Испытание чудом

(повесть о семи святых отроках ефесских)^[1]

— Брат, скажи, как зовется этот город?

Согласитесь — самый обыкновенный вопрос. Тем не менее, я застыл посреди улицы, уставившись на того, кто мне его задал. Уж слишком странно был одет этот юноша, едва вышедший из отроческого возраста (по виду — мой сверстник). Коричневая льняная туника ниже колен, грубые ременные башмаки с толстыми подошвами, надетые на босу ногу^[2]. И в то же время на руке у него — золотой перстень с печаткой из красного сердолика. Но еще более странным было другое — он назвал меня братом. А кто из нас сейчас считает другого человека — братом? Скорее, врагом...

Однако почему он то и дело озирается по сторонам? Ищет кого-то? И отчего у него такой испуганный вид? Странно...

— Это Ефес. — ответил я. — А ты здешний?

— Кажется, да... — нерешительно промолвил он, словно не веря самому себе. И тут я понял... Господи, как же все просто! Этот юноша — беглый сумасшедший. Оттого-то он и не понимает, где находится. И в то же время боится, что его поймают и вернут под замок. Судя по перстню на руке, он из богатой семьи... Что же делать? Пожалуй, прежде всего, нужно его успокоить. Вон как он испуган, бедняга!

— Не бойся! — сказал я, стараясь говорить как можно более участливо и доброжелательно. — Я не дам тебя в обиду. Ведь мы с тобой братья... Кстати, меня зовут Симеон. А тебя?

— Ямвлих. — ответил он и добавил. — Спаси тебя Господь, брат.

Что ж, полдела сделано. Он успокоился. Вдобавок, теперь я знаю его имя...

— Ну, вот и славно, Ямвлих. А теперь скажи мне, куда тебя отвести? Ты ведь куда-то шел, верно?

Его ответ подтвердил мою догадку: он — сумасшедший:

— Отведи меня в какую-нибудь хлебную лавку. Я должен купить хлеба для братьев. А потом мы все вместе пойдем к императору. Пусть он не думает, что мы боимся умирать. Мы готовы. И с радостью примем смерть за Христа.

Что он городит? Впрочем, чего взять с больного? Но какая удача, однако! Ведь мой дядя — булочник. И его лавка — на соседней улице. Наверняка дядя знает, где живут родственники этого бедняги. Тогда я отведу его домой, где он вновь окажется под присмотром и в безопасности.

Странный, однако, у него бред! Похоже, ему кажется, будто он живет во времена гонений на христиан. Слава Богу, что они давно прошли!

* * *

Несмотря на ранний час, мой дядя уже давно открыл свою лавку. И по всей нашей улице разносился аппетитный запах свежевыпеченных пирожков и булочек. Пухлые, румяные, соблазнительные на вид, они так и просились в рот. Лишь для меня, после смерти родителей жившего в доме дяди и служившего в его лавке мальчиком на посылках, этот хлеб был черств и горек — в сиротстве жить — слезы лить.

Чрезвычайно любезный и приветливый с богатыми покупателями, дядя исподлобья уставился на Ямвлиха. Похоже, он принял моего странного спутника за нищего. А нищих дядя на дух не переносил. И с бранью гнал их прочь от своей лавки. Ибо был убежден: то, что подано нищему — выброшено на ветер. А мой дядя был человеком бережливым...

Я уже собирался объяснить дяде, что Ямвлих — не нищий, а больной. Однако безумный юноша опередил меня.

— Здравствуй! — обратился он к дяде. — Я бы хотел купить у тебя хлеба на семерых человек. Вот деньги.

С этими словами он протянул дяде серебряную монету. Тот взял ее...и изменился в лице. Некоторое время он пялился на сребреник, а потом заговорил так почтительно и любезно, словно перед ним стоял человек, одетый не в рубище, а в шелк и пурпур:

— Вот ведь незадача какая: разменять нечем! Придется сбегать к соседям... Не обессудь, господин хороший, подожди — я мигом вернусь!

...За время житья у дяди я уже успел убедиться: он лебезит лишь перед тем, от кого надеется получить какую-либо выгоду для себя. И поступает так только до тех пор, пока этот человек ему нужен. Поэтому, стоя у прилавка рядом с ничего не подозревавшим Ямвлихом, я украдкой следил за дядей. Сперва он направился к лавке фруктовщика Мины. Пошептался с ним о чем-то, указывая на нас с Ямвлихом. Протянул ему злополучный сребреник. Мина повертел его в руках, понюхал, попробовал на зуб, покачал головой. После чего, в свою очередь, наклонился к дядиному уху. Затем они вдвоем пошли к лавке Мелетия, торговца маслом. Опять показ загадочной монеты, настороженные взгляды в нашу сторону и перешептывание... И вот они, теперь уже втроем, стучат в ставни лавки мясника Гервасия... Ох, не к добру все это! А Ямвлих стоит себе спокойно возле нашей лавки и ждет возвращения дяди. Что ж, вот и он — а с ним трое наших соседей! Господи, что же будет?!

* * *

Увидев перед собой не одного, а сразу четырех лавочников, Ямвлих испугался не на шутку.

— Прошу тебя. — обратился он к дяде. — Возьми эту монету себе, мне не нужно сдачи.

— Что я вам говорил! — воскликнул дядя, и в его голосе слышалось торжество человека, получившего доказательство своей правоты. — Вот ты, братец, себя и выдал! Честный человек так просто со своими деньгами не расстанется! Значит, ты эту монету украл! А ну признавайся — у кого стащил!

