из книги «Прихожане»
В первый вечер, как Антонина приехала к матери, она зашла в храм. Новый, ещё пахнущий краской. Старую церковь, которую помнила по детству и в которую её, тайком от родителей, отвела в два года бабушка и окрестила, в начале шестидесятых снесли. После этого старушки добились открытия молельного дома, в нём мама Антонины крестила её детей – Дашу и Максима. Недавно село снова обрело храм, его, как и прежний, освятили в честь Николая Угодника. Шла служба. Народу стояло человек двадцать, в основном женщины – лето, сенокосная пора. «Проходите, проходите, – обратилась к Антонине старушка в белом платочке, – сегодня праздник – Рождество Иоанна Предтечи». Антонина, сделав два шага, в нерешительности остановилась. Церковь деревянная, как и та, которую когда-то снесли, но не было в ней прежней строгости. Новая показалась Антонине слишком пёстрой. Антонина слова не понимала в службе. Заповторяла: «Боже, помоги. Боже, помоги»… Слёзы потекли, потекли: «Боже, помоги решиться…»
Село было большое, с рублеными домами, мощным сосновым бором за огородами, двумя речками – широкой полноводной и малой. У места их слияния во времена далёкие поставили дома первые жители.
Антонина зашла на кладбище. Бабушка говорила, что в её детстве край села не подходил к могилам вплотную, теперь улицы окружили с трёх сторон этот остров печальной тишины с высокими елями, соснами, берёзами. С западной стороны кладбище выходило на высокий берег. Только однажды на памяти Антонины вода в половодье достигала его. Метров триста от кладбища лугом идти до малой речки. Антонина постояла у могилы отца. Железная тумбочка со звездой. Краска облупилась. Антонина заплакала… «Памятник бы поставить… – подумала. – Сразу ему и мне... А деньги?.. Занять бы у кого?»
К матери Антонина приехала без предупреждения, со старым чемоданчиком и сумкой:
– Мама, я у тебя поживу?
– Конечно-конечно, доченька. А чё одна-то? Чё без Максима, Олега, Даши? Работают?
Маме шёл семьдесят шестой год, но продолжала вести хозяйство. Корову уже четыре года не держала, а так живность во дворе хрюкала, кудахтала, лаяла и мяукала. Огород кудрявился рядами картошки, в правом углу, рядом с колодцем, набирали сладкую силу кочаны капусты, дальше грядки – лук, чеснок, морковь… Цепляясь за частые тычины, густо рос горох; огурцы лелеяло тепло парника; помидоры, подвязанные к длинным колышкам, стояли ровными, как по ниточке, рядами. Умывшись с дороги, Антонина зашла в огород и долго рассматривала его, будто хотела раз и навсегда наглядеться на эту до боли родную картину.
Она ничего не говорила матери, но та чувствовала, с дочерью что-то происходит, пыталась расспрашивать, Антонина уходила от разговора.
– Ты помолись, доченька, – вздыхала мать, – помолись.
– Ну чё молиться? – раздражалась Антонина. – Чё? Кто поможет?
– Да нет, я ничё, как знаешь, да всё легче…
На второй день по приезду Антонина залезла на чердак, пахнущий пылью, детством, у кирпичной трубы увидела всё тот же большой фанерный ящик с пустыми аптечными склянками. Какими путями он попал сюда, не помнила, никому не нужный стоял уже лет пятьдесят. Лучи солнца, проникающие сквозь щели фронтона, золотили пыль, повисшую в воздухе. На чердаке Антонина обнаружила удилища. Конечно, не те, с которыми ходила на рыбалку школьницей, эти вырезала с мужем лет пятнадцать назад, когда приезжали сюда с сыном и дочерью.
Антонина сняла с чердака удилища, сходила в магазин, купила крючки, моток лески, грузила. Руки помнили, как «восьмёркой» привязываются крючки к леске, как та «фирменно» закрепляется на конце удилища, какой оптимальной длины должна быть.
