Назойливая старушка

Жить мне приходилось на территории редакции. Не так, чтобы здорово, но выбора пока не было. Кухня была одна на всех, квартира ведь — бывшая коммуналка. Ее купили в начале девяностых, когда цены на недвижимость в Москве были смешными. Теперь ситуация менялась: экономить старались на всем. Зачем заместителю главного редактора снимать отдельную квартиру? Пусть живет при редакции, благо свободная комната есть. Поначалу я не спорил: интересы дела. Прочие сотрудники издательства готовили на кухне обед или кофе, я — завтрак, обед и ужин.

Но постепенно суета московская начала себя проявлять. Люди приходили постоянно, днеми ночью. Часто — без приглашения. Иногда и люди были неизвестные, которым самим было несовсем понятно, зачем они сюда пришли. И асболютно неинтересно, хотят их тут видеть или нет. Такие наступили времена, такими остались нравы.

С новыми сотрудниками редакции я свыкался с переменным успехом. С моим тезкой, добрыми отзывчивым парнем, я подружился сразу. Он потом неоднократно помогал мне и выручал в трудных ситуациях.

Экономить приходилось на всем. Слава Богу, я умел готовить. Тезка еще говорил, что я, как князь Владимир, останусь знаменит своими пирами, которые мы с друзьями устраивали вскладчину.

В этот день я решил наварить борща навсю неделю: сбегал в магазин неподалеку, купил все необходимое. Пока борш варился на кухне, я писал в редакции очередную статью, периодически выбегая: положить в кастрюлю новый ингредиент. К вечеру остался доволен своим творением: на неделю кастрюли должно было хватить, еще и друзей угостить останется. После началась беготня: нужно было срочно отправляться на очередную встречу. Вернулся к вечеру. Половина сотрудников еще были на месте, мой тезка тоже.

Его лицо показалось мне удивленным и виноватым. С чего бы это?

— Андрей, что случилось? Хочешь, я тебе тарелку своего фирменного борща налью?

Его улыбка стала кривоватой.

— Спасибо, но не хочу тебя объедать.

— Ты что?! Я целую кастрюлю приготовил.

— Знаю. Но пока ты на встречу уходил, у нас тут гости были. Старушка пришла, говорила, что ко всей редакции сразу. Никого лично не знала. Наглая. Первым делом — на кухню. Я пытался спросить: что ей нужно, но она только зыркала вокруг, словно мышка. Спросила про какие-то «салатики»… Потом нашла твой борщ. Безх спросу схватила тарелку и давай его дегустировать. Наверное, голодная. Полкастрюли съела.

Я опешил и подошел к плите. Действительно, старушка оказалась прожорливой: кастрюля опустела наполовну. Голодную старушку было жалко, но откуда такая наглость? И как можно жить при редакции, если у тебя здесь даже суп без спросу сжирают незваные посетители?! Москва посткоммунистическая.

Тезка виновато продолжал.

— Говорила, что чувствуется мужская рука, уксусу много…

— А как хоть ее зовут?

Тезка замялся.

— Не спросил. Она съела борщ, потом пришел директор и выгнал ее. Она не спорила: исчезла тихо как и появилась. Извини, не уследили…

— Ну, вы не сторожа. Побочные признаки проживания на территории редакции.

Разговаривать со стариком директором было бессмысленно: выгнал, и на том спасибо.

Я вернулся к работе. Полкастрюли борща потеря невеликая. Да и старушку было жалко.

К этому привыкнуть было невозможно. И вредно. От наглости нужно отучать с детства, а не приучать других к тому, чтобы ее терпеть.

Вскоре к нам приехал новый гость, которого опять поселили в одной из комнат при редакции. Он никого здесь не знал и услужливо открывал двери всем входящим. В этот день я побежал на очередную встречу.

Вернулся часа через два, пытался зайти в помещение редакции. Но дверь была закрыта изнутри. Кто это может быть? Из-за запертых дверей раздавался стон незнакомой женщины. Судя по нему, она не была ранена. Напротив, ей было очень даже хорошо.

Но при чем тут наша редакция?!

Я вышел на кухню и спросил у сидевшего там приезжего гостя: кто это в помещении редакции?

— Мужик какой-то с женщиной пришел. Ну, я думал, что это к вам по делу.

— Понятно, по какому «делу» он здесь. Но разве можно впускать сюда кого угодно?

