Вытри слёзки, малыш. Они были так хороши!
Тёти-дяди детский плач свой забыли.
Растеряют люди дорогОй пазлы души,
И не плачут, замёрзнув, в них слёзы застыли.
Мама будет стареть, а ты будешь расти.
Сбереги в себе память тех слёз.
Что бы мог со слезами сказать: «Прости»
У могил среди наших берёз
Двор в саване белом ожидает пургу,
Стою у окна, слёз сдержать не могу.
Ещё одна пятница уйдёт с декабрём
Нож горечи острой саднит под ребром,
Где сердце. Где должно быть оно,
Но там теперь бьётся его сублимат,
Испивший нежданно тризны вино,
Со вкусом полынным. Горький обряд!
Ветер взывает к небесным хорам
И плакальщиц вой поплыл по дворам:
«Елена, Елена, Елена, Елена… »
Кружатся со снегом созвучья рефрена
«Елена!» ― Беззвучно им вторили губы.
― Мне плохо, родная. Плохо, голуба.
В расколотом мире, где не стало тебя.
Где солнце чадит, чернотою слепя.
Не знал я щемящей такой пустоты,
В том мире, где рядом всегда была ты.
Была… ужасны глаголов спряженья!
Живу в коммунальной квартире
С видом на мусорный бак.
«Долой демократов» на баке
Вывел, какой-то чудак.
Развели тут бардак!
Сильно, видать, досадили,
Может невесту отбили?
Чем-то его обделили?
Так разозлился чудак.
В голове кавардак…
БЕСЕДА В ТРАКТИРЕ «СТОЛИЧНЫЙ ГОРОД», или ЭХО ИНКВИЗИТОРА
(Размышления о времени, католицизме, миропорядке, глобализме по прочтении эссе Антанаса Мацейны «Великий инквизитор» )
«Братья Карамазовы» — последний роман Ф. М. Достоевского из его великого пятикнижья. «Великий инквизитор» — глава из романа, которую предваряет глава «Бунт». По сути — это рассказ в рассказе, изложенный Достоевским устами Ивана Карамазова, который называет свой рассказ легендой. Вот короткое содержание этого рассказа, в котором подняты космические вопросы, не потерявшие актуальности и сейчас (ставшие даже более актуальными), и уже больше столетия привлекающие людей думающих во всём мире.
Город был во власти удушающего августовского зноя. Столбик термометра уже вторую неделю замирал у отметки 30 градусов, на улицах хозяйничал запах плавящегося асфальта и выхлопных газов, замерла дневная суета на улицах и даже фонтаны, в которых сейчас целыми днями плескались дети, под мощью солнца, потеряли свою звонкую силу, разомлели, били вяло и устало. Молодёжь пооголилась, пожилые люди без нужды в это пекло не выходили. Город жил ожиданием дождя.
В обеденный перерыв Николай ходил перекусить в кафе на соседней улице. Сегодняшний вояж в кафе под палящим солнцем лишил его аппетита, не доев пельмени, он купил бутылку холодной минералки и решил пол часика посидеть на лавочке в парке.
Чтобы срезать путь в парк он пошёл через двор рядом с кафе. В глубине двора притулился ангар, в котором принимали металлический лом и алюминиевые банки, здесь обычно всегда толкались пожилые бедно одетые люди и бомжи, но сегодня и здесь было пустынно, один только бомж одиноко стоял у стены с болезненным выражением лица, держась правой рукой за водосточную трубу — левой он массировал грудь под сердцем.
Был он, как и положено, бородат, с колтуном свалявшихся нечёсаных волос, одет был не по «сезону»: он был в толстых чёрных джинсах и облезлой кожаной куртке. «Всё своё ношу с собой», — мелькнуло в голове Николая, бросившего быстрый взгляд на бомжа, а тот неожиданно протянул к нему руку слабым голосом проговорил: «Друг, дай попить... пожалуйста».
Никогда не говори никогда,
Никогда не говори никогда.
Там за косогором, под ивой у ручья,
Скинешь груз с усталого плеча.
Никогда не говори никогда,
Никогда не говори никогда.
Сердцем истомлённым, припадёшь к воде,
Позабыв о горе и беде.
За долгим путём — деревенька на взгорье,
За знойной пустынею — просинь реки.
За горной грядой — зеленеет долина,
А море ласкает пляжа пески.
(В моём стихотворном переложении)
Дай, мне, Боже, силы всё перетерпеть,
Песню эту до конца допеть.
Дай мне, Боже, силы
Всуе не сгореть
В череде рутинных праздных дел,
Не остави скорбный мой удел.
