Non facio! (Окончание)

15

Капитул магов теперь предпочитал собираться без Катона. Маги смертельно, до судорог, боялись своего молодого коллегу, хотя никто из них не сознался бы в этом. Только Василид как-то обмолвился:

— В нем живет дух Хозяина… если к Хозяину вообще применимо слово «живет».

Сегодня капитул обсуждал первые, предварительные итоги исполнения нового плана.

— Что там с термами Катона?

— Инсулы снесены, площадь расчищена.  Можно приступать к строительству.

— Место мне не нравится…

— Ничего не поделаешь, он сам выбирал…

— Денежные раздачи прошли как надо: на улицах уже кричат: «Слава Катону!»

— А если Деций вернется?

— Деций не вернется…

— Хорошо бы Катону хоть немного в армии послужить… жаль, не успеем…

— Не обязательно. Наша ставка на его безупречное патрицианское происхождение. Таких императоров давно не было… слава предков, ля-ля-ля, тра-та-та…

— У кого контакт был? Хозяин одобряет?

— Одобряет. Говорит, скоро у Катона будет новое имя.

— Какое?

— Не сказал, только число сообщил. Шестьсот шестьдесят шесть…

— Братья, а вы заметили, что мы совсем перестали спорить? У меня такое ощущение, будто сам с собой разговариваю…

— А у меня ощущение, будто уже и нет меня… сегодня утром пытался имя свое вспомнить…

Маги опустили головы и замолчали.

16

Катон принимал своих шпионов. Имена их он не трудился запомнить: вполне хватало короткого «ты».

— Ты, говори!

— Сакрилегов выпускают из тюрем. Кого выкупают, за кого сенаторы хлопочут… Отступники их встречают, руки целуют, деньги предлагают… Исповедники отступников жалеют. Ха-ха! Изломанные на пытках, больные, голодные — здоровых жалеют! Сумасшедшие…

— Кто у них теперь Папа?

— Еще не выбрали… боятся пока.

  — Ты!

— За главного у них Цестий Целерин, врач, его недавно из тюрьмы выпустили. Живет на вилле Метелла, бывшего гладиатора…

— Где?!

— Да там полным-полно сакрилегов, и храм свой они на вилле устроили… А в фонтане атриума новообращенных крестят!

Шпионы с недоумением переглядывались, ожидая, пока у нанимателя прекратится приступ непонятного веселья. Катон хохотал, откинувшись на подушки, вставал, снова падал, увидев вытянутые лица своих людей. Отсмеявшись, маг щедро расплатился с осведомителями и отпустил их. Новых поручений он никому не дал, к великому облегчению оборванцев. Деньги, конечно, хорошая штука, но от этого странного и жуткого парня лучше держаться подальше — целее будешь!

17

— Почему бы нам просто не поговорить, Кассия? Ты же не изнеженная дочка сенатора, ты обычная, простая римская девчонка! Если кто попробует тебя обидеть, ты в обморок не упадешь, ты будешь драться, царапаться, кусаться, визжать на весь Рим! Так ведь?

— Нам не о чем говорить!

— Ну, наконец-то! А я уж думал, что у тебя от болтовни с подругами язык опух!

— С какими… да ну тебя!

— Давай корзинку, донесу. Или боишься, что я украду твою тухлую рыбу?

— Какая рыба?! Там овощи с рынка…

— А я думал — с помойки!

Тут Кассия не выдержала и треснула Катона корзиной по спине. Тот согнулся пополам и заскулил, изображая побитую собачонку; девушка невольно рассмеялась, но тут же спохватилась:

— Уйди! Мне нельзя с тобой разговаривать!

— Почему?!

— Потому, что я христианка, а ты бесам служишь!

— Ха! Это они мне служат! Вот, смотри, сейчас они поднимут меня над крышами!

Катон раскинул руки в стороны и сложил пальцы особым знаком, лицо при этом поднял к небу. Ничего не произошло. Маг повторил жест и нетерпеливо топнул ногой — результат тот же. Кассия залилась смехом, глядя на обескураженное лицо парня.

— Ой, не могу! — причитала она сквозь слезы. — Тебе надо было в мимы  идти, большие деньги бы зарабатывал!

Отсмеявшись, девушка сунула Катону в руки корзину.

— Неси, летун. Она и вправду тяжелая.

Катон послушно взял корзину, и они пошли рядом, не замечая глазеющих на странную пару прохожих. Страшный, могущественный маг, именем которого уже и детей пугали; начинающий политик, на чьи деньги пили во всех тавернах Города, нес за всем известной егозой, дочкой гладиатора, огромную и не очень чистую корзину!

— Слушай, без всяких шуток, она действительно рыбой воняет, твоя корзина! Что там?

Кассия вздохнула и обреченно созналась:

— Это гарум . Отец его очень любит, просил купить. И купила-то всего пузырек маленький, а вся корзина провоняла! Гадость страшная; и как вы, богачи и патриции, можете его есть?!

— Я ни разу не пробовал…

— Рассказывай! Небось, в детстве паштетом из павлиньих язычков  кормили…

— Миска вареной полбы в день, и то не всегда. Ну, и что на храмовой кухне украду.

Заметив недоуменный взгляд девушки, он пояснил:

— Я сирота, родителей не помню. Знатные родственники совсем малышом отдали в храм Аполлона, учиться. Вроде как, способности у меня особые; на самом деле — просто сбыли с рук. Иногда, правда, брали к себе на приморскую виллу: родственные связи восстанавливать. Ну, а в храме… там все друг друга ненавидят, слабых шпыняют: подай, принеси, помой… Одна радость была — в Город сбежать! Бывало, до позднего вечера не возвращался.

— И что в храме? Били?