Малая речка неторопливо текла в километре от дома. По улице, идущей под уклон, спускаешься к пилораме (от неё следа не осталось, на территории построены четыре дома), поворачиваешь направо, переходишь по мостику старицу, минуешь луг, и открывается река. Она неузнаваемо изменилась за сорок лет. В памяти навсегда отпечаталась другими берегами, время и вода изменили их рисунок, сместили русло, крутые обрывистые берега когда-то были утыканы норами, в них жили крикливые стрижи, всегда удивлявшие Антонину стремительным стартом – будто при помощи ускорителей срывались из своих гнёзд, проносились над водой… Колонии стрижей исчезли…
Антонина шла по тропе, что бежала сначала вдоль крутого берега, потом сворачивала в заросли черёмушника, в них всегда утром и вечером скапливалась прохлада, пахло сыростью, тропа забирала влево от реки, чтобы затем выйти к месту, где река делала крутой поворот. Здесь под высоким берегом любила сидеть с удочкой Антонина. Упавшая сосна, корни которой подмыло в половодье, образовала естественную заводь. В ней водились ельчики, краснопёрки. В траве на берегу трещали кузнечики, в зарослях черёмушника радовались солнечному теплу птицы, не обходилось без паутов, но и от них была польза – можно насаживать на крючок…
Иногда Антонина подолгу забывала о малиновой стрелке поплавка, засматривалась на тихую воду, по тёмной глади которой скользили жучки-плавунцы. Чёрной тенью возникало в голове: «Всего-то и надо чуть наклониться вперёд, оттолкнуться… И всё разом закончится».
В иные минуты, как бы проверяя Антонину, могла сама собой выплыть мысль: «Вот бы Максим приехал…» И всякий раз предательская мысль обжигала сознание, Антонина гнала страшную гостью, как кошмарное наваждение, о чём даже думать нельзя: «Нет-нет-нет! Мама не вынесет!»
Замуж Антонина вышла поздно, почти в двадцать восемь. С Олегом познакомились на шумной бестолковой вечеринке, в неухоженной квартирке. Компания быстро разгорячилась, в одной комнате штатный бард терзал гитару и горло песнями Высоцкого, в другой хозяин пытался наладить проектор и устроить просмотр походных слайдов. В середине застолья Олег, как бы шутя, предложил: «А не взбодриться ли нам без этой оравы где-нибудь в приличном месте холодным шампанским?» Антонина весело согласилась: «Если будет полусухое». Его пили в ресторане из широких бокалов, танцевали. Олег понравился обходительностью, тактом, называл её весь вечер на вы. Поднимая последний бокал, высказал ещё одно предложение, не без робости, стараясь скрыть волнение велеречивостью: «Честное слово, жаль расставаться после такого волшебного, удивительного вечера! Но, если очаровательная барышня не против, можно попить кофе в камерной обстановке». Олег присматривал за квартирой друга, уехавшего с семьёй к морю. Квартира в двух уровнях. Они переходили из комнаты в комнату, пили кофе на первом этаже, коньяк – на втором. Олег играл на фортепиано в гостиной, на гитаре в комнате с книжными стеллажами, на подъёме пел Окуджаву:
После дождичка небеса просторней,
Голубей вода, зеленее медь.
В городском саду флейты да валторны,
Капельмейстеру хочется взлететь…
Антонина слушала, завернувшись в простыню. Потом Олег будет звать ту первую ночь двухэтажно-трёхкроватной. Утром Олег принесёт кофе в постель и скажет: «Надеюсь, ты согласна выйти за меня замуж?» – «А вот возьму и соглашусь! – ответит она. – Зря, что ли, всю ноченьку совращала мужика!» Олег был настроен на серьёзный тон. «Так да или нет?» – ещё раз спросил, окончательно расставляя нужные точки над нужными буквами. «Таки да!» – с наигранной страстью подалась к нему Антонина и тут же по-девчоночьи ойкнула, простынь спала, обнажив рисунок загара, груди молочной белизной оттеняли коричневые солнышки с сосками в центре. Получив утвердительный ответ, Олег тут же обозначил семейные рамки: «Давай не будем тянуть с детьми, мне как-никак тридцать пять».
Антонина не смогла забеременеть ни в первый год, ни во второй. Сначала надеялась: их организмы притираются друг к другу, потом пошла по врачам. Упорно лечилась. Однажды Олег застал жену в слезах. Начал расспрашивать: «В чём дело?» Разрыдавшись в голос, Антонина озвучила приговор врачей: детей у неё никогда не будет. «Никогда! Понимаешь, Олежек, ни-ког-да!» Успокаивая жену, он предложил: «А давай возьмём девочку из детдома!»
