Вы здесь

День Победы

Светлой памяти моих дедушки и бабушки — Серафима Николаевича и Парасковьи Георгиевны Герасимовых.

В угловой квартире, на втором этаже одного из тех старых двухэтажных домов, что когда-то звались «военным городком», жил старик, ветеран войны. Люди, недавно поселившиеся по соседству, считали его одиноким. Потому что жил он замкнуто, выходя из дому только в магазин, на почту за газетами да в сарай за дровами. Два раза в месяц к этим традиционным маршрутам добавлялся еще один — в библиотеку, где он брал книги — что-нибудь из военных мемуаров или русской классики. Короче, это была не жизнь, а скорее, житье, одинокое и безрадостное.

Надо сказать, что и сам старик ощущал себя человеком, утратившим все. Ведь теперь то, что для него было дорого и свято, подвергалось хуле и насмешкам. Теперь страна, где он жил, слыла не «великой и могучей» Россией, а убогой «Рашей», с темным и отвратительным прошлым. Страной, в которой словно не было ни великих писателей и художников, ни дерзновенных ученых, ни доблестных воинов, побеждавших любых врагов — от Мамая до Гитлера, а были лишь лагеря, заградотряды, подлость и низость, воровство и беспробудное пьянство. Сначала это ужасало и возмущало его. Пока он не вспомнил, что и прежде точно также поносили прошлое страны, ставшей потом «страной Советов». Все повторялось… Но, как говорится, «сердцу не прикажешь», и эти логичные рассуждения не могли заглушить его душевной боли… Поэтому-то старик уже давно читал лишь «Советскую Россию», а по телевизору смотрел только новости, да изредка — комедии советских времен. И больше — ничего. Все остальное было ему чуждым и чужим.

Чем дальше, тем больше он чувствовал себя человеком, живущим в чужой стране. Эту страну населяли люди, любившие и ценившие совсем иное, чем он и его сверстники. И говорившие на другом языке, полном иностранных слов, на котором то, что прежде обозначало дела преступные и позорные, звучало гордо и почти чарующе. На котором убийца именовался «киллером», а бесстыдная продажная женщина — «путаной». Зато они, старики, презрительно звались «совками», на чью долю оставалось лишь доживать свой век. А проще говоря — умирать. Ибо в мире супершоу и суперлотерей, бездумного веселья и безумной жестокости уже не оставалось места любви, памяти, верности, чести и совести. Как не оставалось места и тем, кто еще помнил о них.

Вот и все родные и друзья старика уже умерли. И первой ушла его жена, Галина Сергеевна, а для него - Галочка, бывший военврач-хирург. Они прожили вместе более полувека, и до выхода на пенсию работали в одной поликлинике. Последние три года она тяжело болела, так что уже не могла обходиться без лекарств. К счастью, их пенсий хватало, чтобы купить их… Но болезнь прогрессировала, и однажды ночью Галина Сергеевна попросила мужа вызвать «скорую». Однако врачи отказались везти ее в больницу, ссылаясь на распоряжение начальства госпитализировать лишь больных трудоспособного возраста. Все его просьбы и угрозы были бесполезны. Когда же «Скорая» уехала, Галина Сергеевна сказала ему:
-Успокойся, Сима, они не виноваты. Видно, зажилась я на свете. Пора умирать...

Потом она сказала, что хочет немного вздремнуть, и велела ему идти спать. Он вышел в соседнюю комнату и прилег там, чутко вслушиваясь в каждый звук. Пока незаметно не забылся сном. Проснувшись под утро, он окликнул Галину Сергеевну. Но, не услышав ответа, вскочил и подбежал к ее кровати. И с ужасом понял, почему в квартире было так тихо…