— Если замечали, что сбежал, — били. Чаще, правда, не замечали — кому я нужен? А, это не интересно. Ты лучше скажи, почему девчонки так щипаться любят?  Нет, серьезно! И почему у них такие тонкие и костлявые пальцы? Была одна такая, дочка рыбака; как воткнет свой палец в бок, аж до печенок достанет!

— Не надо девочек за волосы дергать! Это больно и обидно!

Некоторое время они шли молча, и прохожие перестали обращать на них внимание — пара и пара, каких тысячи. Удивительно, как может человек измениться даже внешне, в зависимости от своего внутреннего состояния! Напряженная, звенящая мрачной силой тьма, всегда окружавшая Катона, рассеялась и что же осталось? Обычный парень, полностью поглощенный общением со своей девушкой! Его не узнавали, даже пару раз чувствительно толкнули; потом, обмирая от страха, рассыпались в извинениях.

— А где она сейчас?

— Кто?

— Та девочка, дочка рыбака.

— Не знаю…  наверное, уже замужем, детей штуки три, не меньше. Муж, загорелый могучий рыбак, на закате возвращается домой, а она с детьми стоит на берегу и высматривает в море его парус… один малыш, очень толстый, на руках у матери, двое цепляются за края столы…

— Рыбачки не носят столы, на ней широкая юбка и рубаха с корсетом!

— Ага! Корсет распущен, потому что в животе — четвертый.

— Пусть все так и будет! — горячо сказала Кассия. — Подай, Господи!

И перекрестилась. Катон дернулся, как от удара, и остановился.

— Что с тобой? — встревожилась Кассия. — Ты побледнел весь… сердце, да?

— Нет, ничего… это от гарума твоего… надо же, мерзость какая! Сейчас все пройдет…

— Да тебе лежать надо! Зайди к нам — пришли уже.

— Нет. У вас мне лучше не станет, это уж точно. Домой пойду. Вот твоя корзина с тухлятиной…

Поставил на мостовую корзину, повернулся и быстро зашагал прочь. Из дома вышел Целерин и задумчиво посмотрел вслед магу.

— Так жалко его, отец Цестий, так хочется ему помочь, — прошептала девушка, — он добрый и очень несчастный…

— Этот «добрый и несчастный» вступил в сговор с дьяволом, убил несколько человек, множество искалечил, — жестко сказал священник. — Боюсь, помочь ему уже невозможно…

Кассия опустила голову, чтобы скрыть набежавшие слезы. Целерин погладил ее по голове и попытался утешить:

— Впрочем, что невозможно человеку, возможно Богу. Пойдем, девочка, помолимся о спасении души этого заблудившегося в жизни человека…

  18

Домой Катон не пошел, а направился сразу в святилище Асклепия, вне себя от ярости. Только ярость и поддержала его дорогой, когда изголодавшаяся бесовщина набросилась на него. Маг пинком вышвырнул из святилища зазевавшегося жреца; тот поклонился и почтительно прикрыл все двери, чтобы никто из случайных посетителей не помешал великому общаться с «богом».

— Открывай глаза и рот, поговорить надо! — крикнул Катон, встав перед статуей.

— Что так рассердило моего любимого ученика? — раздался рокочущий бас.

— А почему ты сегодня свет из глаз не пускаешь? — подозрительно спросил Катон.

— Это для чужих, между своими такие вещи не проходят. У тебя от этого ко мне уважения прибавится? Тогда посвечу, если хочешь, мне не жалко!

— Обойдемся. Я требую точного соблюдения нашего договора, или ищи себе другого ученика! Первое — твои псы продолжают меня жрать, этого я больше не потерплю! Я снисходил к их слабости, но источник жизни во мне может иссякнуть, что и не в твоих интересах тоже. Немедленно прекратить!

  — Принято.

— Второе и главное: сегодня они вышли из повиновения. Простенькое заклинание полета они просто проигнорировали! Такое не должно повториться!

— Накажу! Ох, как я их накажу! Выть будут!

— По-моему, ты смеешься, но это меня не касается. Смейся, сколько тебе угодно, но наш договор ты выполнить обязан, иначе я буду считать его расторгнутым. Ты известный законник и буквоед, поэтому произношу и формулирую: все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, откажутся или не смогут выполнить мой приказ. Согласен?

— Согласен…

— Все мои обязательства перед тобой прекратятся в тот момент, когда подчиненные тебе духи, один или много, прикоснутся, вольно или невольно, к моему источнику жизни. Согласен?

— Согласен…

— Теперь последнее. Я требую от тебя, лично от тебя, устроить мой брак с Кассией, дочерью бывшего гладиатора Метелла. Зная, с кем имею дело…

— С кем?

— С проходимцем, способным обмануть даже торговца из Субуры. Так вот, зная с кем имею дело, кладу волос Кассии на алтарь и требую, чтобы она не позднее, чем через двадцать суток от этой минуты вошла в мой дом как моя жена — добровольно и с радостью.

— Зачем тебе эта девчонка? Хочешь дочь императора?

— Не хочу. Кроме того, у императора нет дочери!

— Хорошо, я дам тебе будущую царицу Пальмиры Зенобию, только пусть подрастет немного… договорились?

— Кассию, дочь гладиатора Метелла! Как и в первых двух случаях, ты должен четко и без прибавлений произнести слово «согласен». Ну?

— Мне надо подумать.

— Как хочешь. Договор расторгнут! Я пошел…

— Подожди! Нельзя же так поспешно… согласен!

19

Дома Катон подошел к полкам с книгами. В ячейках аккуратно лежали цилиндрические футляры-цисты, закрытые золотыми крышечками с надписями. На полке «Сакрилеги» Катон перебирал цисты, пока не вытащил объемистый цилиндр с надписью:

«Письма еврея Савла из Тарса, римского гражданина, которого сакрилеги называют апостолом Павлом. Переписаны для М. Порция Катона. Переписчик — младший хранитель библиотеки Божественного Августа Сократос Плавт».