Через некоторое время парочка оделась и вышла из помещения редакции. Мужик был одним из авторов. Я быстро набрал номер главного в Питере, описал ситуацию. Главный разозлился и попросил позвать наглого мужика к телефону, что я и сделал. Пока автор держал трубку в руках, его лицо краснело на глазах. По окончание разговора, он испуганно повесил трубку и откланялся, прихватив с собой даму.

Вскоре подошел Тезка, я рассказал ему о происшествии. Смеялись сквозь слезы. Снял мужик бабу, а вести некуда. И решил использовать для дела редакцию журнала, где его опусы печатали…

Мне вспомнилась старушка, без спросу съевшая мой борщ.

— А как она хоть выглядела?

Тезка неуверенно шевельнул плечом.

— Шустрая и наглая. А остальное не запомнилось.

— Откуда она? К кому приходила? Как ее зовут?

— Не знаю, не спросил… Говорила, что в библиотеке раньше работала.

Фантом: ни имени, ни внешности, только наглость. Теперь в каждой посетительнице преклонного возраста я подозревал ту самую назойливую старушку.

Трудно привыкнуть к переходному периоду. Москва менялась, и не всегда в лучшую сторону. Старой Москвы это тоже коснулось: аляповатый новодел вместо старинных зданий вызывал тошноту. Но редакция располагалась в старом районе, который не так сильно пострадал от этого архитектурного уродства. На нашей улице находился Высокопетровский монастырь, который я полностью осмотреть не успел: велик оказался. И московская суета мне этого не позволила. Глупо: столько времени прожить на одной улице со знаменитым монастырем, и не посетить его. Хотя, я родился в Питере, и никогда не был в Петропавловской крепости. Но потом показывал Париж коренной парижанке, а Лондон — истинному лондонцу. Не такая уж это и редкость.

Централизованная страна. Советский Союз развалился, но люди со всей его территории все еще стремились в Москву. Чтобы заработать или украсть у тех, кто уже заработал.

Через некоторое время в издательство пришел рабочий, чтобы циклевать полы. Во время обеденного перерыва мы разговорились.

Он рассказывал про свое житье-бытье и честно признался.

— Много циклевкой полов не заработаешь. А мне семью кормить. Здесь только один выход: трясти тех, у кого денег много.

— А кто будет твою семью кормить, когда тебя за это посадят или пристрелят?

Он затруднился с ответом и пошел продолжать циклевать полы дальше. Так здесь многие рассуждают: «Все сейчас воруют, а чеми я хуже? Может, и обойдется». Новой идеологии не появилось? Не совсем верно: появилась идеология жлобства. Одна знакомая с ужасом вспоминала слова уголовника: «Сейчас пришло наше время»!

Конечно, это было не все население страны. Но подобное «воинствующее меньшинство» наиболее заметно. Оно пыталось навязать эту идеологию всем остальным. «Вас грабят и обворовывают? Так ведь рынок же! Он всегда такой». На самых разных уровнях общества. Жуть и мерзость. Но такие уж времена настали. Должны пройти. Но когда? Подобная идеология не нова, Церковь с ней боролась всегда. А жлобство боролось против Церкви.

Современное жлобство было назойливо-истеричным.

Очередная встреча, новое интервью.

На этот раз я застал директора. Старик пытался соблюдать какую-то видимость порядка.

— Тут какая-то старуха приходила, пыталась твой борщ доесть. Я ее прогнал.

Опять тот самый фантом. Подошел Тезка.

— Она снова «салатики» искала. Директор на нее наорал, она испугалась и ушла. Оставила какой-то пакет. Сказала, что для редакции.

Я вздохнул.

— А что за пакет? Хоть на него взгляну, если старуху увидеть не удалось. Имя ее опять не спросили?

Директор отмахнулся.

— Не буду я у каждого психа его имя-отчество спрашивать.

Тезка протянул мне бумажный сверток. Я унес его в свою комнату, чтобы рассмотреть.

Несколько потрепаных старых книг, некоторые просто развалились на части. Наверное, списали в библиотеке, а старушка их прибрала к рукам, чтобы не выбрасывать. Старушка их не украла, просто спасла от помойки.

«Путеводитель по Москве», 1936 год… «Тайны загробнаго мира», 1888… Да уж, научно-познавательная литература колнца девятнадцатого, начала двадцатых веков. Из страниц следующей книги выпал листок. Он был не то, чтобы пожелтевший, он был цвета пальцев заядлого курильщика.

Я осторожно взял его за края и положил в центре стола. Это был не первый листок ненизвестного рукописного текста. Однако, написано уже по новой орфографии: буква «ять» отсутствовала.

