Косово: две правды и одна истина

  Поэма написана по сценарию одноимённого документального фильма режиссёра телеканала «Глас» Виктора Стеганцова.

Господь Всевышний для детей любимых
Красóты неземные создаёт.
Во времена потерь невосполнимых
Он в скорбях утешает Свой народ.
Он в колыбели сербской православной
Многострадальный Косово хранит.
С заботой на Балканах дух державный
И сербское сознание крепит.
В сраженьи туркам сербы проиграли –
Уж более шести веков назад.
На Косовом на поле в битве пали.
Захвачен турками был славный град.
Турецкое владычество столетья
Держало в узах православный люд.
Но не сломились под турецкой плетью –
Спасали вера, пост, молитва, труд.
И крепли духом, и свободу ждали,
И закаляли души и сердца.
На Господа за беды не роптали,
Стерпели с честью муки до конца.
Балканские народы правду ищут
Средь горьких поражений и побед:
В развалинах церквей, где ветер свищет,
Где раньше каждый Богом был согрет.
И знает та земля не понаслышке
Предателей, героев и святых.
Вкривь покосившись, скромные домишки
Ждут лучших дней на улицах пустых.
Здесь за последних два десятилетья
Исчезли храмы – сотни полторы.
Полмиллиона сербов, даже дети
Схоронены в подножии горы.
* * *
До глубины души, до кома в горле,
До слёз горячих изумлённых глаз,
Исполненный страдания и боли,
Послушайте монахини рассказ.
* * *
Он их запомнил в платьицах нарядных –
Двух дочек, милых девочек своих.
Сестричек, ангелочков ненаглядных –
Родных, любимых, сердцу дорогих.

Их день рожденья был один и тот же,
Но с разницей в два лета, две зимы.
Одной – четыре, старшей – шесть; похожи
На островки покоя средь войны.
Был праздничный пирог и угощенье –
Баранина под йогуртом в печи.
Но не попал отец на день рожденья –
Уехал на задание в ночи.
Он обещал жене и милым дочкам
Вернуться поскорее, до утра.
Не знал ещё тогда, что ставит точку.
Но есть приказ, и в путь давно пора.
Поведал командир ему в дороге,
Что серб в районе Митровицы взял
Албанского мальчишку на пороге –
В его саду он сливы воровал.
И в реку серб загнал его собакой,
Мальчишка захлебнулся, утонул.
И речью нецензурной, бранной всякой
На сербов всех он с яростью загнул.
Раздали всем оружие. Смеркалось.
Вот сербское село уж впереди.
Ему по указанию досталось
В дом скромный на окраине войти.
И мстить бесстрашно за единоверца,
За юного албанца отомстить.
Вошёл тихонько, но стучало сердце,
Не в силах жажду мести загасить.
Их было двое: женщина с ребёнком,
С десятилетним сыном перед ним.
Как будто разум затянуло плёнкой:
Не ведал, что творил ножом своим.
Убил обоих. А в ушах звучало:
«Стефáне, сыне! Стéфане! Сынок!»,
Как обезумевшая мать кричала,
Как кровь рекой лилась через порог.
Опустошённый, молча, возвращался,
Сошёл с машины раньше на версту.
Он шёл и думал, думал и боялся:
Забыть не сможет он расправу ту.
Шёл по селу, где жили его предки.
Вот дом его – в нём тихо и темно.
Наверно, не дождались его детки,
Все спать легли, зашторили окно.
Вдруг сердце закололо от тревоги.
Вошёл он в дом, от ужаса застыл.
Туман в глазах, и подкосились ноги.
Как волк, от горя громко он завыл:
С его семьёю так же поступили,
Как он совсем недавно поступал.
Двух дочек и жену его убили,
Совсем как он недавно убивал.
Они лежали, празднично одеты, –
Два ангела в небесных кружевах.
Померкла жизнь, в душе угас луч света,
Застыла боль потери на губах.
И он поклялся мстить до самой смерти.
Ничто не в силах клятву изменить.
Душа окаменела; в этой тверди
Не скоро сможет дух любви ожить.
Всё сотрясалось от войны безумной.
Земля была обожжена огнём.
И Косово тонуло в бойне шумной,
И ненависть входила в каждый дом.
Прошло немного времени, как снова
Пришли, благою миссией полны,
Святые миротворцы силой слова
Остановить все ужасы войны.
Им удалось остановить машину –
Безжалостную, жуткую войну.
Не всех ещё смела беды лавина,
И вечному не все предались сну.
Разрушены все фабрики и фермы.
Куда пойти работать, чтобы жить?
Как все, – он не последний и не первый –
Потерю близких он хотел забыть.
Как жить ему с такой душевной раной,
С такой незаполнимой пустотой?
Он понимал, что поздно или рано
Утихнет боль, но он – уже другой.
И вот однажды утром, на рассвете
В соседний монастырь он поспешил.
Он шёл и плакал так, как плачут дети,
О жизни той, в которой раньше жил.
Встречала православная обитель,
Святыня сербов – Печский монастырь,
Где тих, смиренен каждый её житель,
Апостолов читает и Псалтырь.
Вошёл в ворота верный мусульманин,
Свой труд и свои руки предлагал.
И хоть душой и сердцем был изранен,
Он возрожденью храма помогал.
Увиделась здесь с ним монашка наша,
Которая рассказывала нам
О мусульманине с душой погасшей.
Послушав, дали волю мы слезам.
Работал на износ и ждал мгновенья,
Когда расплату сможет совершить.
Выслеживал он жертву с упоеньем –
За дочек и жену хотел он мстить.
В нём не было эмоций, кроме боли
И чувства долга, чтобы мстить врагам.
Не знал он, что Сидящий на Престоле,
Свой приготовил путь его ногам.
Он вспоминал о девочках любимых,
Стоящих у калитки в день беды,
В их голосах, чуть слышно доносимых,
Журчали ручейки речной воды.
Всё в памяти мгновенно проносилось:
И дочки, и жена, и сербский дом –
«Стефáне, сыне!» – и в груди забилось,
И слёзы на глазах, и в горле ком.
Он нехотя с монахиней общался –
Она трудилась в трáпезной тогда.
Таких, как он, кормила, – кто боялся
Вернуться в прошлое, взглянуть туда.
И сербы, и албанцы – все смешались
Под кровом монастырским в храме том.
Трудились, ничему не удивлялись.
В ту пору жизни это был их дом.
Со временем общаться стали больше –
На кухне он всё чаще помогал.
Монашкины рассказы стали дольше,
Он много слушал, много он узнал.
Порою всё ему надоедало,
Когда учила мудрости его.
Твердила – в жизни всякое бывало,
Но прошлое не учит никого!
Что все равны пред Господом Всевышним,
Что зло нельзя исправить тем же злом,
Насилие насилием не спишем.
И вспомнил он опять тот сербский дом…
Она, конечно, очень много знала,
Но что могла старуха понимать?
Ему она однажды рассказала
Такое, что нельзя умом объять.