Катон установил свиток в специальных зажимах, позволяющих легко его перематывать, и принялся читать с того места, на котором остановился в прошлый раз:

«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание, и всю веру, что могу и горы переставлять, а не имею любви; то я ничто. И если я раздам все имение мое, и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею; нет мне в том никакой пользы. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем. Когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.

А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше» .

— Но любовь из них больше, — повторил Катон вслух. — Почему? Вера, по его собственному утверждению, может горы двигать… могучая магия. Исследуем этот вопрос!

И принялся ходить по кабинету, заложив руки за спину. Кувшин с крепким вином, заранее приготовленный рабами, остался нетронутым.  

20

— Слава! Слава императору Галлу!  — разносилось по Риму. Слабенько разносилось: никто не проплатил ликование толпы, а напрасно. Сначала Деций, сгинувший в болотах Мезии вместе с сыном, лишил столицу праздника своего погребения, потом этот новый император Галл, решивший сэкономить на коронации; неправильно это! Умер правитель — все скорбят за казенный счет; вступил на престол — все за казенный счет радуются; вот это — правильно, это — по-римски! Если людям станет безразлично, кто сидит на престоле, если на крик: «Слава императору!» будут отвечать вялым: «Да пошел он…», то он и пойдет, причем точно туда, куда послали!

Галл, не читая, подписывал все указы, что ему подсовывали, в числе прочих подмахнул эдикт о введении в число сенаторов некоего Марка Порция Катона. Впрочем, этот эдикт он прочитал и даже изволил по его поводу высказаться:

— Ну наконец-то, настоящее римское имя! Не из вольноотпущенников, нет? Что? Из тех самых Катонов? Да что вы говорите! Они не вымерли? Скажете еще, что и Бруты до сих пор в Риме живут? Нет? Хвала богам…

Первое появление в сенате Катона позабавило. Новая тога с пурпурной каймой  раздражала, путалась под ногами, обнаженное плечо хотелось чем-нибудь прикрыть, но в самом сенате он увидел множество тех, кто пользовался его услугами. Они смущались, пугались, отводили глаза, а Катон приветливо здоровался со всеми. Тех, кому он помог восстановить мужскую силу, громко расспрашивал о здоровье; тем, кому помог избавиться от врагов, рекомендовал беречь себя от злоумышленников.

Когда проходило голосование о назначении Катона на какую-то должность (он не вникал, какую), никто не высказался против. Еще бы!

На втором заседании сената ему стало нестерпимо скучно. Все эти люди были так предсказуемы, так легко было ими управлять, что Катон вдруг увидел весь свой путь, до конца. Да, он станет императором, и тогда придется терпеть эту публику всегда; власть не принесет ему ни малейшей радости, она будет только в тягость. Он понял, что нормальный человек не может любить власть ради самой власти; что только высокая цель может оправдать властителя в его же собственных глазах. Но ведь у него-то не было такой цели! Уничтожить христианскую Церковь по приказу Хозяина? А зачем? Ему-то это зачем?!

Придя домой, Катон напился так, как еще ни разу не напивался. Утром, против ожидания, он не испытал похмелья. Он вдруг вспомнил, что сегодня двадцать первый день, а Кассия не пришла.

— Тоже мне, Аполлон, — бормотал Катон, плескаясь в ледяном бассейне. —  Ладно, поговорим!

21

— Наш договор нарушен тобой в одностороннем порядке, и, де факто, он потерял силу, — рассуждал Катон, расхаживая перед статуей. — Власть мне не нужна, в императоры не пойду. Non facio!

  — Но ты не можешь вот так все бросить, — рокотал бас. — Ты не знаешь, от чего отказываешься! Рим — только начало, дальше — весь мир! Слава Александра Македонского — ничто, по сравнению с тем, что ждет тебя! Цари будут ползать у твоих ног и ждать твоего милостивого взгляда… только одного взгляда!

— Ищи другого дурака. Что придумал — чтобы всякая дрянь у меня под ногами ползала! Из всего, что ты сейчас сказал, верно только одно: слава Александра Македонского — ничто! Ничто, по сравнению с тем, что ты отнял у меня. Ищи другого императора!

— Я отнял?! Ты сам отдал, еще и взять уговаривал! Вспомни, как ты упивался могуществом, как топтал людей, с какой жадностью шел от заклинания к заклинанию! Ха-ха! Заклинания, магия, Гермес Трисмегист — будто все это имеет хоть какое-то значение! Как смеялся я, наблюдая за вашими глупыми ужимками, маги! Маги, ха-ха! Обезьяны бесхвостые! Скрючит пальцы особым образом, картинку глупую нарисует и думает, что мной управляет! Мной! Ха-ха-ха! Кусок сыра едоком управляет!

— Чего так развеселился, змей? — Катон был абсолютно невозмутим: видимо, ничего нового собеседник ему не сообщил. — Про магию я и сам понял — обман это, ничего, кроме обмана. Любой римский бродяга, последний нищий, банный раб — все они неизмеримо выше самого сильного мага, потому что они — живые, а мы — выеденные изнутри, как червивый плод. Но и ты, едок, с псами своими, ниже человека! Вот он, твой главный секрет, твоя самая охраняемая тайна! Что, угадал? Все твое могущество — мыльный пузырь. Давай, что там у тебя в запасе? Дым, молния, гром, свет из глаз? Рыночный фокусник! Старый, и уже совсем не смешной мим!