Так и сделали. Четырёхлетняя Даша понравилась обоим сразу. Круглое личико, серые глазки, ротик откроет, а он как у дельфинёнка. Олег любил приёмную дочь со страшной силой. Говорят, у матери любовь к ребёнку возникает с того момента, как почувствует дитё в себе, крепнет, когда носит, кормит. Мужчина обихаживает ребёнка, заботится о нём, играет с ним и возникает ни с чем не сравнимая сердечная привязанность. Даша росла умницей. Подвижная, с лёту запоминала стихи, знала их прорву. Громко пели с Олегом под гитару или фортепиано. Олег, забавляясь, просил исполнить малышку страстный романс. Даша, толком не выговаривая буквы, с пафосом пела:
Не уходи, побудь со мною,
Пылает страсть в моей груди…
Восторг любви нас ждёт с тобою,
Не уходи, не уходи…
Пела самозабвенно. Особенно, если были слушатели-взрослые. Чистый голосок взлетал до ультразвуковых высот… Олег давился от смеха… Номер был беспроигрышным… Антонина грозила кулаком: «Чему учишь ребёнка?»
Выполнив заказ, Даша в свою очередь донимала Олега, хлопая от нетерпения в ладоши: «Папа-папочка, давай “туфты фу, туфты фу!”»
Он, картинно поломавшись, начинал, подыгрывая на гитаре:
Маленький ёжик, четверо ножек
На спине листок несёт, песенку поёт…
В этом месте делал напряжённое лицо, втягивал голову в плечи, горбил спину, изображая трудягу ёжика с жизненной позицией:
Туфты-туфты-туфты фу!
На фпине лифток нефу
Фамый фмелый я в лефу,
Только лишь боюф лифу!
«Эту песню, Дашенька, ты должна сама петь, – говорила всякий раз Антонина, – а не папа! Это детская песенка!» – «Нет, папа-папочка-папуля!»
У Даши была страсть – апельсины. Тогда этот фрукт в омских магазинах не водился. Но Олег ухитрялся доставать его: знакомые лётчики возили из Москвы.
Сын родился, когда Даша пошла в первый класс. С Антониной стали происходить странные для её организма вещи, она обратилась к врачу. «Вы что, какая беременность? – разочаровал доктор. – Это у вас ранний климакс!» Климакс обратился Максимом.
Антонина летала на крыльях, просыпалась среди ночи и не верила: а с ней ли это происходит? Умопомрачительно сладко пахнущий сын, вот сейчас он затребует грудь, вопьётся в неё, и сердце остановится от счастья… Олег вскидывался всякий раз, когда кроха начинал скрипеть, ворочаться в кроватке, выражать недовольство лужей, что напустил под себя. Они поначалу опасались, как бы Даша не начала ревновать родителей к Максиму. Нет, дочь постоянно крутилась вокруг малыша, приходилось силой отнимать «холёсенького братика», в приливах нежности тискала беднягу так, что тот, задыхаясь, принимался истошно орать. Максим вырос под присмотром и опекой Даши. Водила его в садик, потом в школу…
Ездили летом к бабушке, матери Антонины. Даша приходила в восторг от походов на речку с удочками, котелками… С ходу научилась насаживать на крючок червя, никакой брезгливости, боязни, не охала над рыбой, если порвёт губу или ещё какую-нибудь травму нанесёт в азарте ловли. У Максима душа ко всему этому не лежала. Он скучал на берегу, не знал, куда себя деть. Этим сын пошёл в отца, Олег не понимал прелести хватать руками сопливых ершей, делать из мальков живцов. «Живодёры вы форменные», – говорил Даше и Антонине. «Папа, нельзя быть таким трудным! – возражала дочь. – Это закон жизни!»
Максим окончил музыкальную школу по классу фортепиано. Легко учился параллельно в двух школах, практически на одни пятёрки, но восьмой класс общеобразовательной, уже без музыкалки, еле вытянул. Завелась компания друзей во дворе…
Это случилось одиннадцатого июля, в Дашин день рождения. С самого утра Антонина с дочерью готовились к приёму гостей. Максима держали на подхвате: бегал в магазин, открывал банки, чистил картошку… Перед приходом гостей, часа в четыре, позвонил его дружок, попросил помочь с мотоциклом. «Я мухой, – бросил Максим, – через часик как штык! Ух, прямо сейчас бы поесть тортец-молодец! Чур, без меня не начинать его!»
