Человек комфорта

Мир земной — это всегда две стороны бытия: боль и комфорт. Боль позволяет человеку подняться до подлинного начала земного бытия — точки выпадения из рая в колючее время, где за каждой секундой бьет родник слез. Комфорт запирает сердце в квадратуру одетого в бетон бархатного диванчика и плазменной панели, между которыми вырастает холодильник с полусъедобным кормом и бутылочкой вина. Там, на стене, как напоминание, тикают часы, обозначая неизбежное старение изнеженного тела. Опыт жизни, как хаос пятен чувственного восприятия, приводит к растерянности. Растерянный человек возмущён тем, что комфорт домашнего треугольника не даёт удовлетворения и он неожиданно для себя выпадает в боль. Но человек не способен понять, что с боли начинается мир, в который он рождается. Боль пробуждает от сна и открывает ворота в вечность, потому что и смерть, как и рождение, всегда связана с болью. В этом мире иллюзий боль даёт возможность душе прикоснуться к подлинному бытию, не пленённому временной летаргией духа, провалившегося в комфорт.

Высшей степенью оторванности от духа выступает наивысшее проявление комфорта: мраморные плиты и золотые унитазы наполняют глиняного человека трепетом и страхом смерти. Потому что именно смерть выбрасывает душу, пленённую комфортом, в истинное бытие. Подлинное сознание — это осознание смерти, когда человек продирает глаза и понимает, что в его персональной клетке он — конечен. Так некоторые святые, памятуя о смерти, уже при жизни вырывали себе могилы, прикасаясь к вечности трепетом духа, потрясённого ни страхом утраты комфорта, а наготой своей неприглядности в зеркале, отражающем небо.

Человек социума смотрит лишь в зеркала плазменных панелей, где в калейдоскопе идей комфорта вращается и его мечта о глянцевом совершенстве материального одеяния тела. "Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был Предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда" (Ин. 18:36). Вечность, пожалуй, проявляет себя в рубище. Мир бродяг, нищих и юродивых, выпавших из социума и взирающих на блистающий Вавилон и Карфаген нового мира, и буквально и символически выпадает из затухающего духом, задыхающегося и яростно защищающего свой комфорт человечества времени. Эти два полюса расходятся уже в мире, но гигантское расстояние между ними непреодолимо, прежде всего, в сердце. Именно там проходит граница, если рубище не вызывает отвращения, а золотые краники — тоску, то дистанция вырастает до бесконечности.

Молчаливое большинство, неудовлетворенное уровнем достигнутого комфорта, взирает на золотое выдуманное человечество, воспринимая боль и неудовлетворенность своего существования как некий парадокс, редкую несправедливость и исключение из правил. Эта внутренняя обида и возмущение не возвращают человека к подлинному бытию, а толкают на сверхусилия для достижения края желанного потребительского рая. Именно такая экзистенциальная ловушка отсекает человека от вертикали сущего в горизонталь не сущего, где и понятие Всевышнего распадается на осколки мыслей о сиюминутной радости вещей, избранности и избранных, живущих в обрамлении мраморных панелей, золотой пыли и хромированного металла. На периферии этого мира копошатся какие-то люди, идут далекие войны. Но человек комфорта верит лишь в ощущения собственного тела, отрицая боль, как возмутительное вторжение в обещанный рай потребления, который никогда не наступит просто потому, что телесная комфортность бытия не есть само бытие, а лишь его нижняя точка.