Никаких молний, никаких вспышек из глаз — только каменное и очень тяжелое молчание. Ледяной, неизбывный ужас стал заполнять святилище, и не было никакой возможности выдержать в нем даже миг, а ужас все рос, ширился, и выхода не было, не было…

— Ну, как тебе мой фокус? Смешно? — в рокочущем басе не было уже ничего, кроме самой черной злобы.

— Что это?

— Мое обычное состояние. Всегда так живу. Нравится?

— Нет.

—Мне тоже. Но это и тебя ждет, причем навсегда, навеки… поможем друг другу, а? Я сейчас немного… ограничен, так можно сказать…

— Ты сейчас связан и валяешься на самом дне ада, я читал писания сакрилегов.

— С твоей помощью я могу вырваться. Ты получишь всемирную власть, ты станешь живым богом-правителем; будет осуществима любая, самая прекрасная сказка, о которой ты только мечтал в детстве, причем для всех, для всех! Золотой век, о котором грезило человечество, станет реальностью!

— Опять ты за свое! Любая, самая прекрасная сказка, которой ты только коснешься кончиком своего грязного когтя, превратится в зловонную помойку. Золотой век, о котором грезило человечество, станет царством непрерывно жрущего друг друга быдла, стремящегося взять от жизни все. Повинуясь твоим желаниям, они испачкают свою бессмертную душу самыми грязными извращениями, а потом широкой толпой пойдут прямо тебе в пасть; в конце концов, на десерт, ты слопаешь и правителя мира, то есть меня. Там, в аду, тебе не нужны слуги-люди, они тебя интересуют только в одном качестве — в качестве еды. И это вторая твоя тайна, которую ты прячешь от своих приверженцев!

— Но мы можем обсудить гарантии для тебя, любые гарантии! Придумай их сам, ты же умный…

— Даже если бы это было возможно, у тебя ничего нет для меня. Тебе просто нечего мне предложить: любая из твоих приманок — обман, пустышка. У тебя нет самого главного, что нужно человеку — жизни. Я был уверен, что перед Кассией ты бессилен, что ты даже подойти к ней не сможешь, но хотелось проверить, убедиться окончательно. Нелегко расставаться с привычными ценностями, даже если все они были сплошным недоразумением! Ну, прощай, старый обманщик. Надеюсь никогда больше с тобой не разговаривать!

— Подожди… по старой дружбе, ответь мне только на один вопрос. Мне казалось, что учение… Распятого… никогда не приживется в Риме, что оно глубоко чуждо римскому духу, римским добродетелям. В чем я ошибался?

— В том, что принял за римский дух ту мерзость, которую сам же и насадил здесь. Старинные римские добродетели — доблесть, честь, самопожертвование, нравственная чистота — только и ждали Христа, чтобы пробиться сквозь твою грязь и расцвести новыми цветами, принести новые плоды. Вспомни подвиг Сцеволы, который сжег свою руку, чтобы спасти Город; на его примере воспитывались поколения маленьких римлян. А тут — Бог, Владыка Вселенной, давший Себя распять за всех людей! Римлянам — настоящим римлянам — это близко и понятно.

— Объяснил, благодарю. А теперь — прощай. Сейчас ты умрешь, и я доем то, что от тебя осталось. Жаль, десерта не получилось, но… хоть что-то. Чем ты так удивлен? Неужели ты и в самом деле думал, что я тебя отпущу? Нет, мой милый Катон, ты — не Кассия, далеко не Кассия. Ты — мой с потрохами, и даже Распятый ничего против этого не возразит. А какой из тебя мог бы Антихрист получиться — загляденье! Даже есть жаль… но — ничего не поделаешь, пора нам с тобой немного перекусить…

Катон подошел к самому подножию статуи, взглянул ей прямо в открытые глаза и сказал:

— Жри. Смотри, не подавись только!

— Да, — задумчиво пророкотал бас. — Никаких слез, никаких просьб о пощаде… следовало ожидать. Трудный материал, эти римляне.

Сноп фиолетового пламени ударил прямо из-под ног юноши, но он продолжал стоять в нем, без видимого вреда для себя. Сноп постепенно опал, съежился и вовсе исчез.

— Что ты там шепчешь? Весь аппетит испортил…

— Тебе интересно? Могу и громко, слушай! Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил вопреки твоей воле! Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь — главнейшая!

— Уходи!!! Скорее!!!!!

— Сейчас, последнее дело осталось!

Катон шагнул вперед и ударом ноги сбил алтарь, затем крикнул в лицо статуе:

— Во имя Иисуса Христа, которого я исповедую, закрой глаза и ослепни! Во имя Иисуса Христа, которого я люблю…

Катон собрался произнести: «Закрой уста и умолкни», но в последний момент в нем проснулся наглый римский мальчишка и закончил фразу так:

— Захлопни пасть и заткнись!

Повернулся спиной к мертвому мраморному истукану и пошел к выходу, не оборачиваясь.

22

На улице ему стало плохо. Страшная боль сдавила голову, звоном отдавалась в ушах; она давила на глаза, терзала шею и затылок.  С каждым шагом становилось все хуже, хотелось лечь прямо на мостовую, свернуться клубком, уснуть, умереть…

Он не сразу понял, что это нападение, а как понял, совершил непростительную ошибку: на инстинкте, автоматически произнес не молитву, а защитное заклинание, и тем открылся врагу.

  Бесы набросились на него со всех сторон одновременно, набросились не мучить, а убивать. Никто в Риме не узнал бы теперь в несчастном больном знаменитого мага, сенатора, восходящую политическую звезду. Он шел, натыкаясь на стены, натыкаясь на людей, ничего не разбирая перед собой, пока не свалился у фонтана бесформенной кучей. Доброхоты облили его водой, Катон встал и кое-как двинулся дальше. Несколько раз он падал, вставал, снова падал… одежда промокла и испачкалась — теперь все принимали его за пьяного, больше никто не помогал подняться, никто не предлагал проводить его домой.