Антонина закрутилась с гостями. Часов до девяти вообще не беспокоилась о сыне. Лето, светло. Сердце ни разу не ёкнуло. В одиннадцать раздался телефонный звонок: «Вам звонит нейрохирург со станции скорой помощи». Ноги ослабли, подумалось – покойник. Хирург доложил, что у Максима сломан позвоночник, готовятся к сложной операции.
Антонина с Олегом понеслись в больницу.
Максим с друзьями купался в парке. Прыгали с пешеходного мостика в пруд. День жаркий, вода – сиди безвылазно часами, не замёрзнешь. Мальчишки один за другим сигали в воду. Визг, смех. Кто прыгал «столбиком», кто летел «ласточкой», головой вперёд, кто «бомбой» – ноги под углом и в стороны, громкое с веером брызг приводнение на пятую точку. Уже собирались уходить, Максим взбежал ещё раз на мостик: «Подождите, я напоследок»… Как сказал врач, видимо, стукнулся шейной частью позвоночника о край железобетонной плиты. От удара один позвонок рассыпался, два получили сильное повреждение. Вынырнув, в горячке Максим поплыл к берегу, оставалось метра два до мелководья, потерял сознание, начал тонуть. Друзья вовремя бросились к нему…
В страшные минуты думала: лучше бы его тогда похоронила… Операция началась в двенадцать ночи и закончилась в семь утра. Разрезали бедро, для восстановления позвонков взяли хрящ с бедренной кости. Один позвонок хирурги слепили, два скрепили. Через восемь дней Максима перевели из реанимации в палату. Полный паралич, двигались только язык да веки, ниже, от шеи до пальцев ног – ничего. Одно счастье для матери – живой. Голова у Максима работала ясно, говорил без напряжения. Хирург нарисовал убийственную перспективу: если через месяц-полтора сможет сам сесть в кровати, тогда гарантирована инвалидная коляска, не сядет – так и будет лежать, сколько Бог отпустит.
Антонина упросила завотделением положить сына в двухместную палату, а вторую кровать оставить для неё. Каждый день уходила с работы в пять вечера, бежала домой, готовила Максиму поесть и ехала в больницу, сидела там с семи вечера до шести тридцати утра. Редко, когда удавалось выспаться самой. Отделение нейрохирургии, больные в соседних палатах орут от нестерпимой, неснимаемой боли. Каждую ночь по два-три покойника. И духота. Окно в палате не открыть, запрет строжайший: после тяжелейшей операции не хватало залететь какой-нибудь гадости и заразить пациента.
Бессчётное число раз за ночь Антонина вскакивала с кровати и бежала к сыну. «Мама, у меня потёк пот». «Мама, на нос села муха». «Мама, комар». «Мама, затекла голова». Молитв никаких не знала. По дороге в больницу или ночью в палате, перед тем как забыться коротким сном, повторяла: «Боже, помоги! Боже, помоги! Боже, помоги!»
В изматывающем ритме прошли три недели. В тот день Антонина как обычно пришла в больницу, её через медсестру вызвал к себе завотделением, пригласил сесть и протянул медицинский журнал: «Здесь опубликована статья на ваш случай! Прочитайте прямо сейчас».