— Постой-ка, сосед... — глубокомысленно промолвил Мина. — А что, если он ее не крал?

— И откуда ж тогда он ее взял? — насмешливо пробасил мясник Гервасий, первый силач на нашей улице, способный одним ударом свалить с ног быка. — У папеньки с маменькой? Скажешь тоже! Выдумщик!

— А ты — дурак! — парировал Мина. — Монета-то ранешняя... Такие в старых кладах люди находят. Что если этот парень тоже клад откопал?

— И что с того? — замялся Гервасий и поскреб пятерней затылок.

— А то, что головой думать надо! — торжествующе закончил Мина. — Послушай, сынок! — ласково обратился он к Ямвлиху. — Ты ведь и впрямь нашел клад, да? Так вот: отдай-ка ты его нам. Мы никому ничего не скажем. И тебя отпустим. Ну что, согласен?

Расширенными от ужаса глазами Ямвлих глядел на хитрого старика. И молчал.

— А если не отдашь — отведем тебя к судье! — продолжил Мина. — И он велит тебя пытать. А потом посадит в тюрьму — и сгниешь ты там заживо. И клад твой зазря пропадет. Так что лучше отдай его нам, пока не поздно... Чего молчишь? Язык проглотил? Эх, да что с тобой церемониться... Вяжите его, братцы! Жаль мне тебя, парень! Пропадешь ты по собственному упрямству! Мы-то тебе помочь хотели... Что ж, пеняй на себя!

Ямвлих не проронил ни слова. Он молчал и тогда, когда Гервасий вязал ему руки его же собственным поясом. И после, когда мой дядя и наши соседи-лавочники волокли его по улицам на веревке, осыпая бранью и ударами. По пути к ним присоединялись все новые и новые люди, решившие поучаствовать в расправе над пойманным вором...

...Над моим названым братом, за которого я не осмелился заступиться.

* * *

Тем временем впереди показались купола, увенчанные крестами. Значит, мы подошли к главной площади нашего города, где стоит собор в честь Царицы Небесной. Ведь кто не знает, что наш Ефес называют городом Божией Матери! Именно у нас Она жила после вознесения на небеса Своего Божественного Сына, окруженная заботой младшего и любимейшего Его ученика — святого Апостола Иоанна Богослова. Ходила по нашим улицам...может быть, и по той, где стоит дядина лавка. Некоторые даже утверждают, будто на самом деле Она преставилась не в Гефсимании, а у нас, в Ефесе. И главный храм нашего города посвящен Ей. Вон, как сверкают на солнце его золоченые кресты!

Но что с Ямвлихом? Почему он смотрит на них с удивлением и ужасом? Или он изумлен тем, что на расправу его волокут земляки и единоверцы?

Но это-то как раз не чудо — именно так оно и бывает. А вот если бы Господь спас Ямвлиха от расправы — это было бы и впрямь чудо чудное! Потому что такого не может быть!

* * *

И все-таки чудо случилось. Нашему градоначальнику, господину Никифору, уже донесли о поимке юноши, пытавшегося расплатиться в одной из ефесских лавок древней монетой. И он потребовал привести к нему и оного юношу, и человека, обнаружившего злоумышленника. А мой дядя заявил стражникам, на которых было возложено исполнение этого приказа, что злоумышленника привел в его лавку племянник. Может быть, они даже в сговоре друг с другом... В итоге перед градоначальником предстали я и Ямвлих.

По правде сказать, я очень боялся...не столько за Ямвлиха, сколько за себя. В самом деле, вдруг я ошибся, приняв этого юношу за сумасшедшего? В то время как он — хитрый преступник, прикидывающийся дурачком, чтобы сбить с толку сыщиков. И чтобы обманывать простаков вроде меня. Чего доброго, меня еще сочтут его соучастником! Ох, и в недобрый же час я встретился с этим Ямвлихом! Век бы его не видать!

* * *

Градоначальник приступил к допросу не сразу. Сначала он долго и пристально рассматривал злополучную серебряную монету. Потом показал ее Владыке Стефану. Тот пригляделся, удивленно покачал седой головой, после чего перевел взгляд на нас с Ямвлихом...

Но как вовремя здесь оказался наш Владыка! Ведь об его мудрости и милосердии знает весь Ефес! Говорят, будто он не отказывает в помощи никому — даже тем, кто, по всеобщему мнению, ее недостоин. Значит, есть надежда — он разберется в происшедшем и убедит господина Никифора отпустить меня. Ведь я ни в чем не виновен! Я всего лишь жертва преступного обмана. И собственной доброты. Оттого-то я и не догадался, что передо мной не беззащитный безумец, достойный жалости, а коварный преступник, достойный самой суровой кары!

* * *

...-Где ты взял эту монету? Отвечай!

Ямвлих, словно затравленный зверек, переводил взгляд с градоначальника — на епископа, потом — снова на градоначальника. И молчал, как немой. Так и не дождавшись ответа, господин Никифор задал ему новый вопрос:

— Ты и впрямь нашел клад? Эта монета — она оттуда? Где этот клад?

— О каком кладе ты говоришь? — пролепетал Ямвлих, наконец-то обретший дар речи. — Я не знаю никакого клада. Эту монету я взял в отцовском доме. У нас в городе все деньги такие.

— Тогда откуда ты?

— Мне сказали, что этот город — Ефес. Тогда я отсюда...