Вдруг он понял, что бороться незачем: никуда он не дойдет; те, что так долго служили ему, уже не бьют, а добивают. Радости эти существа испытывать не способны, да и личности их уже почти стерлись — убьют, съедят и уйдут к хозяину. Псы. Интересно, что делают сакрилеги, когда умирают? Ведь он теперь тоже сакрилег… нет. Надо говорить христианин, так правильно. Кассия какой-то знак рукой делала… Надо позвать Иисуса, он добрый… Кассия…

— Папа, смотри! Это Катон, ему плохо! Сидит, спиной к стене привалился… а грязный какой!

— Пьяный, наверное…

— Нет, не пахнет… ой, смотри! Он пытается осенить себя крестным знамением!

— Невозможно!

— Целерин говорил: «Что невозможно человеку, возможно Богу». Надо позвать кого-нибудь, чтобы отнести к нам…

— Да что ж ты, отца совсем в старики записала? Слава Богу, двух таких мозгляков могу отнести и даже не вспотеть!

Метелл легко, как ребенка, взял Катона на руки, и понёс к себе домой.

23

— Видимых признаков заболевания нет, — сказал Целерин, закончив осмотр. — Только крайнее истощение, как будто он месяц голодал. У богачей такое вижу впервые.

— Может быть, он разорился? Или все раздал бедным? — наивно спросила Кассия.

— Девочка, его недавно в Сенат ввели, весь Рим об этом судачил. К тому же на поясе он носит не медь, и не серебро; вот, полный мешок ауреусов! Смотри! Глаза открывает!

Катон приподнялся на лежанке и осмотрел атриум. Особенно долго, и с каким-то странным выражением лица, он разглядывал бассейн с фонтаном.

— Ты была права, Кассия, — сказал он слабым голосом. — Это я служил бесам, а не они мне.

— Тебе надо поесть! — всполошилась девушка. — Я принесу бараньей похлебки!

— Только без гарума, — брезгливо поморщился Катон, — и попозже. Я должен кое-что сделать, срочно.

— Что же? — спросил Целерин.

— Принять Крещение. Ты ведь можешь крестить меня, священник?

— Тебя?!

— Ну да. Я что-то не пойму, у меня рога выросли? Чему ты удивляешься?

— Но… так нельзя. Сначала — оглашение, тебя надо наставить в вере, ознакомить с нашими книгами…

— Евангелия, письма Апостолов и рассказ об их жизни я читал… крести меня, священник! Пойми ты, если сегодня же меня не окрестишь, мне — смерть. Или хуже смерти…

Целерин заглянул в глаза Катона и отшатнулся: такое отчаяние, такая боль в них плескались.

— Ладно! Готовимся… 

И пошел отдавать распоряжения.

24

— Ну, как ты? — спросила Кассия, когда все закончилось. Они сидели вдвоем на бортике бассейна и ждали праздничного, в честь Крещения Катона, ужина.  В доме Метелла постоянно проживали пятнадцать христиан, пришли и другие, по особому приглашению Целерина.

— Однажды, когда я был еще маленький, храмовый повар поймал меня на краже сыра. Он был огромный — не сыр, а повар — с красными волосатыми руками. Так вот, этими руками он засунул меня в бочку с водой и держал, чтобы я почти задохнулся. Почти… Знаешь, как страшно было? Хочется вздохнуть, легкие разрываются, а лапища здоровенная держит… Зато, когда он меня отпустил, я увидел солнце, небо и дышал, дышал… Вот, так я себя теперь чувствую. Дышу, радуюсь…

— Чему?

— А всему! Вот, пчела над цветком — хорошо! Прядка волос дрожит у тебя на лбу — хорошо!.. Тебе не понять… и не надо этого понимать. Никому не надо этого понимать! Я свободен!

— Ты останешься с нами?

Катон долго молчал, размышляя, потом грустно ответил:

— Нельзя. Мне бы очень этого хотелось, но нельзя. Пока нельзя. Пропажу сенатора заметят, меня будут искать и обязательно найдут. Есть кому указать! Вашу общину накроют. Гонений, слава Богу, сейчас нет, но меня вам не простят. Я буду приходить, часто приходить, и, когда закончу все дела, когда буду знать, что не навлеку на вас опасность, — останусь.  С тобой останусь.

— С нами…

— С тобой. Я, видишь ли, жениться решил, на тебе. Или мне еще рано жениться?

— Ты что, с ума сошел?!

— Значит, рано?

— Нет, но…

— Ух ты! А я уж подумал, что ты против!

— Да ну тебя…

Кассия отвернулась, надувшись, но не ушла. Так они посидели еще некоторое время, и Катон позвал:

— Кассия!

— Чего тебе?

— Ты не понимаешь всех выгод брака с патрицием. Не надо мучиться с выбором имен для детей!

— Почему? — заинтересовалась Кассия.

— Если мальчик, то Марк, это освященная веками традиция. Если девочка, то Порция.

— Отвратительное имя.

— Не смей обижать нашу дочь!

— Дети! — между колонн показалась огромная фигура Метелла. — Идите ужинать! А знаете, что старая Кенида к ужину принесла?

— Только не гарум, только не гарум, — шептал Катон, бледнея от ужаса.

— Гарум! Целый кувшин, на всех хватит!

25

В тот самый миг, когда Катон в таинстве Крещения произносил формулу отречения от дьявола, в Городе произошли два события.

Сама собой рухнула новая статуя Аполлона, что стояла в храме Асклепия. Она распалась на множество осколков, что для мрамора нехарактерно. Удар был настолько сильным, что некоторые осколки выкатились из дверей на мостовую. Аккуратно отделившийся нос подобрал уличный мальчишка и стал размышлять, куда бы его лучше пристроить. Размышлять пришлось недолго: как раз напротив располагалась мастерская скульптора, делавшего портреты на заказ . 

