и медленно пригубил.
Оэл хлебнул и закашлялся, такого крепкого он обычно не пил.
– Я барон Анорг из Дженгра.
- Я Оэл Тал из Эльта.
На самом деле Оэл не помнил этого города, хоть искренне считал его своей родиной. Он вырос в одном из больших селений в предгорьях, где его вечно дразнили подкидышем и тихоней, и откуда он ушел при первой возможности, решив во что бы то ни стало добраться до столицы. Когда кончились припасы, попытался заработать пением на ярмарке. Там его услышал один из приближенных герцога и привез в замок, где Оэл и жил с тех пор.
- В год битвы ты, верно, был совсем мальчишкой, – сказал барон - Эльтский отряд кишел мальчишками. Не спорю, люди Эльта – достойные воины. Но посылать в бой детей бесполезно.
И вдруг Оэл, не бывавший не только в бою, но и ни в одной крупной драке, выпрямился и ответил:
- Ты напрасно думаешь, что от эльтских парней мало толку в сражении.
- От кого было больше толку – неважно. Проиграли все.
Барон пригубил еще и добавил с угрюмой усмешкой:
- Тогда перед походом я побывал у одной ведуньи, она пошептала надо мной и начертила знак на внутренней стороне щита. Я не получил в том бою ни царапины. Остался в живых один из всего клана. Теперь я прошу прощения за это всякий раз, как поминаю своих. У тебя уцелел кто-нибудь - отец, братья?
Оэл покачал головой, желая сказать, что ни отца, ни братьев у него нет, но не успел: барон, по-своему истолковав этот жест, воскликнул:
- Неужели и ты заговоренный?
- Нет. Я … 

Оэл собирался сказать: «Я не воевал, просто сложил песню…» Но почему-то медлил. Барон  ждал, испытующе глядя ему в глаза. Люди внимали, затаив дыхание - такую беседу не каждый день услышишь. И Оэл понял: признаться в том, что он не был в сражении у Ощеренной Пасти, он сейчас не сможет.
- Нет, я не заговоренный... я был ранен, – тихо произнес он – Стрелой. В грудь.
Произнося эти слова, он вдруг почувствовал, как исчезает граница между ложью и правдой. Стрела действительно была, ведь он полной мерой пережил ее краткий полет. Ничто не переменилось в воображаемой картине, просто она стала подлинной настолько, насколько могут быть подлинными воспоминания. Все, что знал Оэл о битве у Ощеренной Пасти и ее героях, все, что домыслил, о чем спел, превращалось в воспоминания. Он вспоминал сражение, а в нем себя - другого, незнакомого, - видел свое другое прошлое, то, что было до и после достопамятной стрелы. Его память стала двойной: история придворного менестреля и история благородного рыцаря из Эльта существовали в ней одновременно и равноправно, он не мог сказать, кто он на самом деле, и что это значит – быть на самом деле. Все вокруг стало зыбким звенящим маревом. Оэл сжал кубок обеими руками, сплетя пальцы, не зная, кто сделал это движение - менестрель или рыцарь, в равной мере ощущая себя и тем, и другим. Две истории сошлись, словно две дороги, и он замер на перекрестке.
- Нам повезло, мы остались в живых и можем мстить, – послышался голос барона, - Я еду к государю Хэмгу, он готовит поход на ирнаков. Присоединяйся, Оэл. Или ты намерен соблюдать ваши странные обычаи? Вы, северяне, почему-то считаете месть недостойным делом.
Оэл поднял глаза.
- Отец сказал мне: «Запомни, мы не мстим. Никогда». За час перед битвой он сказал мне это. Прости, я не присоединюсь к тебе.
Барон неторопливо кивнул в знак понимания и одобрения.
- Выпей еще. Выпей и спой что-нибудь.
Оэл лихо осушил кубок, стукнул им о стол и начал:

«Ты помнишь, друг,
Осаду города тогда, весною?
Костров неумолимое кольцо
вокруг полночных стен, на долгих склонах
сиреневых холмов. Чужая ночь
так странно пахнет, сладко и тревожно...»

Он слагал песню на ходу, как делал это не раз - неторопливо, с наслаждением нанизывал слова на длинную нить мелодии. Допел, начал другую, потом еще одну. Никогда прежде ему не удавалось так точно облекать свои мысли в стихи и музыку. Ведь теперь он пел не о придуманном или услышанном от других, а о том, что испытал сам. О боях и поединках, в которых участвовал, о землях, которые повидал, о людях, которым служил и с которыми был дружен. Оэл пел о своем прошлом так, чтобы ни одно слово нельзя было отбросить, заместить другим или хотя бы усомниться в нем. Он пел, и наваждение рассеивалось, вновь воздвигалась стена, отделяющая ложь от правды, замершее было время снова текло своим чередом.
- О, я вспомнил тебя, – вдруг молвил барон. – Верно. Турнир в столице минувшим летом. Доблестный граф Оэл Тал. Горностай в гербе. И как я не узнал сразу? Удивительно.
- Такое бывает, – с улыбкой ответил Оэл. - А я узнал тебя, как только увидел. Как не узнать того, кто был на ристалище вторым после короля Антарского?
- Я был бы первым, если бы мой конь... Впрочем, неважно, – проворчал барон.– Государь Антарский – достойнейший из рыцарей, я не досадую, что победа досталась ему.

Граф Оэл Тал и барон Анорг беседовали до рассвета. Никто из них не жалел, что пожертвовал сном. На прощание они обнялись, и пятеро чужеземцев исчезли так же стремительно, как появились.
Оэл сидел в задумчивости, внимательно рассматривая пустой глиняный кубок, темные доски стола в трещинах и грязных подтеках и собственные руки, лежащие на столе – смуглые, крепкие, с тусклыми фамильными перстнями на пальцах. Руки, совершенно незнакомые менестрелю Оэлу.
– Эй, хозяин, есть у тебя зеркало? – крикнул он.
Хозяин, измученный ночным бдением над знатными гостями, из последних сил улыбающийся, ответил, что зеркала как такового нет, но есть полированный щит, оставленный в уплату за ночлег каким-то купцом и блистающая как солнце, нет, ярче солнца, большая крышка от сковороды. Что прикажет принести лорд рыцарь?
Оэл не ответил. Он догадывался, каким увидит свое отражение. Важнее было посмотреть, какова теперь жизнь. Узнать, к чему привели его великое искусство и его маленькая неправда.
Он поднялся, громыхнув о скамью тяжелым мечом, висящим на поясе.
- Уезжаете, лорд рыцарь? - хозяин глядел на него снизу вверх. – Доброго пути вам. Вот и погода знатная стоит как раз...
- Испортится завтра, – невозмутимо предсказал Оэл.
Старая рана от ирнакской стрелы всегда ныла перед дождем.