— Хорошо. — промолвил градоначальник. — Положим, ты и впрямь отсюда. Тогда кто твои родители? Сейчас ты признался, что у тебя есть отец. Назови его, и мы тотчас же пошлем за ним. Как только он подтвердит, что ты говоришь правду, мы отпустим тебя. Я обещаю тебе это.

К моему удивлению, Ямвлих явно не боялся быть разоблаченным. Скорее, он обрадовался возможности оказаться оправданным.

— Тогда пошли своих людей к господину Апеллию Сенцию! — воскликнул он. — Это мой отец. Его дом — третий сверху на горе напротив капища Адриана^[3]. Впрочем, нет... отец тут не при чем... Лучше пусть твои люди сходят на улицу Куретов. Там есть один дом — у него на фасаде барельеф с крылатой Победой. А рядом стоит другой дом. У него на крыльце нацарапан круг, а в нем — восьмиконечная звезда. Там живет моя тетка Целестина Сенция. Господи... — голос Ямвлиха дрогнул. -...как же я мог забыть! Ведь она теперь в Царствии Христовом, и скоро я встречу ее там. Тогда найдите Артемия Аллия...

— Я не знаю этих людей! — гневно прервал его градоначальник. — Не прикидывайся дурачком, юноша, и не надейся обмануть меня. Император, изображенный на этой монете, жил почти двести лет назад. И при этом ты утверждаешь, что взял эти деньги в отцовском доме! Сколько же тогда лет должно быть твоему отцу?! Сто? Двести?! В то время как тебе самому нет и тридцати... Говори правду! Иначе я вынужден буду допрашивать тебя с пристрастием. Пока ты не признаешься во всем...

Казалось, угроза пытки устрашила Ямвлиха. Он рухнул на колени:

— Хорошо, я скажу вам всю правду! Только сначала ответьте — где император Декий?! Он здесь?!

Ему ответил не градоначальник — епископ:

— Сын мой, нечестивый царь Декий давным-давно умер^[4]. И сейчас царствует христолюбивый государь Феодосий.

Казалось, это известие сразило Ямвлиха наповал. Он потерял сознание.

* * *

Вскоре он, приведенный в чувство, развязанный, умытый, уже сидел во внутренних покоях дворца градоначальника, на мягкой тахте, за столом, уставленным всевозможными яствами. Впрочем, Ямвлих не притронулся к еде — лишь выпил немного воды. После чего приступил к рассказу, который, несомненно, был правдив от начала до конца. И все-таки то, о чем говорил Ямвлих, казалось немыслимым. Ибо юноша, почти отрок, который повествовал о событиях столь глубокой старины, являлся их очевидцем и непосредственным участником.

— Когда император приехал к нам по пути из Карфагена, он устроил на городской площади торжественное жертвоприношение. На него приказали собраться всем горожанам и жителям окрестных сел: от знати до простолюдинов. Судя по тому, какой смрад стоял на улицах, там закололи и сожгли уйму скота. А через два дня всех, кто не участвовал в этом жертвоприношении, силой погнали на площадь. И сказали: кто откажется почтить богов, которым поклоняется император, будет казнен.

— А как они узнали, кто был на том жертвоприношении, а кто не был? — деловито поинтересовался градоначальник. — Там же весь Ефес собрался... Как они вели учет пришедших и отсутствовавших? Были какие-то списки?

— В ту пору каждый наблюдал за другом своим, какому богу он молится, и передавал на смерть брат брата, сын отца, никто не скрывал ближнего своего, если замечал, что он молится Христу. — скорбно промолвил епископ Стефан. — Продолжай, сын мой. Что было дальше?

— Я там не был. — признался Ямвлих. — Мы с братьями в это время были в церкви.

— Твои братья тоже христиане? — спросил епископ, не решаясь произнести слово «были».

— Да. — ответил Ямвлих и улыбнулся, словно само упоминание о тех, кого он называл братьями, доставляло ему радость. — Нас семеро.

— Постой-постой! — вмешался градоначальник. — Это сколько же тогда детей у твоего отца?

— Я один...

— Как же так? — удивился господин Никифор. — Ты сам сейчас сказал, что у тебя семеро братьев.

— У нас разные родители. — пояснил Ямвлих, явно удивленный тем, что градоначальник не понимает его. — Но одна вера и одна душа. Мы — братья во Христе.

— Вот как... — пробормотал градоначальник, и вопросительно покосился на епископа. Владыка Стефан кивнул:

— Да, все мы, христиане, вне зависимости от чинов и званий — братья друг другу по вере. Так заповедал нам Спаситель^[5]. Другое дело, что далеко не все люди следуют этой заповеди в жизни... Но что же случилось потом, сын мой?

— Мы пошли в церковь и, пав ниц перед Господом и посыпав свои головы прахом, слезно молились, чтобы Спаситель укрепил нашу веру. И, когда придет наш час, дал силы бесстрашно исповедать Его. Помню, как Максимилиан (он из нас самый старший) сказал, что настало время засвидетельствовать крепость нашей веры и нашего братства не только на словах — но на деле. Христос призывает нас к подвигу — неужели мы, воины земного царя, покинем ряды воинов Царя Небесного?

— Вы — воины? — изумился господин Никифор, с недоверием глядя на юного рассказчика.

— Да. — в голосе Ямвлиха звучала почти мальчишеская гордость. — Мы даже имеем офицерские звания. Но главное наше звание — христиане!

Градоначальник молчал. Похоже, то, о чем говорил Ямвлих, казалось ему невероятным, немыслимым, невозможным. И это при том, что они говорили на одном языке и исповедовали одну и ту же веру. Что за чудеса!?