«…и будет все это продолжаться не одно десятилетие. Но кончится в очень короткий период времени, к удивлению тех, кто с этим столько лет боролся. То, что наступит

потом, не будет похоже ни на что, и слово, определяющего такой строй, подобрать будет трудно. Большевики никуда не денутся: они просто личину поменяют, чтобы остаться при власти и при деньгах. Зависть создала большевизм. Зависть тех, которым кажется, что у них всего мало, к тем, у кого что-то есть. Убежденность в том, что имущие владеют этим не по праву, а справедливость состоит в том, чтобы имущество у них отнять. Чувство страшное и порочное: все люди разные, завидовать кому-либо глупо. Ведь никто не знает, что кому надобно на самом деле,и кто на самом деле счастлив. А потом те, кто уничтожал старый уклад вместе с его носителями, дети этих уничтожителей и внуки, поймут, что ничего у них не получилось. И будут бороться за ГЛЯНЕЦ. Опасайтесь ГЛЯНЦА и борьбы за него»…

Текст обрывался. Я перевернул листок — ничего. Странное послание от кого-то кому-то. Но зачем эта старушка мой борщ без спросу съела?!

Странный анализ, старнное письмо. Но делать с этим «подарком» старушки было просто нечего.

Суматошная московская жизнь бурлила как кипяток, обдавая окружающих горячими брызгами. Из журнала меня уволилит со скандалом. Редакция находилась в центре Москвы, а это было серьезно: многих новых сотрудников это волновало больше, чем содержание журнала и его популярность. Недвижимость в центре столицы… За это могли и убить.

Случайных посетителей в редакции больше не было, остальных тоже было мало. Когда меня выставили на улицу, старый приятель пустил меня жить в свою комнату в коммуналке. Не все были готовы продать друзей ради ГЛЯНЦА. Вскоре я снял комнату в той же квартире, недалеко от станции метро Китай-город. Переход на этой станции был длинный, потом начинались бесконечные коммерческие киоски. Мне здесь приходилось проходить каждый день.

Хасбулат удалой, бедна сакля твоя

Золотою казною я осыплю тебя…

Это пела худая опрятная старушка. Серое платье, выцветший платок. Я ее замечал каждый день: мало ли людей сейчас поет в переходах метро? Я увидел, что стоящая перед ней тарелка для пожертвований, была пуста. Ладно, не обеднею…

Я бросил в тарелку мятую десятку. Старушка проворно схватила ее и сунула в карман.

«Если она так поступает со всем, что ей подают, сколько же она успела уже насобирать за сегодняшний день?! А люди жалеют и подают: тарелка-то пустая».

— Бабушка, на тарелку борща уже насобирали?

И почему я вспомнил про борщ? Может, она хлеба купить хотела. Но старушка отреагировала.

— Не все сегодня настоящий борщ готовить умеют. Льют уксус без меры.

Мне показалось в ее словах что-то знакомое, хотя этот голос я слышал впервые.

— А вы, случайно, не в библиотеке раньше работали?

Она гордо улыбнулась.

— Заметно? Да, в Ленинке, почти полвека. А теперь зарабатываю как могу.

Занятой народ деловито бежал мимо. Я сказал наугад:

— Спасибо вам за книги, которые вы оставили в нашей редакции.

Старушка пожевала губами.

— Пожалуйста. Они все равно были списанные. Только салатики готовить нужно, а то борщ один.

Я замер. Значит, старушка была та самая.

— Вам и борщ никто не предлагал. Простите, а как вас по имени-отчеству? А то вы тогда пообедали не представившись.

Она пропустила мою колкость мимом ушей.

— Прасковья Яковлевна. Я книги ценные спасала, к вам в редакцию их принесла. А борщ мне за это вместо гонорара полагался. А салатиков не было…

— Как это я тогда не догадался! Прасковья Яковлевна, может мы в кафе зайдем? Я вас салатиком угощу, а вы мне про свою работу в библиотеке расскажете.

Зачемя пригласил старушку в кафе? Пожалел. Пожилыми женщинами я никогда не увлекался. Пожалел, да и любопытно стало.

Кафе «Эстерхази» находилось неподалеку, туда я и повел чинную старушку. И сразу закаялся: цены-то были московские. Прасковья Яковлевна держалась чинно и скромно, пока не села за столик и не схватила меню. Она заказала сразу три салатика, потом захотела еще.

