Было это спустя несколько лет после окончания Великой Отечественной войны…
Каждое утро, размеренно постукивая о тротуар своей тяжёлой деревянной ногой, по центральной улице маленького старинного городка проходит седобородый чистильщик обуви Матвеич. То обгоняя старика, то отставая от него, бежит серый спаниель и так старательно обнюхивает тротуар, что его длинные уши почти касаются грязного асфальта.
Возле булочной, разместившейся в подвале двухэтажного деревянного дома, пёс останавливается и, подождав хозяина, вскакивает на крыльцо, которым уже давно никто не пользуется по назначению; потом тщательно обнюхивает его и наблюдает умными глазами за тем, как Матвеич неспешно раскладывает нехитрые принадлежности чистильщика обуви и удобно пристраивает свою неуклюжую потрескавшуюся ногу.
Верхняя ступенька крыльца служит Матвеичу сиденьем, а нижняя — подставкой для ног клиентов и помятой жестяной баночки из-под леденцов для жёлтых пятаков за чистку обуви. Невысокий резной навес защищает от жаркого летнего солнца и стылых осенних дождей. Устроившись, старый чистильщик закуривает папиросу и произносит свою самую длинную за весь день фразу:
— Ну вот и ладно, Сенька...
Спаниель Сенька, как бы соглашаясь с хозяином, шумно вздыхает и блаженно растягивается на деревянном крыльце.
Если идёт дождь, маленькое доброе собачье сердце Сеньки наполняется радостью. Он обожает дождливую погоду. Хоть и прохладно, зато можно побездельничать, поваляться на крыльце. В дождь у Матвеича много работы, он доволен, почти не курит, и противный вонючий дым папирос не разъедает слезящиеся от старости глаза Сеньки. В такое ненастье обувь прохожих обязательно забрызгивается грязью, и они чаще вверяют свои туфли, ботинки, сапоги ловким жилистым рукам Матвеича.
А вот погожие дни Сеньке не нравятся. Пешеходов — тьма-тьмущая! Идут они по своим делам чинно, неторопливо; иные просто гуляют, глазеют по сторонам. На обуви — ни пылинки, ни грязинки! Проходя мимо Матвеича, они виновато ускоряют шаги, словно оправдываются за свой опрятный вид. Старик недовольно кряхтит, вздыхает, скребёт пятернёй бороду, мрачно смотрит в ясное небо и курит папиросу за папиросой.
Как жалеет в эти минуты Сенька своего хозяина! Подойдёт, бывало, к нему вплотную, упрёт ушастую голову в бок Матвеича и тихонько заскулит. Иначе не может пёс выразить ему сочувствие. Конечно, он с радостью лизнул бы разок-другой Матвеича в бороду, да не любит хозяин этих собачьих нежностей.
— Ну, будет, — говорит Матвеич, — и Сенька, перестав скулить, возвращается на место.
Солнце всё светит и светит, а Матвеич всё курит и курит...
Не выдержав однажды такой пытки дымом и раскинув своим собачьим умом, чем бы помочь хозяину, Сенька спрыгнул с крыльца и заковылял в прилегающую улицу, вдоль которой протянулась неглубокая сточная канава. Она уже заросла тиной и ощетинилась чёрной липкой грязью.
Сенька брезгливо спустился по откосу на дно, высоко подняв морду, чтобы меньше вдыхать зловонных испарений, потоптался немного в грязи и с облегчением выбрался из канавы.
А люди шли, зевали, щурились от солнца и не нуждались в услугах старого чистильщика. Сенька постоял некоторое время в тени разросшейся акации, внимательно оглядывая беззаботных прохожих. Затем, оставляя на асфальте мокрые грязные следы, затрусил к толпе.
Сколько начищенной до блеска обуви! Сенька опустил свой нос к самому асфальту и начал ловко маневрировать между идущими в сторону булочной брюками. Его мохнатые лапы почти незаметно, как бы невзначай, слегка касались ног прохожих...
Проходя мимо чистильщика, каждый из них невольно оглядывал свои недавно вычищенные дома штиблеты, ожидая увидеть радующее глаз сияние; но — какой ужас! — от прежнего блеска и следа не осталось! Зато были следы Сеньки...
Когда Сенька устало притащился к своему месту на крыльце, Матвеич трудился вовсю. Перед ним выстроилась очередь. На лбу старика блестели капельки пота, но глаза его сияли.
Матвеич работал!