Тем временем Ямвлих продолжил свой рассказ:

— А потом в церковь ворвались солдаты, схватили нас, заковали в цепи и привели к императору.

— Почему вы не пришли на праздник в честь богов, которым поклоняется вся вселенная? — спросил он.

— Потому, — ответил за всех нас Максимилиан. — что мы поклоняемся Истинному Богу, Творцу неба и земли. А не тем идолам, которых вы зовете богами.

— Вот как! Значит, вы не хотите принести богам должных жертв, как подобает моим верноподданным?

— Нет.

— Тогда вы недостойны быть моими воинами. Ибо не повинуетесь ни мне, ни богам. Эй, снимите с них воинские пояса! Может, это бесчестье заставит вас образумиться. И тем самым сохранить себе жизнь. Ибо я снисходителен к заблуждениям молодых, и готов помиловать вас, если вы откажетесь от своего суеверия и почтите богов положенной жертвой. У вас будет достаточно времени, чтобы поразмыслить над моими словами и над собственным будущим. Сегодня я покидаю Ефес. Но скоро вернусь и вновь призову вас к себе, чтобы узнать ваше окончательное решение. И сообразно с тем, каково оно будет, решу, как поступить с вами. До того времени — вы свободны. Отпустите их!

Мы шли по городу, ощущая на себе злобные взгляды язычников. Впрочем, кое-кто из них смотрел на нас с состраданием... А тем временем на городской площади по приказу императора казнили наших единоверцев-христиан, отказавшихся принести жертвы идолам. Лишь мы получили отсрочку...

— Как видно, Господь счел, что мы еще не готовы предстать перед Ним. — рассудил Максимилиан. — И дал нам срок очистить и укрепить наши души молитвой и постом. Давайте на время, пока император будет в отъезде, уйдем из города на гору Охлон^[6]. У ее подножия есть пещера. Мы поселимся там и будем готовиться к предстоящему нам подвигу. Будем молить Бога даровать нам такую силу и крепость, чтобы, когда император вернется, мы могли безбоязненно явиться к нему, мужественно перенести страдания и получить неувядаемый венец славы, который Господь наш дарует Своим верным и преданным рабам.

Сказано — сделано. Однако перед уходом и Ефеса я решил зайти домой и проститься с отцом. Потому что не хотел оставлять его в неведении о своей судьбе. Ведь мы были самые близкие люди друг для друга: у него не было никого, кроме меня. А у меня не было никого ближе, чем он. Вдобавок, мой отец, высокопоставленный чиновник и советник градоначальника, был тайным христианином. Таким образом, нас связывало родство не только по плоти, но и по духу. И не только родственная любовь, но и любовь во Христе.

Отец встретил меня радостно и изумленно, словно воскресшего из мертвых:

— Сынок?! А мне сказали, что тебя...

— Бог даровал нам отсрочку. — объяснил я. После чего рассказал отцу о нашем разговоре с императором. Он задумался. А затем сказал:

— Послушай, сын мой. Ты должен исполнить волю императора.

— Что?! — ужаснулся я, не веря своим ушам. Похоже, отец ожидал этого. И заговорил горячо и торопливо, словно спеша убедить меня:

— Ты прав, сынок — отсрочку приговора вам даровал Бог. Но, как ты полагаешь, для чего Он это сделал? Что ж, тогда тебе отвечу я. Он избрал вас. Вы должны остаться в живых и сберечь для грядущих поколений свет Христовой веры. Однако чтобы выполнить эту великую миссию, возложенную на вас Богом, нужна не пагубная юношеская горячность, а старческая мудрость. Способность ради достижения великой цели поступиться менее важным. Умение, так сказать, исторгнуть неверный звук из лиры, чтобы не была оборвана сама песнь. Согласись — ради того, чтобы восторжествовать над злом, хороши любые средства! Ненависть — но ненависть праведная! Ложь — но ложь во спасение, так сказать святая ложь... Опять же — разве Сам Господь не заповедал воздавать кесарю кесарево, а Богу — Богово?^[7] Вот и поступи согласно этой заповеди. Исполни то, о чем ты сам читал в Евангелии. В конце концов, можно и не приносить жертву, а просто предъявить императору документ за подписью главного жреца храма Артемиды: мол, такого-то дня таких-то календ верноподданный имярек во исполнение воли императора и гражданского долга почтил богов надлежащей жертвой. Я сам переговорю со жрецом — он уже выдал мне такую хартию. Выдаст и тебе.

Чем больше я его слушал, тем больше мне казалось — он прав. Ведь, что таить, я боялся пыток и смерти. Опять же, в Священном Писании и впрямь заповедано повиноваться властям и отдавать кесарево — кесарю. Я сам не раз читал эти строки. Так зачем подписывать самому себе смертный приговор? Ведь нет ничего ценнее жизни...

Но какой жизни? Временной, которая рано или поздно завершится? Или жизни вечной?!

* * *

Ямвлих смолк и отпил немного воды из стоявшей перед ним серебряной чаши. После чего заговорил вновь:

— ...Мы проводили дни в посте и молитвах. Все это время братья не покидали пещеры. А мне, как самому младшему из нас, поручили каждый день ходить в город, чтобы купить еды и раздать милостыню нищим. У нас было достаточно денег на то и другое — по крайней мере, их должно было хватить... Чтобы не быть узнанным, я переодевался простолюдином (при этих словах Ямвлих поправил ворот своей грубой льняной туники, и на его руке тускло блеснул золотой перстень с сердоликовой печаткой...). Вчера я в очередной раз пришел в Ефес, и увидел, как туда въезжал император. Вот он и вернулся... А потом объявили, что завтра все верноподданные горожане должны явиться на площадь, на торжественное жертвоприношение по случаю приезда кесаря. И что туда же должны явиться семь юношей-христиан, которым, по милости императора, была дарована отсрочка приговора...