У Максима не было разрывов спинного мозга. Имелись вмятины, ушибы, но не разрывы. В статье описывался метод медикаментозного лечения, при котором больной с подобной травмой восстанавливается полностью, начинает полноценно ходить. Завотделением предложил попробовать. Препараты дорогие, редкие, достать тогда можно было только в Москве. «Найдёте необходимое количество в необходимой дозировке, – заверил хирург, – я вам даю полную гарантию, что честно проведу лечение». Брат Олега жил в Москве, у него были связи с медиками из четвёртого кремлёвского управления. Олег полетел в Москву и привёз лекарство. Кололи Максиму по восемнадцать уколов в день. Антонина наняла двух массажисток. Через два месяца Максим пошёл. Не просто сел в кровати, он пошёл сам! Без всяких костылей и палочек. Она светилась от счастья, всё получилось по максимуму. Первого ноября Максима выписали из больницы. У него был фиксированный поворот шеи, и побаливала нога, из которой брали хрящ. Только и всего. Восстановились, обрели чувствительность руки, Максим начал играть на пианино. В последний год практически забросил музицирование, после больницы с удовольствием садился за инструмент, пальцы быстро набирали былую уверенность, силу. Достал из дальнего угла книжного шкафа нотные сборники. Антонине нравился полонез Огинского. Максим тайком от матери вспомнил его, отрепетировал. Как-то Антонина приходит вечером, а её встречает сладко-тревожная музыка поляка Огинского…
Так сложилось или совпало: травма Максима переломила жизнь семьи надвое. После больницы всё покатилось под уклон. Родитель из Олега получился слабый. Ближе к пятидесяти Олег сделался вялым, инертным, ни на что не жаловался, но чаще и чаще звучало: «Не кантовать, я сегодня никакущий!» Энергии только и хватало на работу, возвращаясь домой, ужинал и плюхался на диван: «Чё у нас там на телекоробке?» Антонина пыталась воевать с мужем: у парня опасный возраст, нужен отец, крепкая рука, волевое слово. Напрасно увещевала по-хорошему, напрасно гоняла истерики… Свободное время муж отдавал «телекоробке». В конце-концов Антонина смирилась с неизбежным: воз тащить самой.
Ещё до больницы Антонина однажды застукала Максима с Генкой Сушковым и Денисом Артюхиным в гараже. Пили вино, курили. И уже хорошие-хорошие – языками вся троица еле ворочала. Максиму пятнадцати не исполнилось, Денис его ровесник, Генка на год младше. «Сопляки! – наорала на подростков. – Сегодня вино, завтра водка, а потом тюрьма! Вы этого добиваетесь?!» Накричала, разогнала, но не успокоилась, пошла к Генкиным родителям. Июнь, жара. Генка жил в доме напротив, дверь Антонине открыл небритый мужик в семейных трусах. Антонина извинилась за вторжение. «Да ладно, чё ты, как неродная, проходи». Объяснила, что застала мальчишек в непотребном виде, надо что-то сообща предпринимать: наказывать, влиять на них, до добра это не доведёт. Сушков старший, не предлагая стул гостье, уселся на диван и, не давая Антонине до конца высказаться, перебил: «А где ты видела мужика, который не курит, не пьёт, баб не трахает?» – «Они же ещё дети!» – «Ага, я в их возрасте в деревне девок по баням да сеновалам… Мать даже заставила отца на баню нашу замок повесить!»
Антонина развернулась и ушла, о чём тут говорить? Денис Артюхин жил в их доме. Мать – товаровед крупного универмага. Большая четырёхкомнатная квартира. Антонина зашла и не поверила глазам. Как в каземат попала. Длинный коридор, налево-направо мощные стальные двери. Они не отличались эстетикой, каждая изготавливалась по отдельному стандарту, но сходились в одном – взять их можно было только автогеном или взрывом. К одной приварены здоровенные проушины, на них сурово висел амбарный замок. Антонина ещё не знала, что такое наркоман в семье. Эта насчитывала двоих. Старший брат Дениса на пару с женой сидели на игле. «Всё из квартиры тащат, всё! – жаловалась мать Дениса. – Вчера купила их дочери костюмчик, буквально на две минуты оставила на кухне, дай, думаю, после транспорта руки помою – костюмчик как корова языком слизала. Ничего святого. Только одно в мозгах – доза!» – «Вы бы разменяли квартиру, пусть живут сами». – «И что? Они её профукают как нечего делать. И притащатся ко мне: “Мама, нам жить негде”. Я ведь не выставлю: идите-ка вы такие-сякие-раздолбанные на теплотрассу. И получу в результате размена житуху друг у друга на головах!»