Мастеру позировала изрядно перезревшая матрона, предварительно подновившая при помощи косметики остатки былой красоты. Мастер скрипел зубами, выслушивая пожелания заказчицы убрать двойной подбородок, не показывать всех морщин, — то, чего физически не мог сделать ни один римский скульптор. Искусству копировать натуру его учили с раннего детства, а за попытку что-либо приукрасить били, и очень больно. Император мог заказать свой портрет в виде бога Юпитера, но получал он лопоухого и носатого Юпитера, если таков был оригинал!

Мальчишка улучил момент, когда скульптор особенно яростно заспорил с заказчицей, и быстрым движением воткнул огромный мраморный нос в мягкую глину скульптурной заготовки, прямо в середину лица матроны. Воткнул — и с невинным видом удалился. Услышав позади вопль ужаса, он удовлетворенно кивнул и расплылся в довольной улыбке. Улыбка стала еще шире, когда сзади послышался разъяренный крик мастера:

— Сципион, скотина мелкая! Вот поймаю!

Второе событие произошло на заседании капитула высших магов. Они уже давно все слова произносили почти одновременно, а все жесты делали почти синхронно, вот и теперь они одновременно вздрогнули, подняли головы и вдруг обмякли в своих креслах. Если бы их обычное состояние можно было назвать жизнью, то событие называлось бы «смерть». Утром младший служитель, пришедший убирать помещение капитула, нашел в креслах пять тел. Пять пустых футляров из-под бывших людей…

  26

Беда пришла неизвестно откуда, без всяких предвестников, без обычных слухов. Обычно эпидемия переползала по империи медленно, пожирая по одной-две провинции в год; соберет свою жатву и дальше идет, а тут…

Чума ударила одновременно и по Италии, и по Африке, и по далекой Британии. Она пятнадцать лет, не ослабевая, выкашивала население империи, повергая жителей в смертный ужас. 

«Боги гневаются за то, что мы терпим в государстве сакрилегов», — утверждали, с голоса нового капитула магов, официальные жрецы, и в канцелярии Галла их слушали. «Гневается Аполлон Салютарис» ,  — решил Сенат на основании наблюдений за местами скоплений зараженных крыс. Больше всего их оказывалось именно около храмов Аполлона; а некоторые нечестивые люди даже утверждали, что именно оттуда крысы и появляются.

По всей великой империи прозвучал категорический приказ императора: немедленно приносить очистительные жертвы Аполлону, всем, от мала до велика, свободным и рабам, гражданам и перегринам .

И снова указ вызвал гонения против христиан, отказавшихся приносить эти жертвы, причем на этот раз отступников почти не было. Всякий раз, когда христианина подводили к жертвеннику, звучало спокойное и уверенное: «Non facio!». Как и столетия назад, поведение христиан вызвало в народе ярость, зазвучали полузабытые призывы «Христиан ко львам!»… впрочем, как зазвучали, так и смолкли. Не до христиан стало…

Повсюду лежали неубранные трупы, по ним свободно бегали огромные крысы. Заболевших людей никто не лечил, никто не оказывал им даже минимальной помощи; больных выбрасывали на улицу их же родственники. Прежде бесперебойно работавшая машина римской власти начала скрипеть и останавливаться, не выдерживая напора лавины, имя которой — паника.

И тут на улицы римских городов вышли христиане. Они убирали трупы, хоронили их в отведенных государством местах и поэтому неизбежно вступали в контакт с представителями власти. Впервые те, кто по долгу службы организовывал гонения, обращались за помощью к гонимым. Откликнувшись на призыв святителей Киприана Карфагенского и Дионисия Александрийского, христиане ухаживали за больными и, когда заражались от них, уходили к своему Небесному Отцу, радостные и свободные.

Чума не отступила, но паника прошла. Рядом с христианами все чаще вставали язычники; лучшей проповедью стало общее скорбное дело. Церковь росла, и числом, и качеством.

Впереди ещё гонения, причем гонения свирепые; но никогда больше они не будут сопровождаться криками «Христиан ко львам!». Император мог приказать уничтожить сакрилегов, власти на местах могли поспешить выполнить этот приказ, но со стороны простых людей христиане получали только поддержку, уважение и симпатию.

  * * *

— Почему язычники так себя ведут, Марк? Вот этого мальчика выгнала на улицу мать, родная мать! Полгода убивает людей болезнь, а страх смерти в них все сильней и сильней…

Кассия поила зачумленных: они хотели пить непрерывно, а Катон помогал Целерину менять под ними подстилку. На вилле Метелла устроили что-то вроде больницы, хотя правильнее было бы назвать это место хосписом: из тех, у кого появились признаки заражения, не выживал почти никто. Но это «почти» дорого стоило: все выжившие требовали Крещения и вскоре становились в ряды похоронных и санитарных команд.

— Не суди их строго, милая, — ответил Катон. — Ты даже и представить себе не можешь, как они боятся смерти. Там, за чертой, для них только тоска и ужас, и все это знают точно, тут бес их не обманул.

— Почему же тогда они так часто кончают жизнь самоубийством?

— Из того же страха… римляне, все-таки. Страх смерти — это враг, а на врага надо идти с оружием. Глупые! Если бы они слышали, как смеется тот, кто ожидает их!

— А ты слышал?

Катон не ответил. Он как раз закончил работу и мыл руки в растворе винного уксуса, как учил Целерин.

В помещение вошел Метелл и положил на пол два тела, еще издающие слабые стоны.

— Еще два, — прохрипел он. — Всего за сегодняшний день — пять. Если хотя бы один из них выживет, чтоб его, число спасенных превзойдет число тех, кого я убил на арене.