Разумеется, после увиденного и услышанного мне было не до покупки еды: я со всех ног побежал к братьям, чтобы поведать им о возвращении императора. Услышав эту весть, они поверглись ниц, молясь Богу. Увы, как ни готовься к смерти, она всегда страшна. Чем я мог поддержать их дух? Лишь последней братской трапезой...

Разложив на большом плоском камне, служившем нам столом, принесенную из города скудную еду, я окликнул братьев. Мы с молитвой преломили хлеб... я и сейчас помню его вкус и запах... А потом наполнили водой нашу единственную чашу, и лучи закатного солнца окрасили ее в кроваво-красный цвет. Мы пили из нее вкруговую, словно на пиру. И долго беседовали о предстоящем нам завтра подвиге, пока незаметно не забылись сном. А наутро Максимилиан сказал:

— Брат Ямвлих, вчера ты принес нам слишком мало хлеба. Сходи же в город и принеси еще. Вкусим пищи в последний раз. А потом отправимся к императору и исповедуем перед ним Царя Небесного и Истинного Бога, Господа нашего Иисуса Христа, за славу Его святого имени прольем нашу кровь, положим наши души. Пойдем не на зов кесаря — на зов Спасителя нашего!

Я поспешил в Ефес. По правде сказать, я шел туда не без опаски: а вдруг император счел, что мы бежали из города в надежде избежать его суда, и отдал приказ разыскать нас живыми или мертвыми? И меня схватят прежде, чем я успею выполнить поручение братьев? Господи, покрый меня кровом крил Твоих...

Забыл сказать — выбраться из пещеры оказалось не так-то легко. Вход в нее был завален камнями, и я едва отыскал среди них узкую лазейку. Выходит, пока мы спали, кто-то замуровал нас в пещере. Причем сделал это так тихо, что до нас не донеслось ни звука... Но я был слишком поглощен мыслями о предстоящем нам мученичестве, чтобы удивиться этому. А потом, когда я подошел к городским воротам и увидел на них Крест... Не поверив своим глазам, я обошел вокруг городской стены — Кресты были на всех воротах! А ведь еще вчера на их месте были изображения языческих богов!

Я вошел в город, и что же?! Ни одного знакомого лица, и одежда на людях другая! Мало того — я услышал, как они громко клянутся именем Христовым. Да что там! При мне один простолюдин, бранясь с другим, в сердцах воскликнул: «да пошел ты к Богу в рай!» Я шел по улицам, словно во сне или в бреду. Казалось, еще миг, и я потеряю рассудок... Но тут Господь послал мне этого брата...

С этими словами Ямвлих показал рукой на меня (в этот миг я от стыда готов был провалиться сквозь землю!). — И вот я здесь... и все это не сон. Слава Богу!

— Во веки веков, аминь! — подтвердил епископ Стефан. — Дивна дела Твоя, Господи! Ведь это же чудо, истинное чудо! И как вовремя!

Неожиданно Ямвлих поднялся.

— А теперь я могу идти? — спросил он градоначальника. — Ведь я должен вернуться к братьям. И сказать им, что мы спасены. Нет больше императора-мучителя. И прежде гонимая вера Христова ныне торжествует над миром!

— Разумеется, сын мой! — ответил епископ Стефан. — Ты свободен. Но позволь мне отправиться с тобой. Хочу воочию узреть чудо. Но как же вовремя оно свершилось! Слава Тебе, Господи!

— Постойте! — вмешался градоначальник. — Зачем тебе идти пешком, Ямвлих? В такую даль, да еще по такой жаре! Долг гостеприимства обязывает меня препроводить тебя к братьям с почестями, подобающими твоему офицерскому званию. Поэтому я распоряжусь, чтобы нам подали конные носилки. Покойно, прохладно, и без лишних глаз. Разумеется, я поеду с вами, чтобы расследовать все обстоятельства данного чуда. После чего отправлю гонца к императору.

Помолчав немного, он добавил:

— И буду ждать его распоряжений.

* * *

Никогда прежде я не разъезжал по Ефесу в конных носилках. И потому чувствовал себя важной птицей. В самом деле — я, мальчик на посылках из лавки булочника, сейчас восседаю на мягких подушках, словно на облаках, в обществе самого градоначальника и епископа! Чудеса, да и только! Одна беда — никто меня не видит: со всех сторон занавески. Приходится сидеть и слушать.

Цок-цок-цок... Это стучат копыта. Нас сопровождает конный отряд. Градоначальник сказал Ямвлиху, что так по чину положено, для почетных гостей. А он и поверил. Ну-ну...

Впрочем, умно поступил наш градоначальник. Похоже, на улице целая толпа собралась. Ишь, как гомонят! И о чем же народ толкует?

— Двести годов проспал, если не триста! А с виду — совсем парнишка. Экие же крепкие раньше люди были... Не то, что нынче!

— Еще бы им не быть крепким! Тогда ведь все другое было: и вода, и еда, и деньги, и все было другое. Эх, мельчает народ, мельчает!

— А говорят, будто он по-нашему верует... Неужто правда?