Я осторожно сказал, что у меня с собой денег немного, нужно быть умереннее.

— Вы меня в кафе пригласили? Мужчины без денег дам по ресторанам не водят!

— Прасковья Яковлевна, я вас уже борщом угостил. Причем, сам того не зная. У меня просто денег мало. Вы про «умеренность» слышали? В Ленинке могли случайно прочесть.

Старушка усиленно прожевывала очередной салатик и ничего не слышала. «Наглая советская манера. Ей помогают, а она требует еще, как будто ей кто-то что-то должен».

— А десерт?! Здесь чудесные пирожные подают…

— Прасковья Яковлевна, у меня действительно денег не хватит. Я не шучу и не жадничаю.

Она поджала губы.

— Нет денег, тогда нечего даму в кафе приглашать! А деньги твои мне не нужны.

Она сунулу руку за пазуху плаща, который не сняла даже в кафе. На столике перед ней появилась солидная куча мятых бумажек. Она деловито отсчитала несколько сотен.

— На пирожные должно хватить. За салатики сам заплатишь, раз пригласил.

Я чуть не высказал вслух то, что о ней думал.

— А в метро перед вами пустая тарелка стояла. Чтобы людей разжалобить. Вы зарабатываете больше, чем я.

Прасковья Яковлевна ничуть не смутилась.

— Не считай чужие деньги! Мне еще половину нужно «крыше» отдать, которая мне это место отвела. Чужим они в переходе петь не позволят.

Она проворно сжевала последнее пирожное и мы расплатились.

— Ну, вот, угостились. Вы довольны?

Она снова надела на себя маску несчастной старушки.

— Чем богаты, тем и рады. Хотите посмотреть, что мне удалось от помойки спасти?

В этом образе она незаметно для себя переходила на «вы». Мне не очень хотелось идти в гости к этой наглой полоумной старухе, но любопытство взяло свое.

— Нам далеко ехать?

Прасковья Яковлевна бросила на меня косой взгляд.

— Метро быстро довезет. А пешком от станции дойдешь. Я каждый день добираюсь. И это в моем-то возрасте…

Про ее возраст я спросить не решился: дама все-таки. Но шустрость была ее отличительной чертой. Она бойко сбежала вниз по эскалатору, так что я едва поспевал. Откуда в московском метро столько народу? Ни в одной европейской столице я столько пассажиров не видел. Прасковья Яковлевна ухитрялась втискиваться между людьми, исчезхая в самых неожиданных направлениях. Раз десять я терял ее из виду, но она с ворчанием появлялась снова.

— Петь в метро труднее, чем кататься! Не отставай.

— Прасковья Яковлевна, вы уж определитесь: или мы на «вы» или на «ты». А то я путаюсь.

Она тихо вздохнула.

— Это я решаю по ходу действия. А действия меняются постоянно.

Логика у нее была своеобразная, но я предпочел не спорить. Тем более, что она начала меня подталкивать к выходу из вагона.

— «Римская», приехали.

Я вышел вслед за ней. Самая нерусская станция метро в Москве. Мрамор, гранит, даже фонтан. И фигуры млденцев, Ромула и Рема.

— На выход. Потом детали разглядишь.

Прасковья Яковлевна спешила, будто опаздывала на работу. Я старался не отставать от шустрой старушки, чтобы не потеряться. Дома, находившиеся тут, на Рим были не похожи: джунгли советских новостроек. Все казалось серым и одинаковым, дома и жухлые садики.

— Прасковья Яковлевна, как вы здесь не заблудитесь?

Она не поняла меня.

— Давно здесь живу. Мне странно, что тебе здесь непривычно. Должно быть, долго жил вдалеке.

Мы прошли через несколько дворов и остановились у грязного подъезда.

— Пришли. Теперь не потеряешься.

Она извлекла из карамана плаща ключ, открыла дверь в подъезд и жестом пригласила меня внутрь.

— За мной. Четвертый этаж, лифта нет.

Она быстро побежала вверх по ступеням. Чем пахнут подъезды стандартных советских пятиэтажек? Пылью, иногда сыростью. Конечно, если бомжи не используют их для других целей. Но здесь их не было, прочий же аромат подъездов был стандартным.

Как Прасковья Яковлевна ухитрялась хранить в складках своего плаща столько всего? На этот раз она достала оттуда очередной ключ, открыла дверь квартиры и пригласила меня внутрь.

— Заходи. У меня не прибрано, но так здесь уже много лет. И еще жилец, который давно уже не жилец, но пока живет.