* * *
Она была в те годы молодою,
Как он сейчас, и тоже шла война.
А в сербский Клепац немцы шли толпою,
И с ними пýстоши – хорваты. Из окна
Она увидела, как всех к машинам гнали.
Сажали, увозили в никуда.
И, спрятавшись в сарае с сыном, ждали,
Глядели в щёлку с ужасом тогда.
На сторону врага ушли хорваты.
Они вошли в соседский ближний дом,
И в огненных лучах того заката,
В то, что творилось, верилось с трудом.
Там жил старик Лукашин от рожденья.
Из дома вывели жену в слезах.
И вывели детей его с презреньем,
И расстреляли на его глазах,
А старика забросили в машину.
Потом нашли её, сарай шерстя.
И с сыном поглотила их пучина,
По всем суставам, косточкам пройдя.
В концлагерь смерти привезли их ночью,
Их в Ясеновский лагерь привезли.
Приказ был: расстрелять всех сербов срочно.
Ко рву огромному их ночью повели.
Лукашин рядом с ними оказался…
Потом она прочла, после войны:
Палач отчёт подробный постарался
Составить о расправах той весны.
Палач убил Лукашина и сына,
Но не успел убить её тогда.
Её беда была непостижима,
Заполнила собою всё беда.
Писал палач: «Мы спорили с друзьями –
Зленушич, Шипка, Брзица, ну и я,
Кто больше всех оставит в этой яме,
На спор убитых, сербов из ружья.
И бойня началась, летели пули,
Из всех друзей я вырвался вперёд.
Той ночью даже глаз мы не сомкнули,
Всё умножали свой прискорбный счёт.
Мной овладело воодушевленье,
Я будто оторвался от земли.
Парил на небе в сладком упоеньи,
А жертвы всё росли, росли, росли…
Вот тысяча, а вот ещё плюс сотня,

А у друзей – по триста человек.
Я победитель среди них сегодня,
Всех истребил, всех в землю я поверг!
И вот в момент высокого паренья,
Когда подростка резал я ножом,
А мать его вопила в исступленьи,
Глазами я крестьянина нашёл.
Старик стоял, смотрел, как убиваю,
На сербах отрываясь от души.
И понял я, что прыткость я теряю,
Но всё твердил себе: «Давай, спеши!».
Каким-то неестественным покоем
Наполнен был старик через края.
Непостижимым внутренним настроем,
Как будто бы за зло, корил меня.
И добрые глаза печальным светом
Пронзали душу мне и жгли меня огнём.
Спокоен, тих, как ночь перед рассветом,
Святое что-то напрягало в нём.
Я подошёл узнать, кто он, откуда.
Сказал: «Меня Лукашиным зовут.
Из Клепаца, села, я родом буду.
Убили всех родных, один я тут».
Он говорил спокойно и без страха,
И это раздражало мой покой.
Я понял: это – приближенье краха,
Он без ножа расправится со мной.
Его покой потряс меня сильнее,
Чем стоны умирающих от мук.
И мне хотелось в сотни раз больнее
Измучить старика, вселить испуг.
Хотелось весь покой его разрушить
И потушить небесные глаза.
Невыносимо было его слушать.
Тогда ему с угрозой я сказал:
«Сейчас, старик, из строя быстро выйдешь,
И громко очень, из последних сил,
«Да здравствует Хорватия!» – так крикнешь,
Чтоб больше я об этом не просил.
Не крикнешь, я отрежу тебе ухо.
Давай, старик, кричи – тебе приказ!»
Старик молчал, а я со всего духа
Отрезал ухо, не моргнул мой глаз.
Лукашин не промолвил ни словечка.
Я снова ему крикнуть приказал.
 