В дворовой компании сына тусовалось человек десять. От тринадцати лет до восемнадцати. Имелись среди них обладатели мотоциклов. Максим быстро приобрёл славу отличного механика. Ему страшно нравилось копаться в двигателях мотоциклов и машин, разбирать их, собирать. Обладая идеальным музыкальным слухом, по звуку работающего мотора мог определить неисправность…
Вдруг из дома пропало серебро. Олег воспитывался в состоятельной семье. Мать – дворянка по происхождению, отец полковник, воевал, мать собирала серебро. На свадьбу Антонине с Олегом подарила роскошный столовый набор. Делая уборку, Антонина сунулась в шкаф и ничего не обнаружила. Двенадцать серебряных с позолотой столовых ложек, вилки, ножи, салатные и чайные ложки, лопаточки… Ничего, ни одного предмета. Коробка, обшитая изнутри малиновым атласом, пугала яркой пустотой. Кто? Максим яростно отпирался: «Не брал! Честное слово, мама, не я! Наверное, Дашка!» «Ты что, мама?» – заплакала Даша. Потом исчезло старинное кольцо с бриллиантом, тоже подарок свекрови.
Тогда все откупались от армии, она решила: пусть служит. Надеялась: армия повлияет, отвлечёт, воспитает. Но Максима посадили в восемнадцать лет. Угнали с Денисом Артюхиным машину. Оправдывались: было поздно, они оказались на другом краю города, а денег ни рубля, как домой добираться? Сколько адвокаты просили, столько Антонина денег давала. Максим отсидел два года в СИЗО, был на хорошем счету, ремонтировал машины руководителям учреждения. «Он у вас очень ответственный, – отзывался о Максиме зам. начальника по режиму, – такой исполнительный». Подмывало возразить: а что же этот ответственный к вам-то попал? И хотелось верить: всё-таки пользой обернулось заключение – образумился.
Это случилось месяца через два после отсидки. Максим вызвал её с работы: «Мама, срочно нужно три тысячи долларов, я сбил человека! Деньгами можно всё уладить». И заплакал: «Не хочу, не хочу больше в тюрьму! Не хочу!» Продали новый компьютер, заняла. В следующий раз он требовал деньги на восстановление иномарки, которую будто бы стукнул. «Этот урод сам вылез на светофоре, сам виноват, но бесполезно что-то доказывать, там не лох педальный, такая крутизна! Его шестёрки поставят меня на ножи, если через три дня денег не будет!» Она понимала, что Максим врёт. Но было жалко смотреть на него. И начала врать сама. Работая начальником бюро в отделе снабжения крупного предприятия, была уважаемым специалистом, слыла честным, глубоко порядочным человеком. Далеко не сразу окружающие раскусили новую Антонину Ивановну, а когда взяли в толк, была должна каждому второму, от нескольких сотен рублей до нескольких тысяч долларов. То собирала сыну на дорогостоящее лечение, то на реабилитацию после него…
Иногда ловила себя на мысли: это не я, происходит не со мной. Вечером хотелось побыстрее провалиться в сон, мукой стал час пробуждения, возвращение к реальности, осознание факта: ничегошеньки за ночь не изменилось, ни на грош не рассосалось. Совесть, загнанная в дальний угол, крепла во сне, начинала вякать, напоминать о себе. Антонина гнала, глушила её: «Я – мать! Я во что бы то ни стало должна помочь Максиму. Кто это сделает, кроме меня? Надо немного потерпеть». Мысль начинала лихорадочно работать: как достать деньги? Они нужны были всегда. Каких только фантастических причин Максим не придумывал, она заставляла себя принимать их за чистую монету. Мать и сын попали каждый в свою зависимость.
Антонина начала просить в долг у бабушек-пенсионерок, с кем когда-то работала. Одна из них – Елена Аркадьевна, восьмидесятилетняя старушка, её наставница. К ней пришла девчонкой после курсов секретарей-машинисток, под её опекой окончила институт, стала классным специалистом. У Елены Аркадьевны Антонина заняла гробовые двадцать пять тысяч, тогда равные тысяче долларов. «Елена Аркадьевна, вот вам крест, – божилась Антонина, – через неделю верну, мы продаём гараж, деньги срочно понадобились Максиму на операцию, грыжа позвоночная! Последствие травмы». Гараж к тому времени давно продали. Пришли накачанные ребята и сказали, что прострелят Максиму голову, если не отдаст долг. «Ты не торопись, Тонечка, – говорила Елена Аркадьевна, – я подожду, умирать пока не собираюсь. Рада тебе помочь. Кому другому ещё подумала бы, а тебе как не дать. Никогда не забуду, как бегала ко мне в больницу. Чё уж там говорить, дочь родная столько не ходила, сколько ты. На мне крест ставили, а я выжила…» – «Нет-нет, Елена Аркадьевна, через неделю отдам».