— Да ну! Нешто двести лет назад по-нашему веровали?! Быть того не может!

— Хоть бы одним глазочком на него взглянуть! Говорят, он хорошенький, как ангелок!

— А ну, разойдись, не толпись! Забыли, что зачинщикам уличных сборищ пятьдесят плетей положено, а участникам — по тридцать?! Получить не терпится? Прочь с дороги!

Эх, народ, народ...

* * *

Наконец мы остановились. Кто-то снаружи откинул занавески — перед нами высилась гора Охлон. А у ее подножия... Впрочем, сколько я себя помню, эти камни были здесь всегда. И даже от стариков, которые знают и помнят куда больше, чем мы, даже от своих сверстников, знающих в Ефесе и его окрестностях каждое дерево, каждый камень, я не слышал, что где-то тут есть пещера...

— Да, это здесь. Теперь я побегу к братьям и предупрежу их!

Ямвлих ловко спрыгнул на землю и в мгновение ока исчез между камнями. Мы последовали за ним. Увы, лаз, в который он юркнул, оказался слишком узок для рослого и тучного градоначальника. Тогда господин Никифор приказал сопровождавшим нас воинам разобрать завал. Вскоре проход между камнями был расширен настолько, что градоначальник мог войти в пещеру, даже не пригнув головы. За ним последовали Владыка Стефан и я.

...Их было семеро. С радостными лицами, сияющими светом Божественной благодати. И, едва увидев их, седовласый епископ Стефан, не говоря ни слова, опустился перед ними на колени, словно узрел небесных Ангелов. Я уже хотел последовать его примеру. Однако Ямвлих остановил меня:

— Не надо, брат. Мы такие же люди^[8]...

Оглянувшись, я увидел, как старший из юношей (видимо, то был Максимилиан, о котором не раз упоминал Ямвлих) бросился к Владыке Стефану и помог ему встать. Затем он почтительно провел епископа к большому камню, покрытому плащом из золотистой ткани (хотя этому плащу было двести лет, он смотрелся как новенький), и усадил на него. А сам встал рядом.

Вслед за тем Ямвлих представил нас тем, кого он называл братьями. В ответ они назвали свои имена:

— Максимилиан.

— Мартиниан.

— Иоанн.

— Дионисий.

— Ексакустодиан^[9].

— Антонин.

В это время к градоначальнику подошел один из воинов. И с почтительным поклоном подал ему медный ларчик, по бокам которого виднелись два темных кружочка — оттиски чьей-то печатки.

— Господин, мы нашли это между камней.

— Что это? — недоуменно спросил градоначальник, осторожно беря загадочную находку в руки и поворачивая ее так и этак. При этом внутри ларчика что-то глухо звякнуло. — Откуда он здесь? Взгляните, Владыко! — произнес он, показывая странную находку епископу. — Похоже, в нем что-то есть... Что будем делать?

— Откроем его! — решительно произнес Владыка Стефан. — Возможно, в нем находится ключ к разгадке этого чуда!

Однако в ларце оказался не ключ, а две оловянные таблички с письменами. Епископ зачитал их вслух:

«Здесь по приказу императора Декия Траяна заживо погребены семь юношей-христиан за ослушание воле нечестивого царя земного, за верность Царю Небесному. Имена же сих мучеников таковы: Максимилиан, Мартиниан, Иоанн, Константин, Дионисий, Антонин и Ямвлих. Да ведают потомки православных их святые имена. И, если посетит Господь рабов Своих до славного Своего пришествия, да помянут чтущие эти строки в своих молитвах к сим святым мученикам рабов Божиих Федора и Руфина, поведавших об их страданиях во имя Христово. Богу же нашему слава во веки веков, аминь».

— О, дивное чудо! — воскликнул епископ, закончив чтение. — Да посрамятся ныне нечестивый Феодор Эгинский и ученики его, которые дерзают утверждать, будто в жизни будущего века воскреснут лишь наши души, но не наши тела. Хотя Сам Спаситель наш утверждал обратное: мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут^[10]. Однако эти еретики, водимые гордыней, собственное суемудрие почитают выше слов Господних. Но вот живое свидетельство их неправоты — эти юноши, которых Спаситель воскресил из мертвых, как воздвиг Он некогда из гроба друга Своего Лазаря^[11]. Но если праведный Лазарь пребывал в могиле всего четыре дня, эти юноши были воскрешены во плоти спустя почти двести лет после своей мученической кончины! Явил Господь правду Свою и Истину Свою, и Истина Господня пребывает вовек!

— Что ж, теперь мы имеем неоспоримое документальное подтверждение данного чуда! — промолвил градоначальник. — Я сегодня же напишу императору подробное донесение о случившемся и отошлю его эстафетой в Константинополь. Не дивитесь, достопочтенные юноши — наша столица уже давно находится не в Риме, а в Константинополе... После чего буду ждать распоряжений государя. Вас же прошу до тех пор оставаться здесь. Я прикажу, чтобы из города вам доставили все необходимое: одежду, мебель, ковры. Пришлю людей, которые будут прислуживать вам, и каждый день доставлять сюда пищу с моего стола. Поверьте, я приложу все усилия к тому, чтобы сделать ваше пребывание здесь максимально удобным...

— А я стану каждый день приходить к вам. — промолвил епископ. — Буду читать Вам Священное Писание, беседовать с вами о вере. Если же неотложные дела лишат меня радости видеть вас, я пошлю вместо себя кого-нибудь из городских священников, дабы, имея в изобилии пищу телесную, вы не были лишены пищи духовной.