Она любила выражать свои мысли недлинно и неясно.

Мы зашли в полутемную прихожую. Шкаф, пыль, кучи книг по углам. Такя это и представлял. Откуда-то из глубины квартиры раздался мужской голос.

— Прасковья? Заждался. Слышу по шагам, что с тобой кто-то еще. Кто таков? Ордер есть?

Старушка вздохнула.

— Не волнуйся, Панкрат, это ко мне. Спи дальше.

Она сняла туфли и надела домашние тапки.

— Это я по привычке, тебе раздеваться не нужно. Вот, смотри, что мне удалось от помойки спасти.

Она широким жестом указала на стопки книг, разложенные по всем углам. Они лежали на полу, стояли в углах, подпирали шкаф. Окна давно не мыли, и пыльные солнечные лучи вполне органично служили освещением для этого склада букиниста.

— Чаю не предлагаю, мы ведь только что из кафе. Да и салатиков у меня нет.

Я осторожно поднял с пола одну из книг.

«Арифметика», 1926 год…

Несколько пожелтевших листков выпали сразу же. Прасковья Яковлевна завизжала как ошпаренная собаченка.

— С ума сошел! Это же библиографическая редкость!

Я подобрал выпавшие страницы и аккуратно вложил их обратно.

— Нет, так не пойдет. Ты испортил книгу. Арифметика за 1926 год! Сейчас выпишу счет.

Я сразу же закаялся, что согласился пойти к ней в гости.

— Книгу я не брал, борщ мой вы съели без спросу, в кафе я вас кормил. Запишите это в счет ваших моральных издержек. Мои издержки я вам прощаю, Прасковья Яковлевна, позвольте откланятся.

Из соседней комнаты раздался ворчливый голос:

— Прасковья, представь мне гостя, раз обедом не кормишь. А то мне тут тоскливо.

Старушка сразу переменила тон и перешла на шепот.

— Это Панкрат Савельич, мой квартирант. Несчатный больной человек. Когда его из лагерей освободили, я его к себе на работу устроила. Дестки лет у нас проработал, а потом удар… Прикован к постели,я ему и нянька и сиделка. Все пишет свои соображения о сегодняшней жизни и распихивает в разные кнжки. Надеется, что его хоть так прочтут.

Чего во мне сейчас было больше, брезгливости или любопытства?

— Сегодня цензуры нет. Пусть напечатает свои размышления, вдруг кого это заинтересует.

Прасковья Яковлевна вспелеснула руками.

— А издание кто будет оплачивать? Сегодня новые русские печатают даже жизнеописания любимых собак. Но за свой счет. Я столько денег пением в метро не заработаю. Пройдемте, я вас представлю.

— А вдруг я случайно задену какой-нибудь учебник химии за 1895 год? Мне тоже будет не расплатиться.

Она упорно не желала понимать издевки.

— Учебники химии у меня в подвале хранятся. Здесь ничего такого нет. Пойдемте.

Она легонько подтолкнула меня к обшарпанной двери. Открыла ее и в нос ударил запах больницы. Полутьма. Комната была маленькая, окно одно-единственное, и то пыль ное. Повсюду стопки книг. Тумбочка, заваленная бумагами, в углу — кровать. Человека в кровати я разглядел не сразу.

Пока я разглядывал комнату, Прасковья Яковлевна бесшумно проскочила внутрь, мимо меня.

— Панкрат Савельич, вот и мой гость. Он издалека. В Москве осматривается.

Тяжелый вздох раздался со стороны кровати.

— Не часто меня Прасковья гостями развлекает. Проходите, молодой человек, подойдите к свету, чтобы я мог вас разглядеть.

Подойти к свету было сложно, так как его в комнате было мало. Из-под одеяла высовывалось совершенно желтое лицо старика. Его светло-серые глаза казались умными, но беспокойно-усталыми.

— Уверен, что Прасковья вам уже все обо мне рассказала. И все неправильно.

Я улыбнулся.

— Она сказала, что вас зовут Панкрат Савельич. Это верно?

Нос старика будто заострился.

— Верно. Квартирант ее. И бывший коллега.А любовником ее я был давно, уже почти забыл когда. Садитесь молодой человек, я рад вас видеть.

Прасковья Яковлевна повертела пальцем у виска и вышла вон из комнаты.

Я острожно присел на табуретку, что стояла возле кровати. Она скрипнула, на манер голоса разгневанной старухи.