Но он молчал. Я таял, словно свечка,
Лишь гнев во мне сильнее нарастал.
Второе ухо я ему отрезал,
Но он молчал, как верный партизан.
Как столб, стоял, как православный жезл,
А кровь рекой текла из свежих ран.
«Лишишься носа, сердце вырву, старый!» –
Я в бешенстве не знал, чем пригрозить.
Он посмотрел, и глаз печальных пара
Сумела до конца меня сразить.
Смотрел всё так же он невозмутимо,
Как будто сквозь меня он вдаль глядел.
Он о моей душе тогда незримо
Молился к Богу, он о ней радел.
И тихо его губы прошептали:
«Дитя, ты делай своё дело и иди».
В безумьи мои руки вырывали
Ему глаза, и сердце из груди.
Я сбросил его в яму, успокоясь,
Но что-то надорвалось там, внутри.
Не мог я убивать уже на скорость.
Я проиграл жестокое пари.
Я проиграл наш спор Брзице – другу,
Ведь перебил он сербов больше всех,
Обшарив всю ближайшую округу.
Взял выигрыш за страшный свой «успех».
Закончив свой рассказ, монашка сразу
Взглянула собеседнику в глаза.
А он, не перебив её ни разу,
Не знал, что по щеке бежит слеза.
Потом он встал и будто бы очнулся,
Отёр лицо натруженной рукой,
Вздохнул тихонько, молча повернулся
И вышел, дверь прихлопнув за собой.
О чём он думал? Что сейчас он вспомнил?
Жену и дочек? Или старый дом?
О том, что месть свою он не исполнил?
Что в одночасье изменилось в нём?
* * *
Со временем его переселили
В Высокие Дычаны – в монастырь.
Нужны работники с умом там были,
И вот шагает он через пустырь.
И снова началась война лихая –
Не в силах миротворцы удержать

Албанцев, сербов – доля их такая –
Героев за победой провожать…
В лес как-то раз пошёл он за дровами.
Свои, албанцы в плен его берут.
Он не успел их убедить словами,
Что он – албанец, что случайно тут.
Его избили, вместе с сотней сербов
На казнь в родные горы повели.
И думал он, как скажет правду первым,
Чтоб соплеменника узнать смогли.
Но вдруг услышал голос конвоира –
Албанца пожилого в адрес свой,
Не знавшего давно покоя, мира:
Откуда на войне мир и покой?
«Эй, серб, куда ведём людей, ты знаешь,
Собрали вместе сразу всё село.
В местах знакомых часто ты бываешь,
Считай, что тебе крупно повезло.
Я помогу тебе бежать сейчас же,
Но если просьбу выполнишь мою.
Что жизнь тебе спасу – совсем неважно.
Попробуй душу ты спасти свою.
В селе внизу нет никого – все с нами.
Мы увели всех сербов за собой.
От церкви справа дом стоит с цветами,
С калиткою зелёною резной.
Там в погребе детей я спрятал, слышишь?
Их нужно поскорей освободить.
Не дай им умереть, когда отыщешь.
Найди тот дом, сумей его открыть.
Сейчас мы повернём, и за оврагом
Отстанешь ты, а я недогляжу.
Спеши на помощь детям быстрым шагом,
И о побеге я не доложу.
Бери детей и сразу вместе с ними
Скорее в Черногорию иди.
Храни вас Бог, и пусть теперь отныне
Лишь только счастье ждёт вас впереди».
В село пришёл, когда уже стемнело,
Нашёл тот дом, в нём лампу отыскал.
И керосинку засветил несмело –
Он в доме верхний свет не зажигал.
Скрутил ковёр, замок сломал на крышке
И в погреб заглянул, открыв его.
Там притаились бедные детишки –
Две пары глаз смотрели на него.
Две сербских девочки внизу сидели,
Их возраст был, как возраст дочерей...
Голодные, давно они не ели,
С тревожным взглядом маленьких зверей.
* * *
Там, в Черногории, в горах высоких, –
Продолжила монахиня рассказ, –
Храм небольшой стоит в лесах широких,
Кто в нём бывал, молился там не раз.
Монах в нём служит – сам он храм построил,
В честь Стефана святого освятил.
За упокой задýшбину устроил –
Святой обычай сербов сохранил.
Зовут монаха Стефаном все люди,
Не знают правду всех его потерь.
Лишь он о прошлом вечно помнить будет,
Молиться вечно будет он теперь.

22-24.05.09