— Сколько можно повторять, Метелл: ты не убийца, — рассердился Целерин. — Крещение смывает все, абсолютно все грехи!

Метелл только махнул огромной рукой, взял из угла охапку свежей соломы, расстелил на полу и лег.

— Все, — выдохнул он устало. — Дай попить, дочка.

Целерин кинулся к нему, бегло осмотрел и безнадежно сказал:

— Последняя стадия. Как же ты держался, старик?

— А я считал, — прошептал Метелл, отрываясь от чаши с водой. — Убитый — спасенный, убитый — спасенный…

— Подожди умирать, подожди! Причастие…

Дары находились тут же, на подставке, идти никуда не пришлось. Целерин едва успел причастить умирающего, приложить плат к его губам и услышать тихое:

— Deo gratias…

— Deo gratias, — повторил священник, закрывая глаза старику.

Кассия, не веря глазам, всматривалась в мертвое лицо папы — человека, который был рядом каждый день её короткой жизни — и только собиралась закричать, как раздался резкий мальчишеский голос:

— А мне сегодня пить дадут?!

Один из принесенных Метеллом сидел, прислонившись спиной к стене. Это был мальчишка лет семи, невероятно худой и грязный. Кассия кинулась к нему с чашей и, когда мальчик напился, не удержалась и умыла его. Под слоем грязи оказалось миловидное лицо типичного маленького италика: прямой нос, голубые глаза, ровным овалом очерченные скулы. Целерин осмотрел ребенка и потрясенно выдохнул:

— Выздоравливает! Чудо Господне!

Катон наклонился над трупом Метелла и едва слышно прошептал:

— Счет в твою пользу, отец…

— Как тебя зовут, маленький? — спросила Кассия.

— Я не маленький! А зовут меня Публий Корнелий Сципион!

— И где же ты живешь, Публий Корнелий Сципион?

— В Городе, — мальчик неопределенно махнул рукой, — везде!

— Марк, — проговорила Кассия, улыбаясь сквозь слезы, — давай возьмем себе этого замечательного Сципиона!

— Пойдешь к нам жить, Сципион? — небрежно спросил Катон.

— А ты хорошего рода? — спросил мальчик озабоченно. — Мне ко всяким нельзя!

— Я — Марк Порций Катон! — важно ответил Катон.

— Подходит, — спокойно сказал мальчик, встал на шатающиеся тонкие ножки и протянул руку приемному отцу.

Они пожали друг другу запястья, традиционным римским рукопожатием равных.

Эпилог
Пятьдесят лет спустя

— …Всех приверженцев зловредной и лживой секты, именующей себя Христианской Церковью, пытками принудить к принесению жертв божественному императору, августу Диоклетиану Юпитеру; божественному императору, августу Максимиану Геркулесу и всем истинным римским богам.  Всех епископов, пресвитеров и диаконов христианских поместить в тюрьмы и пытать, пока не отрекутся от своих заблуждений, не принесут жертв и публично не обругают своего ложного бога. Все храмы христианские разрушить, книги их сжечь. Свидетельств христиан в суде не принимать, имущество их вывести из-под защиты римского закона. Подписали: август Диоклетиан, август Максимиан, цезарь Хлор, цезарь Галерий.

Глашатай читал этот текст с помоста непрерывно, копии эдикта были развешаны по всему Городу. Алтари с изображением божественных императоров-соправителей стояли повсюду, а рядом с ними — орудия пыток и палачи. Все было очень серьезно; чиновники на местах впервые за всю историю получили четкий и недвусмысленный приказ: христианство истребить, вычистить из империи без остатка. В отличие от прежних времен, христианам не предлагалось добровольно прийти, их тащили силой, сверяясь с заранее приготовленными списками; кого не удавалось схватить, того разыскивали. Но…

…В кресле на помосте сидел совсем старенький, но еще очень бодрый презид сенаторского достоинства. Он обязан был лично вести допрос христиан, он и выносил решения по каждому случаю. Все показания тщательно записывались и отправлялись в императорскую канцелярию.

— Следующий!

Два солдата поставили перед помостом угрюмого вида пожилого мужчину и остались стоять рядом с ним.

— Кто ты? — спросил презид.

— Тит Витрувий Ахала, булочник, свободнорожденный гражданин.

— Ты был диаконом христиан?

— Я!

— Пиши: он больше не диакон, сам сказал, — наклонился презид к секретарю. — Так и сказал!

— Я не… — вскинулся было Ахала, но тут же согнулся пополам от удара солдатского кулака.

— Не перебивай меня, отвечай точно на вопросы, и коротко, коротко! Устал я вас тут выслушивать, стар уже! Скажи: ты не сдал священных книг потому, что у тебя их нет?

— Нет, я…

— Пиши: нет у него никаких книг! Теперь — жертвоприношение…

Странная сцена разыгралась перед помостом. Дюжий легионер отработанным движением двинул булочника кулаком в живот, вдвоем с товарищем они потащили упирающегося мужчину к алтарю, причем один из солдат зажал подмышкой голову жертвы, так что Ахала мог издавать лишь придушенные звуки. Жрец коснулся куском мяса руки мужчины и швырнул его в огонь. В толпе послышались смешки:

— Эй, Ахала!  Как тебе на родине?

— Тихо! — крикнул презид. — Будете шуметь — прикажу очистить площадь! Жертва принесена, отпустите его! Секретарь, запиши. Следующий!

Перед помостом поставили стройного, подтянутого старика, державшегося непринужденно, даже весело. В толпе старика узнали; послышались сочувственные возгласы.

— Тихо! — еще раз прикрикнул на толпу презид. — Кто ты?

— Марк Порций Катон, епископ христиан.