Старушка попыталась позвонить Антонине через месяц домой и напомнить о долге, но наткнулась на отключенный телефон. В недоумении позвонила на работу, тогда-то всё и выяснилось.
Ударом для Антонины стала информация: на иглу Максима посадила Даша. Она окончила ветеринарный институт. Ещё в студентах, подрабатывая в ветлечебнице, начала формировать клиентуру. Приобрела завидный авторитет. К ней с болезнями питомцев обращались люди уважаемые, состоятельные. Делала сложные операции, слыла хорошим диагностом. Что уж там произошло, как она попала на счётчик мафии? Муж ли замешан? Или шантажировали дочерью-малышкой? Дашу склонили к изготовлению и распространению наркотиков. Тогда-то она и обратилась к Максиму: «Макс, ты ведь говорил, что у тебя наркоши в друзьях. Так вот – есть возможность тебе заработать. Товар качественный, цена сходная. Будут довольны». Максим до этого лишь травку покуривал, тут начал колоться. Сама Даша не наркоманила. Но её верёвочка вилась недолго, посадили, отсидела, вышла, снова посадили…
Муж Олег в один вечер собрал сумку, заявил Антонине, отводя глаза в сторону: «Я на недельку к брату в Москву». И пропал. Антонина подождала десять дней, позвонила свояку, тот коротко бросил в трубку: «Не ищи! Успокойся! Если ничего не можешь сделать – живи со своим наркоманом как знаешь! И сюда не звони!»
Квартиру продала за долги. Тогда и услышала за спиной, стоя у кабинета нотариуса: «О, наркошина маман уже припылила!» Вырученные деньги даже в руках не удалось подержать. Оставили ей десять тысяч. Тут же на их запах появился Максим, шесть тысяч забрал, хорошо, остальные успела спрятать из кошелька. Так бы вырвал всё. В последнее время он неделями где-то пропадал. Интерес к дому потерял, тащить оттуда было нечего. Две тысячи из четырёх, оставшихся у Антонины, она потратила на билет к матери.
В родном селе с утра до вечера пропадала на реке. Брала утром полбулки хлеба, что-нибудь рвала в огороде и уходила. Ела ягоды, в тот год уродилась черёмуха и кислица (так у них называли красную смородину), варила уху… Река изменилась не только берегами, целыми днями она была пустынной… Будто бы не стояло село поблизости… В её детстве в летние дни вода бурлила от купающихся… Детвора школьного возраста с утра до вечера пропадала на реке. На лугу были врыты футбольные ворота, волейбольные столбы. Вечерами там допоздна играли дети и взрослые. Всё ушло безвозвратно… Даже когда стояла жара, редко кто купался. А на исключительном пляже, песчаной косе, что протянулась метров на сто на другом берегу от её заводи, вообще никто не появлялся. Иногда Антонина перебредала реку и подолгу лежала на песке. Шелестел листвой прибрежного тальника ветер, высоко-высоко в синеве висели лёгкие облака. Чистый белый песок был горячим, кожа нежилась в сухом тепле, впитывала его… И потом, когда Антонина возвращалась домой, тело было наполнено солнцем, как в детстве, после дня, проведённого на реке.
Однажды отправилась на большую реку. По перекату перешла малую, вода холодила ноги, галька хрустела под ступнями, пескари чёрными полосками сновали у самого дна. До большой реки идти четыре километра. В детстве всегда было событием отправиться рыбачить туда. Тщательно собирались с вечера, поднимались затемно, чтобы успеть ухватить хотя бы немного утреннего клёва. Дорога шла лесом, справа от неё тянулись заросли смородины, черёмухи – низкое место, тогда как слева земля забирала вверх. Они в детстве фантазировали: в доисторические времена река несла мощные воды по этому руслу, в ней водились огромные непуганые таймени, щуки с пастью крокодила, а уж язей плавало – немерено. По левую сторону росли сосны, берёзы, а перед большой рекой на широком лугу стояли шапки боярышника. Его как специально высаживали – деревья одного возраста росли почти на равном расстоянии друг от друга… Но смотри здесь в оба, не зевай, если босиком или на велосипеде – можно напороться на острейшую колючку.