— Так что вас в Москву привело? Здесь сейчас много нищеты и глянца. Что из них вас больше интересует? Дайте, я хоть руку вам пожму, пока одна рука еще действует…

Из-под одеяла высунулась сухая желтая рука. Пожатье у старика было на удивление крепким.

— Зачем приехал? По службе. Дальше посмотрим. Нищета меня не пугает, глянец не интересует.

Панкрат Савельич посмотрел на меня с недоверием.

— Странно. Я таких в настоящее врепмя видел мало.

Он понизил голос.

— Прасковья не зря меня терпит. Она ждет, когда я ей скажу САМОЕ ГЛАВНОЕ. Она ведь каждую копейку считает, стала бы иначе со мной возиться? Терпит и ждет.

Жалобы стариков мне были знакомы, этот не сильно отличался от прочих.

— Панкрат Савельич, вы уж скажите ей сразу. Она ведь столько лет о вас заботилась.

Старик гордо вытянул руку перед собой и сложил пальцы в кукиш.

— Чтобы она меня в Дом престарелых отправила? Я пока свои мысли на бумаге излагаю и по книгам распихиваю: вдруг, прочет кто.

Я вздохнул.

— Один листок я прочел. Но об этом сегодня многие говорят. Что же такое главное вы скрываете?

Он хитро улыбнулся и поманил меня пальцем. А потом сказал шепотом:

— Вы тихонько подойдите к двери комнаты и резко ее откройте.

Я сделал как он велел. В комнату с визгом ввалилась Прасковья Яковлевна. Старик довольно расхохотался.

— Она всегда надеется подслушать: вдруг проговорюсь. Не выйдет! До смерти меня кормить и содержать будешь.

Старушка поднялась и отряхнулась.

— С этим стариком мы сами разберемся. А вы, молодой человек, не загостились?

Я подошел к старику.

— Рад был познакомиться. Мне пора.

Панкрат Савельич улыбнулся и проятнул мне руку.

— Заходите еще, будем рад!

Сзади раздался скрипучий голос:

— К себе приглашай, когда квартиру найдешь.

Я с облегчением вышел вон. Но адрес на всякий случай записал. Пока шел до метро, размышлял: зачем я к ним домой пошел? Угощать эту старуху в кафе тоже не стоило. Старик и вправду был интересный. Но поговорить с ним толком не удалось, а внагрузку полагалась эта вредная старуха. Пожалел бабушку…

Вскоре я про Прасковью Яковлевну и ее постояльца почти забыл. Других забот хватало. Но вот знакомая актриса пригласила меня посидеть в кафе на Площади Пушкина.

— Посидим на улице в кафе, на людей посмотрим. Тебе же недалеко.

Москва и так переполнена людьми под завязку, а ей на них поглядеть охота!

— Уволь. Приезжай лучше ко мне, раз это недалеко от Пушкинской. Здесь и посидим. Дешевле выйдет.

Она сходу закатила телефонный скандал.

— Ты ужасно ленив! Нужно хоть иногда выбираться на люди. Не хочу я сидеть в душной квартире. Давай после работы, ровно в шесть, встретимся на Пушкинской площади.

Ее наглость меня раздражала уже давно.

— Я тебе уже все сказал. Если хочешь меня видеть, то приходи ко мне. А на Пушкинскую не пойду. На людей я здесь уже насмотрелся.

Она бросила трубку. Я покачал головой и взялся за работу. Через некоторое время включил телевизор, новости посмотреть.

— Ровно в 18.00 вечера на Пушкинской площади в подземном переходе прогремел взрыв. Ведется следствие…

Так. Как раз там, где я должен был встретиться с этой истеричной актрисой. В то самое время. Впоследствии было установлено, что от взрыва погибло 13 человек, 118 ранено. Какие-то уголовные разборки.

На следующий день звоню этой самой актрисе.

— Ну, как, сходила в кафе на Пушкинской?

— Ты лентяй! Я из-за тебя весь вечер дома просидела!

Понятно. Телевизор она не смотрела.

— Посмотри новости, я тебе позже позвоню.

Звоню ей через час.

— Ну, как, теперь ты в курсе, от чего я тебя спас?

— Слава Богу, что ты такой ленивый!

Так она меня поблагодарила. Что-ж, и на том спасибо. Блондинка все-таки.

Решил зайти в оредакцию, где столько лет работал. Оказывается, двоих сотрудников чуть не задело этим самым вызрывом. Но обошлось, даже не ранило.