— Я тебя про епископа не спрашивал, так не полагается! Секретарь, не пиши!

— Хватит жульничать, презид. Скольких ты приказал казнить? Молчишь? Ни одного за все время действия указа, я выяснял. Подозрительно это. Тебя уберут и поставят какого-нибудь людоеда, все эти улицы кровью зальет. Сегодня надо обязательно вынести хоть один смертный приговор, больше тянуть нельзя.

— Но кому?

— Мне, конечно.

— Солдаты! Очистить площадь!

Толпа не сопротивлялась: никому не хотелось подставлять доброго презида.

— Ты тоже отойди, сынок, — сказал презид секретарю. — Старикам поговорить надо…

— Ты не узнал меня, презид? — спросил Катон, когда все разошлись.

— Как же… узнал, конечно. Одно имя чего стоит! Ты у меня девушку увел… славная такая девушка, с родинкой на шее…

Водянистые глаза старого сенатора глядели в прошлое, и глядели с удовольствием, а что слезились немного, так это от усталости… возраст!

— Из нее и старушка славная получилась, — прервал молчание Катон.

— Как она сейчас?

— Очень хорошо, спасибо! Казнили ее, еще до начала гонений. Пытали, перенесла все до конца, и меня поддерживала. Очень по ней скучаю. Ничего, скоро увидимся!

Презид с изумлением уставился на Катона и пробормотал:

— Все-таки вы очень странные, сакрилеги…  завидую.

— А чего завидовать, Диокл-Фракиец? Крестись! Ты хороший человек, значит должен быть христианином. Пора тебе, можешь и не успеть.

— Разве хороший человек не может спастись так… без Крещения?

— Не может, и нечего себя обманывать!

Диокл тяжело вздохнул и с тоской проговорил:

— Нельзя мне, пока гонения не кончились. На этом месте я пользу приношу, придется ждать… как это у вас говорят? Божья Воля! Да, заварил кашу паршивец! Племянник мой, тоже Диокл. Пастух был хороший, овец стриг — загляденье, а потом в солдаты пошел и на самый верх залез…

— Постой, постой… так твой племянник — император Диоклетиан?!

— Я и говорю — паршивец! Ты думаешь, я чего сенатор? Это он родню всю наверх тащит, дурак несмышленый. Он ведь совсем неплохой человек был, добрый, честный. Что с собой сделал? Такое творит — и подумать страшно… Мальчишку одного, солдатика, строгал живьем и уксусом поливал, а потом на медленном огне зажарил! Целый город христианский сжег, с детишками малыми, всех! Разве может человек так поменяться?! Я ж его, маленького, на коленках качал!

— Помогли ему, — строго сказал Катон. — Один мой старый знакомый, узнаю его руку. Ладно, поговорили, давай за дело. Строго по закону, не отступая, ну?

— Подожди, куда ты так спешишь? А! Понимаю — Кассия… Потерпи еще немного, ладно? По старому знакомству…

— Ладно, немного потерплю.

— Скажи, а Марк Порций Катон Корнелиан, легат  у Констанция Хлора , тебе не родственник?

— Сын, — заулыбался Катон, — приемный. Из Сципионов, между прочим.

— А это кто такие?

— О Рим, что с тобой? — вздохнул Катон. — Сенатор, ничего не слышавший о Сципионах!

— Подумаешь! — обиделся Диокл. — Зато я умею такое сукно валять, какое и не снилось твоим Сципионам!

Помолчали.

— Ну, пора? — напомнил о себе Катон. — Не обижайся, мне уже в тягость… тут. А хочешь, сделаем так: я тебя сейчас крещу — на словах, но не до конца; а ты потом, если начнешь неожиданно помирать, платком с моей кровью…

— Сам же сказал: не жульничать! А еще епископ! Нет уж, приму Крещение как положено…  а если не успею, начну кричать в Сенате или перед самим Диоклетианом, что я христианин. Может, и убьют. Так ведь считается?

— Так — считается. Ну что? Теперь пора?

— Теперь — пора… эй, секретарь! Иди сюда! Зови всех…

Площадь заполнилась народом; секретарь, солдаты, палач заняли свои места.

— Ты Катон, епископ христиан?  — спросил Диокл громко.

— Я!

— Назови пресвитеров, каких знаешь.

— По римским законам доносы запрещены.

— Императоры приказали тебе сдать все священные книги, которые у тебя есть.

— Non facio!

— Императоры приказали тебе принести жертву истинным римским богам.

— Non facio!

— Подумай о себе.

— Делай, что тебе приказано.

— Ты долго жил как сакрилег. Ты показал себя врагом римским богам и священным законам. Августейшие императоры не смогли убедить тебя возвратиться к исполнению римских религиозных обрядов. В предостережение тем, кого ты вовлек в свое преступное сообщество, ты своей кровью заплатишь за нарушение законов. Марка Порция Катона, как римского патриция, подобает казнить мечом.

— Deo gratias!

Катон поклонился президу, поклонился толпе и в полной тишине пошел к палачу. Он знал, что истекают его последние мгновения на земле, что нужно молиться, но как-то не получалось, не приходили единственно точные слова.

— Помоги, Господи, — прошептал епископ, и вдруг, словно яркая вспышка озарила старческую память: вспомнилась самая первая его молитва, та, что полвека назад спасла ему жизнь и душу:

— Верю в Иисуса Христа как в Единственного и Всемогущего Бога! Люблю Его за то, что Он дал мне все самое лучшее, ради чего стоит жить: способность любить Кассию, память о маленькой девочке на берегу чистого моря, способность радоваться при мысли, что на свете живет хороший парень Диокл Фракиец, которого я не убил… Люблю Бога моего Иисуса Христа и точно знаю, почему из всего, что пребывает ныне, любовь — главнейшая!