— Мы благодарим тебя, Владыко. — с почтительным поклоном ответил Максимилиан, и в подтверждение его слов шестеро юношей тоже склонили головы. — Ведь мы сейчас, как никогда, нуждаемся в молитвах и в слышании Слова Божия. Господь весть, выдержали ли мы испытание мученичеством за Него. Теперь нам предстоит иное испытание — испытание чудом...

— Однако пообещайте, что вы не покинете этой пещеры до тех пор, пока я не получу из Константинополя указаний императора относительно наших дальнейших действий^[12]. — прервал его градоначальник. — Разумеется, как православные христиане, мы должны воздавать Богу — богово. Однако при этом не забывать, что кесарю должно воздавать кесарево. Так предписал нам Царь Небесный.

Они молчали.

...На прощание Ямвлих окликнул меня:

— Приходи к нам, брат! Мы будем ждать тебя! Ты придешь?

— Конечно! Вот тебе крест — завтра же я к вам приду!

— До завтра, брат!

— До завтра, братья!

* * *

Однако я не пришел к ним ни назавтра, ни в последующие дни. Ведь теперь у меня не выдавалось свободной минутки. В дядину лавку валом валил любопытный народ. Всем хотелось расспросить меня о чуде. Тем более что, по приказу градоначальника пещера у подножия горы Охлон была оцеплена солдатами и надежно охранялась. Лишь епископ имел право невозбранного входа к ее обитателям. А чудо, окутанное покровом тайны — двойное чудо. И дядя быстро смекнул, что на рассказах о нем можно неплохо заработать. Правда, Мина, Гервасий и Мелетий попытались сделать то же самое. Однако куда им было до дяди! Ведь у него имелся собственный, подлинный, непосредственный очевидец и участник чудесных событий, случившихся в нашем городе — я.

С утра до вечера я до хрипоты рассказывал любопытным, как встретился с Ямвлихом, как нас допрашивал градоначальник, как я ехал вместе с ним к пещере, как увидел воскресших отроков... А с улицы до меня доносился голос дяди:

— Чудо! Чудо! Рассказывает очевидец! Невероятное чудо нашего времени! Спешите услышать о чуде из первых уст! Такого вы еще не слышали никогда! Чудо! Чудо!

Теперь основным товаром в дядиной лавке стали не пироги и булки, а рассказы о чуде, которыми я, по его приказу, потчевал любопытных. Должно быть, он заработал на них немало сребреников...

В итоге я каждый день откладывал встречу с Ямвлихом и его братьями на потом. Вдобавок, я опасался, что солдаты, охранявшие пещеру, не пропустят меня к ним. Но скоро градоначальник получит из столицы распоряжение императора, и тогда... Тогда пойду к своим названым братьям и объясню им: я не своего нарушил обещания. Я просто-напросто не смог его выполнить.

А вскоре по городу пронесся слух: к нам из столицы едет сам император Феодосий. Вот чудо-то! Точнее сказать, одно чудо — к другому!

* * *

Не буду рассказывать, как в нашем городе готовились к торжественной встрече императора. Думаю, вы сами без труда сможете представить это. А за три недели до его приезда градоначальник отдал распоряжение доставить меня в свой дворец. Ведь он должен был показать императору первого очевидца чуда. Разумеется, будь на то воля дяди, он не отпустил бы меня: рассказы о чуде по-прежнему пользовались спросом среди горожан и приносили ему доход. Однако приказы власть имущих должно исполнять с почтительным поклоном и улыбкой на лице. Так было, так есть, и, вероятно, будет всегда.

Вслед за тем за меня, как говорится, взяли в оборот. Искусные портные сшили мне шелковую одежду, а лучший городской сапожник стачал для меня башмаки из тончайшей кожи. Трудами цирюльника кожа на моих руках стала нежной, как атлас, а мои вихры превратились в прическу, уложенную волосок к волоску. Так что когда я взглянул на себя в серебряное зеркало, то узрел в нем благообразного юношу в ореоле воздушных локонов, похожего на меня настолько, насколько пряничный барашек, облитый патокой, с золотистыми изюминками вместо глаз, походит на живого барашка. Кто это? Неужели я? Я попробовал улыбнуться юноше в зеркале — и тот одарил меня ответной снисходительной улыбкой...

Мало того: меня учили, как я должен держаться во время встречи с императором. Как подходить к нему, как кланяться, как улыбаться, как и что отвечать, если он соизволит удостоить меня своей беседы. Оказывается, хотя я умел ходить, говорить и улыбаться задолго до того, как осознал себя, до сего времени я делал это неправильно. А как должно делать это по правилам придворного этикета, меня учил старик Акила, уроженец нашего города, в прошлом — знаменитый актер-трагик, блиставший на столичной сцене. По рождению Акила был иудеем. Однако во время тяжелой болезни, услышав приговор врачей, дал обет креститься, если Бог христиан сохранит ему жизнь. Выздоровев, Акила безотлагательно исполнил свой обет. После чего покинул сцену и столицу, посчитав лицедейство делом, недостойным православного христианина. Хотя именно оно было источником его существования. Хотя по приезде на родину предприимчивый Акила вскоре нашел себе новый источник заработка, и немалого: он учил хорошим манерам тех, кто, разжившись, так сказать, богатством неправедным, стремился выбиться в благородные люди и сделать карьеру при дворе. А кто мог научить их этому лучше, чем актер, в свое время игравший вельмож, героев и даже царей?! Впрочем, Акила не скрывал своего презрения к тем, кто стремился корчить из себя вельмож и героев. И пытался предостеречь меня от этой участи.