— Тебя тут спрашивают часто. Недавно одна старушка заходила, интересовалась.

Я криво улыбнулся.

— Борщ тут больше не готовят. Ничего не оставляла?

Новая сотрудница помотала головой.

— Все про какого-то Панкрата говорила, дескать, видеть тебя желает.

Понятно. Прасковья Яковлевна. А телефон свой не оставила, не позвонишь.

— Да, она тебюе записку оставила. Сейчас полищу.

Сотрудница убежала на склад и через несколько минут вернулась с лдистком бумаги в руках.

— Она втоего имени не знала, просто описала тебя. Вот записка. Ошибиться старушка не могла.

Я равернул листок.

«Привет вам от Панкрата Савельича. Если хотите узнать последние новости, то приходите ровно в шесть к памятнику Пушкину. Прасковья Яковлевна»

Дата была та самая. И место то же, что и актриса назначила. Будто упорно меня под взрыв посдставляли. Да только моя лень все пересилила.

— Спасибо. На это свидание я уже не попаду.

Интересно, что такого нового могло случиться с Панкратом Савельичем? Проклятая (или счастливая?) лень снова гнала меня на станцию «Римская». В толкучке московского метро я думал, пытаясь оправдать бедную Прасковью Яковлевну: может быть она действительно не пыталсь подставить меня под этот злосчастный взрыв. Но зачем тогда эта записка?

Народ в метро был толкучий и занятой. Вот и долгожданная станция. Вовсе не московская по архитектуре. Нелепый фонтан, множество выходов. Какой из них мой?

Выход я нашел. На улицу.Но среди одинаковых серых советских домов пришлось поплутать. И вот, когда я уже почти совсем отчаялся, я увидел дворника-таджика. Он стоял посреди двора и громко ругался на таджикском языке, перемежая его русскими матюгами.

— Зачем на асфальт писать?! Слова какие-то, зачем надо?! А меня начальство ругать будет.

Я подошел поближе. На асфальте, прямо перед подъездом, кто-то написал огромными буквами:

На чужих слезах свое счастье не построишь.

Почему-то мне сразу же показалось, что именно сюда мне и надо. Я поднял голову и понял, что не ошибся.

В окне виднелось худое небритое лицо Панкрата Савельича. Он приветливо махал мне рукой, будто приглашая внутрь.

— Четвертый этаж, лифта нет. Но как он смог из постели подняться, ведь старик почти двигаться не мог?!

Панкрат Савельич грустно улыбнулся мне еще раз и зазывно помахал рукой. Любопытство опять повлекло меня наверх, на четвертый этаж. Я осторожно надавил на кнопку знакомого звонка.

Ждать пришлось недолго. Шаркающие шаги приближались. Но в нос мне ударил незнакомый резкий запах. Что ж, старик все-таки…

Дверь открыл сам Панкрат Савельич. На нем был синий ворсистый халат, исхудавшее лицо было гладко выбрито.

— За ходите, заходите, гость дорогой! Давно вас жду.

Я нерешительно перешагнул через порог. В квартире мало что изменилось: стопки книг по углам, пыль, грязные оконные стекла, пропускавшие лучи летнего солнца.

— Панкарат Савельич, рад вас видеть. Но как вы преобразились! В прошлдый раз вы и с постели встать не могли.

Старик пропустил меня внутрь и осторожно закрыл дверь.

— А теперь не только поднялся и побрился, но нашел в кладовке нитрокраску, вышел на улицу и написал на асфальте те самые слова, которые от меня Прасковья столько лет ждала. Но они ей уже не помогут.

Старик обильно побрызгался одеколоном, но странный сладковатый запах будто пропитал всю квартиру.

— Фраза, что была написана на асфальте, вовсе не новая. Неужто Прасковья Яковлевна ее никогда не слышала? Кстати, а где она сама?

Панкрат Савельич загадочно улыбнулся.

— Далеко. Фраза не новая, но Прасковья ее так и не поняла. Она вас никуда не приглашала?

Я рассказал ему о записке с приглашением посетить Пушкинскую площадь как раз во время взрыва.

— На нее похоже. Правильно сделали, что не пошли. Такие, как Прасковья, людей из-за глянца не жалеют.

— А как она могла знать про взрыв?

Старик расправил полы халата.

— Она и не знала. Просто у нее чутье на несчастье. Вот только ее саму это чутье чуток подвело.

Я замялся.

— Панкрат Савельич, может вам помочь чем-нибудь?

Старик подставил под солнечный луч свой городый профиль.