Большая река, как и малая, изменилась. Обмелела. Увеличился остров Рижский. Тальник по его ближнему берегу был когда-то не толще удилища, а теперь там стояли деревья. Мама рассказывала, в войну жили на острове два дезертира. Во время облавы одного подстрелили, второй убежал – уплыл на другую сторону... Исчезли бакены с воды, не возвышался на берегу большой знак речников. Но заводи рыбаки продолжали ставить. Как и в прошлые годы, их ряд начинался напротив Рижского и тянулся вниз по реке километра на два. Видимо, место осталось уловистым.
В тот год Антонине было лет четырнадцать, на рыбалку на большую реку отправилась с двоюродным братом – Шурой Павлюхиным. Сели в чьей-то заводи. Хорошо клевали ельцы, но они мечтали о язе – верхом удачи на большой реке. У них, как и полагается у охотников за этой рыбой, был подсак, язя надо умело подвести к берегу, причём хорошего нельзя поднимать над водой, обязательно сорвётся, нужен подсак. Он пока лежал сухим, язи и подъязки не клевали ни у Антонины, ни у брата… И вдруг выше по берегу раздался глухой сильный удар, а за ним пронзительный вскрик. Метрах в ста от них стояла заводь дяди Васи Парамонова. Удачливого рыбака, редко приходящего домой без язей. Большинство взрослых рыбаков не любили, когда кто-то стоял за их спиной на высоком берегу и наблюдал. Дядя Вася не гонял ребятишек. Антонина не один раз наблюдала, как дядя Вася выводил язя. Рыбина, блеснув крупной чешуёй, выходила из тёмной таинственной глубины на свет. Сильная, красивая. Дядя Вася, не поворачивая головы, брал на ощупь левой рукой подсак (на фалангах пальцев синие буквы татуировки «ВАСЯ»), осторожно опускал его в воду, подводил под язя, и вот рыбина поднята над водой. С подсака падают крупные капли... Дядя Вася осторожно снимает рыбину с крючка, подносит к самому лицу, чмокает губами воздух в поцелуе. Если есть зрители, обязательно повернётся к ним и покажет язя, а потом, стараясь не шуметь (где-то рядом плавает другой подобный экземпляр), за шнур подтянет из воды сетку с рыбой, опустит туда добычу.
Огромный земляной пласт, оторвавшись от берега, обрушился на дядю Васю. Похоже, он собирался идти домой – большой, со среднее ведро бидон (дядя Вася носил его в рюкзаке) лежал на боку без крышки. Рыба из бидона вывалилась, уснувшая лежала без движения, живая старалась упрыгать к воде. Дядю Васю накрыло толстым слоем земли полностью. Видна была только рука с татуировкой «ВАСЯ». «Зови подмогу! – крикнул сестре Шура. – Беги по берегу!» Антонина сорвалась, истошно вопя: «Спасите! Помогите!» Никого не нашла. Напротив острова Рижский утром стоял мотоцикл «Урал», два мужика рыбачили, они уже уехали. Шура не смог отыскать лопату дяди Васи, он прятал её в кустах смородины… Пытался откапывать руками, да куда там…
Антонина попыталась определить место, где погиб дядя Вася. Никаких ориентиров не сохранилось. На противоположенном берегу прямо напротив его заводи возвышалась тогда одинокая ель, её уже не было… Антонина выбрала незанятую заводь. В воду были опущены две берёзы, которые, чтобы не снесло течением, удержали две пары кольев, вбитых в дно. Антонина замешала пареную пшеницу с влажной землёй, накатала несколько шариков, бросила прикормку в заводь. Поставила поплавок на глубину полтора метра, забросила в метре от уреза воды, поплавок сразу встал солдатиком. Глубоко. В который раз подумала: «Надо шагнуть вперёд, наклониться и всё…» Повернулась, посмотрела на берег, нависающий за спиной. Нет, даже если он вдруг обвалится, навряд ли достанет…
И заповторяла: «Боже, помоги решиться. Боже, помоги решиться. Боже, помоги решиться»…