А вскоре покинул старика и его давний друг и сосед, Яков Абрамович. Они дружили с того самого времени, когда после войны вместе въехали в этот дом. Надо сказать, что Яков Абрамович, профессиональный военный дирижер, слыл человеком весьма живым и общительным. Он быстро сдружился со всеми соседями и то и дело приглашал их к себе в гости. Тем более, что всегда отличался хлебосольством и был душой компании. И умел не хуже любого артиста петь под гитару романсы и куплеты. Но никто, кроме самых близких друзей Якова Абрамовича, не знал, что вся его семья во время войны были убита фашистами. Как никто не догадывался, каких усилий стоило ему казаться веселым и беззаботным тогда, когда сердце его «рвалось и плакало»... Он умер в доме престарелых, куда переселился после гибели приемного сына Семена. Тот был бизнесменом. Правда, чем именно он занимался, Яков Абрамович представлял весьма смутно, поскольку тот не стремился посвящать отца в тайны своего бизнеса. По тем же причинам он наведывался к нему лишь изредка. Однако каждый его визит был событием для всех обитателей старого дома. О нем возвещал треск ветхой деревянной мостовой под мощными колесами его иномарки. Пока соседи из-за штор разглядывали новоприбывшее «чудо вражеской техники» с тонированными стеклами, оттуда появлялся плечистый охранник, открывал дверцу, и помогал выйти Семену, а теперь уже, Семену Ефимовичу. Потом тот шествовал на второй этаж по скрипучей и пропахшей кошками лестнице в сопровождении того же охранника, несшего в руках разноцветные блестящие пакеты, шуршавшие в такт его шагам. Спустя несколько минут снова раздавался треск мостовой под колесами отъезжающей машины. А вечером Яков Абрамович, по старой привычке, звал в гости соседей и потчевал их присланными деликатесами, извиняясь при этом, что Сема передавал всем им поклон, хотя сам и не смог остаться, поскольку очень занят… А потом Семен внезапно исчез. Лишь много позднее Якова Абрамовича вызвали, чтобы опознать его тело... После похорон Семена с ним случился инсульт, и из больницы его увезли в дом престарелых. Тем более, что, пока он болел, его квартиру успели обокрасть…

Около года каждое воскресенье старик ездил в дом престарелых навещать друга. Яков Абрамович жил на втором этаже, куда, в отличие от страшного для всех обитателей этого дома «третьего этажа», где находились лежачие и умирающие, посетителей пускали свободно. У входа на этаж висела чеканка с изображением пальмы с двумя огромными орехами по бокам и надписью: «какие труды — такие и плоды. Узбекская пословица». Яков Абрамович, как всегда, находился у себя — на койке у окна в четырехместной палате. Безучастно выслушивал новости. Лишь, когда старик вручал ему гостинцы — любимые конфеты с желейной начинкой, печенье и чай — Яков Абрамович заходился в том страшном, бессильном и беззвучном плаче, каким плачут парализованные люди… А потом прятал подарки в пустую тумбочку.

Последний раз он выглядел совсем больным и дряхлым, и не сразу узнал соседа. А, узнав, отказался взять гостинцы.
-Не надо…Меня скоро переведут…туда… Все равно, после Семы…мне незачем жить…
Явившись в дом престарелых в следующее воскресенье, старик узнал, что той же ночью Яков Абрамович умер. А один из его соседей по палате предложил ему, в обмен на пачку чая, измятую и истертую фотографию кудрявого большеглазого мальчика с плюшевым медвежонком в руках. Это была фотография Семена…

Но эти утраты были для старика все-таки «не последней каплей горя». И, если еще можно было смириться с потерей тех, кого забрала смерть, то терять живых было намного больнее и горше. А ведь именно так он потерял единственную дочь. И произошло это три месяца назад, в день рождения старика. С тех пор она не приходила к нему и даже не отвечала на его телефонные звонки.
До этого дочь, хоть раз в месяц, да навещала старика. Плакалась на болезни, на маленькую пенсию, на то, что дети совсем забыли ее и не посылают ей ни копейки. Он угощал ее заранее припасенным вафельным тортом и поил чаем. И каждый раз незаметно совал в кармашек ее потертой сумочки несколько ассигнаций, которые приберегал от своей пенсии. Сам он привык жить более чем скромно. А ей эти деньги были нужнее.

Тогда все было как обычно — дочь жаловалась на детей, на бедность, на одиночество. А потом сказала:
-Вот я и думаю — а для чего мы жили? Ради чего? Ведь не для чего жили… Вот ты скажи, отец — зачем ты воевал? Что ты за это получил? Угол в развалюхе да медяшки на грудь… Да лучше бы нас тогда немцы взяли! Может, жилось бы лучше…
Она не договорила. Старик вскочил, смахнув на пол чашку, и закричал:
-Не смей так говорить, слышишь! Дура!..