— Помни, дружок. — говаривал он мне. — Каждому из нас в жизни отведена своя роль. И, худо или хорошо, но мы должны ее сыграть. Другое дело, что при этом нужно не заиграться. И суметь остаться собой. Остаться человеком.

Возможно, это самый главный урок, который преподал мне Акила — человек, который, лицедействуя на сцене едва ли не всю свою жизнь, все-таки не стал лицемером...

* * *

...Но вот, наконец, в наш город приехал император. В тот день во всех храмах Ефеса были отслужены благодарственные молебны. Однако главное торжество проходило в соборе в честь Пресвятой Богородицы, что стоял на городской площади. Там Богослужение возглавлял сам епископ Стефан. А в первых рядах молящихся с золочеными свечами в руках стояла вся городская знать во главе с градоначальником. Сзади толпился народ: всем хотелось хоть одним глазком взглянуть на державного гостя. На земного царя, удостоившего наш город своим посещением. Пожалуй, в тот день народу в соборе собралось больше, чем на Пасху.

После Богослужения меня представили императору. Надо сказать, что до этого он представлялся мне величественным исполином с царственной осанкой, громовым голосом, волевым лицом, орлиным взором — этаким земным небожителем. Каково же было мое удивление, когда меня подвели к невысокому, дородному человеку неопределенного возраста с бледным лицом, на котором, казалось, застыло выражение безнадежной скуки, и глазами, тоскливыми и тусклыми, как у снулой рыбы.

— Это и есть тот юноша? — спросил он, окидывая меня скучающим взглядом.

— Да, государь. — почтительно ответствовал градоначальник. — Это он.

— Господь избрал его, дабы он стал первым очевидцем чуда. — подтвердил епископ Стефан.

— В таком случае, должно посвятить его на служение Богу. — проговорил император, счищая с рукава своей пурпурной шелковой далматики^[13] засохшую каплю свечного воска.

— Я и сам думал об этом, государь. — учтиво произнес Владыка Стефан. Однако сомневался — есть ли на то воля Божия. Ныне Господь твоими устами изрек Свою волю. В ближайшее время я посвящу этого юношу во чтеца^[14]. А после надлежащей подготовки — и в священный сан. Воистину, Божия избранника должно посвятить на служение Богу. Да свершится на нем воля Господня!

Потом они заговорили о чем-то другом. Но я уже не слышал их. В моих ушах музыкой звучало слово: избранник. Я — избранник! Я буду служить Богу! Буду носить парчовый стихарь и носить перед епископом золоченую свечу в серебряном подсвечнике! А потом стану священником, может быть, даже архиереем, Владыкой! Мог ли я еще вчера помыслить о подобном чуде?!

Мог ли я помыслить, что вскоре, облаченный в парчовый стихарь, с золоченой свечой в руке, я буду стоять над бездыханными телами своих названых братьев во Христе? Не замечая, как на мои руки, словно жгучие слезы запоздалого раскаяния, капает расплавленный воск...

* * *

В свое время я в назидание своим духовным чадам и всем православным христианам, составил повествование об ефесском чуде^[15]. Ведь кому, как не его очевидцу и участнику тех знаменательных событий, подобает это сделать? Итак...

«Когда же царь, войдя в пещеру, увидел святых отроков, подобных ангелам, то пал к ногам их. Они же, простерши руки, подняли его с земли. Встав, царь с любовью обнял святых отроков. И, лобызая их, не мог воздержаться от слез. Потом, усевшись на землю, он с умилением глядел на них и славил Бога:

— Господа мои! — говорил он. — В лице вашем я вижу Самого Царя и Владыку Моего Христа некогда воздвигшего Лазаря из гроба. Ныне Он и вас воздвиг Своим всесильным словом, чтобы явно возвестить нам о грядущем воскресении мертвых, когда находящиеся в гробах, услышав глас Сына Божия, оживут и изыдут из них нетленными.

Тогда старший из отроков, Максимилиан, сказал царю:

— Отныне царство твое за твердость веры твоей будет несокрушимо, и Иисус Христос, Сын Бога Живого^[16] сохранит его во имя Святое Свое от всякого зла. Верь же, что ради тебя Господь воскресил нас прежде дня всеобщего воскресения.

В время довольно продолжительной беседы святые отроки говорили царю и много других душеспасительных истин. А он с епископом, вельможами и народом внимал им с радостью духовною. После этих собеседований святые отроки на глазах у всех, наслаждавшихся их лицезрением, опять склонили головы на землю и по Божию повелению уснули смертным сном. Сильно плакал царь над ними, и все присутствовавшие не могли удержаться от слез.

Царь велел приготовить из золота и серебра семь гробниц, чтобы положить в них тела святых отроков. В ту же ночь они явились во сне царю, повелевая ему не трогать их, но оставить их почивать на земле, как они почивали прежде. На месте успения святых отроков собрался сонм святителей, которые, сотворив светлый праздник, достойно почтили святых мучеников. Царь же, раздав щедрую милостыню нищим и убогим, и отпустив на свободу находящихся в темницах, с радостью возвратился в град свой, прославляя Христа Бога нашего, Ему же и от нас грешных да будет честь и слава со Отцом и Святым Духом ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Мой рассказ окончен. Увы, осмелюсь ли я сказать, что выдержал испытание чудом, узреть которое меня сподобил Господь?!