— Я уже сам себе помог. Мне больше ничего не нужно. А надпись на асфальте дворники замажут. Кому нужно, тот уже прочел. До свиданья, спасибо, что навестили!

— До свиданья…

Старик осторожно закрыл за мной дверь. Я медленно спустился на один лестничный пролет. Откуда этот запах?! Он все еще стоял в воздухе. Я сошел ниже, но уже побыстрее.

Снизу послышались осторожные шаги. Я посторонился, чтобы пропустить поднимающегося наверх человека, но он шел прямо на меня. Это был тучный мужчина средних лет в форме милиционера.

— Молодой человек, вы к кому? Я местный участковый, меня жильцы вызвали. Кто-то краской асфальт измазал и рвется в чужую квартиру.

Я останолвился.

— Надпись оставил один из жильцов, он мне сам об этом рассказал. Я как раз от него и возвращаюсь.

Полный милиционер косо улыбнулся.

— Позвольте узнать, как же этого жильца зовут?

Я устало вздохнул.

— Зовут его Панкрат Савельич, он живет выше этажом. Можете спросить. Ничего неприличного он на асфальте не написал. Одна философия. Или это запрещено?

Участковый посерьезнел.

— Говорить неправду служителям закона, когда олни при исполнении, вот что запрещено. Давайте поднимемся на один этаж и вместе поинтересуемся у Панкрата Савельича.

Оказывается, назойливыми бывают не только старушки. Мы поднялись к дверям квартиры, откуда я только что вышел.

— Я только что навещал старика. Интеллигентный человек, написал на асфальте то, что у него на душе накипело.

Ему было тяжело поспевать за мной. У дверей он остановился и перевел дух.

— То, что у него накипело, он давно уже выразил по-другому. И было это года два назад. Посмотрите на дверь.

Я полжэал плечами и собрался позвонить, как вдруг увидел полоску пожелтевшей бумаги с печатью, пересекавшую косяк. Квартира была опечатана.

— Видите? Врываться в квартиру, где было совершено преступление есть нарушение закона. Будем считать, что вы об этом только подумали.

Он осторожно обнюхал меня как дорожный инспектор.

— Вроде, не пил… Ладно, пойдемте во двор, я расскажу вам, как дело было. Сам квартиру вскрывал.

Я осторожно спустился вниз. Мы сели на лавочку у подъезда и закурили. Странный участковый. Документы не проверяет, а приглашает присесть на лавочку. Но он сам поспешил объяснить свое поведение.

— Квартира не вскрыта, а лишние неприятности мне ни к чему. Все тихо, надпись на асфальте пока песком засыпали. Запах на лестницек чуяли?

Я кивнул.

— Химия какая-то.

Он сморщился.

— Дезинфекция. До сих пор не выветрится. Старик этот тут не один год жил, со своей сожительницей.

— С Прасковьей Яковлевной?

Участковый затянулся сигаретой.

— С ней самой. Она за ним долго ухаживала, надеялась, что он ее к себе пропишет. Она ведь не москвичка была. А он ни в какую. Оба были старенькие, старуха слышать стала хуже. Телефон на кухне стоял, она его старику не давала. На кухне с подругой часто разговаривала, шепотом рассказывала, что она с квартирой сделает, когда старик умрет. Ей казалось, что шепотом, а сама чуть не кричала. Старик все слышал. В старых книгах рецепт яда подбирала, их потом при обыске нашли. Жилплощадь в Москве…

Он даже не представился. Впрочем, моего имени тоже не спросил. На кого он больше похож: на Брежнева или на Андропова? Пожалуй, на милиционера, которого лишние проблемы не интересуют. Он продолжал.

— Книги были старые, но попадались и с неразрезанными страницами. Он и выпросил у старухи нож, чтобы страницы единственной действующей рукой разрезать. Закончил он разрезать страницы очередной книги и позвал ее к кровати, чтобы она книгу забрала. Тут он ей этот нож прямо в сердце и воткнул. Она даже понять не успела, умерла на месте. Старик был доволен, а сам парализован наполовину: подняться с постели не мог. Кричал, кричал. Но соесди к этим крикам давно привыкли, да и голос у него был слабый. Через неделю-другую и сам помер. Когда запах пошел, меня вызвали. Следователи, акт составили. Квартиру опечатали. Труп убийцы, труп жертвы. Все на месте.

Участковый тоскливо сдул прилипшую тополиную пушинку.

— Только кто на асфальте эту философию написал?