В ответ она визгливо выкрикнула что-то злое и обидное, и выбежала прочь, хлопнув дверью.
…После этого старик много дней не находил себе места. И, странное дело, впервые позавидовал умершим родным и друзьям. Тем, кто ушел вовремя, не дожив до тех времен, когда, в их изменившейся до неузнаваемости стране, дети станут упрекать отцов за то, что когда-то они спасли их от рабской доли и от смерти. Он понимал, что наступило такое время, когда именно это от них и можно было услышать. И не в его силах что-либо изменить. Точно так же, как давным-давно, в детстве, когда его, полунищего деревенского мальчишку-сироту, обижали люди, которые были старше и сильнее его. Но тогда еще была жива его мать. Она брала его на руки, и, целуя, шептала ему что-то ласковое и утешительное. Родина-мать, родная мать…чем теперь она могла утешить своих обездоленных и преданных детей?..

Только странное дело — тут старику вдруг вспомнилось одно событие из его детства. Ведь именно мать тогда водила его в монастырь, к мощам святого, в честь которого он получил свое имя — Серафим. И там купила ему пластмассовый крестик со стеклышком посредине. Если поглядеть в него, можно было увидеть картинку, на которой преподобный Серафим, сидя под елью, кормил с рук медведя. Правда, со временем стеклышко выпало, а вместе с ним сгинула и чудесная картинка. А потом и сам он вырос, перестал верить в Бога и вступил в комсомол, а потом и в партию. Но все-таки сохранил крестик, как единственную память о матери. Он берег его даже на фронте, зашив в ворот гимнастерки. Причем удивительно, но все пять лет войны смерть обходила его стороной, и он даже не разу не был ранен… И вот, вспомнив о крестике, старик достал его из коробки, где хранил орденские книжки. Да, это был все тот же маленький кусочек розовой пластмассы с зияющей дырочкой посредине. Ничего особенного. Но, странное дело — сжимая его в ладони, он уже не чувствовал себя отчаявшимся и беспомощным. Словно в руке его теперь было оружие, «оружие непобедимое», как вдруг вспомнилось ему из слышанного в детстве в церкви… Оружие веры — последнего, что остается у человека, несмотря на все испытания и утраты. И помогает ему выстоять.

…Вскоре наступил день Победы — любимый праздник старика. В этот раз он готовился к нему особенно тщательно — достал праздничную форму офицера морской пехоты, прикрепил к ней в три ряда блестящие медали. А напоследок под черный китель надел маленький старинный пластмассовый крестик. И, несмотря на то, что уже который день старик чувствовал себя плохо, и в другое время предпочел бы отлежаться дома, он все-таки решил пойти на праздничный парад, который, как обычно, устраивался возле памятника героям войны на городской набережной. Он пошел бы на него, даже зная, что этот парад станет последним в его жизни. Ведь день Победы был единственным и последним из оставшихся у него праздников…

Он шел по залитой солнцем улице, под звуки раздававшихся со всех сторон военных песен. И спешившие мимо люди с воздушными шариками, мороженым и бутылками пива в руках с изумлением косились на старика в военной форме, дивясь его выправке и по-молодому уверенной поступи. А он шагал вперед, превозмогая нарастающую боль в груди. И, кажется, теперь понимал, почему меч, с которым когда-то в старину русский воин в смертном бою побеждал любого врага, посягавшего на его Родину, был так похож на Крест.

Комментарии

Рассказ тронул до слёз, особенно трогательная деталь - прикреплённый к кителю крестик - искорка веры ветерана...
"Ведь день Победы был единственным и последним из оставшихся у него праздников…"
Как грустно...

Спасибо за ответ. Да, грустно. Но почти правда. Мой дед как раз и жил в деревянном доме...умер, правда, иначе, но тоже праведно. Как правда и слова "лучше бы нас немцы тогда взяли..." Их я слышала, когда работала в доме престарелых, от жены участника войны. Он умирал, и умирал мучительно, а нужных лекарств тогда (нач. 90-х) не было. Хотя...в том-то и мужество, чтобы оставаться верным Богу, даже когда кажется, что Он оставил. Спасибо.