С спокойствием душевным дай встретить новый день
Во всякий час поддержи и наставь.
Не дай мне в ленность впасть, впустить унынья тень
И научи: терпеть, любить, молитву возносить.
Сухопарого старика, стоящего с поднятой рукой на безлюдной автобусной остановке, он увидел издалека. Денисов плавно подъехал к остановке. Опираясь на трость, старик, прихрамывая, подошёл к машине и открыл дверь. Выглядел он франтовато: на голове у него была добротная, почти новая шляпа, чёрное драповое пальто с поясом отлично на нём сидело; шея была укрыта шёлковым кашне, из-под которого виднелся ворот белоснежной рубашки и узел тёмного галстука. Старик по-всему совсем недавно побрился, от него приятно пахло одеколоном. Денисов прибрал громкость магнитофона.
Мир слетел с «катушек» — это факт.
Жизнь людская — ломаный пятак.
Покатилось время под уклон
В свой последний жуткий перегон.
Вместо «нет» кричат повсюду «да»,
Вместо «да» — иудин поцелуй.
Люди, как безгласые стада:
Спаривайся, спи, да жвачку жуй.
Свет рекламный ослепил глаза
Мы совсем забыли свет небес.
Шаг вперёд, и два шага назад.
Топчемся на месте, ждём чудес.
«Ж-ж-ж-ж» — пробурчал старый шмель, вылезая из махровой розовощёкой петуньи, в которую он забрался по задние ножки. Продуктивней было бы, наверное, по цветущей кинзе пройтись,хотя правильно говорят: мал золотник да дорог.
Он огляделся, тихо добавив: «Жарко сегодня будет, и по радио на соседнем участке вчера об жаре говорили». Cпланировав на крупный вызревающий подсолнух, он с удовольствием уткнулся в горячую и пухлую желтизну, мимоходом отмечая: «На убыль август пошёл. Птицы выклёвывают семячки. Кушать всем хочется».
От работы его оторвало жужание гостя — рядом с ним присоседился молодой шмель.
— Ж-ж-ж-Жил? Ты что-ли? — спросил он молодого шмеля.
На этого старика я обратил внимание ещё на перроне вокзала. Он был заметен не только мне. На него с интересом посматривали люди. В толпе отъезжающих он выделялся: длинное чёрное пальто отлично на нём сидело, шея была укутана шёлковым шарфом, из под которого виднелся узел тёмного галстука, светлые глаза на загорелом лице были спокойны, седая грива волос и трость с набалдашником наводили на мысль об аристократизме, ростом его Бог тоже не обидел.
Вечернее размышление о знаках, временах, монументах, памятниках, символах.
Всякая новая революционная власть стремится сломать устои старого уклада — методы слома не регламентируются. Желательно при этом для пущей надёжности и долгожития, убрать с глаз долой и, побыстрей, всё, что напоминает о прежней жизни народа, изолгать историю, несогласных ошельмовать, а лучше уничтожить. Однозначно постулируется, что прежняя жизнь была плоха. Твёрдо и велиричиво мошенниками обещается будущее — прекрасное во всех отношениях. Начинается процесс насаждения «новых» постулатов, распространение своих символов, закрепление их. Это трудно. Вокруг остаются старые символы, они мешают, возвращают сознание людей в их прошлое, которое для многих было временем благотворным, счастливым, памятным. Чтобы новым символам не мешали старые — их меняют на новые, которые превозносятся, как некие истины, новоделы искусства представляют шедеврами.
Почти со всеми высказываниями злобствующих и, естественно, жидовствующих либерастов, окопавшихся на тёплых местах в СМИ, в банках, на радио, которые приводит в своей статье Ульяна Скобейда (РНЛ 13 сентября 2013), я знаком.
Отличная была погода. Та особая питерская погода в преддверии бабьего лета, когда не жарко, мягкое солнце сияет на безоблачном голубом небе, дышится легко, кругом тихо и покойно.
На скамейке сидела полная женщина, годков ей было под шестьдесят. На её распухших ногах были стоптанные домашние тапочки, одета она была в длинное платье из плотного материала, поверх которого была накинута шерстяная кофта. На скамейке справа от неё стояла магазинная банка с кабачковой икрой, в которую она окунала хлеб и ела. Первая мысль была: бездомная. Подошёл ближе — не грязная, хотя и неухоженная.
— Не могу я привыкнуть к этим вражьим сигаретам, — пробурчал Пётр, оборачиваясь к старику, в лисьей шапке с опущенными ушами и овчинном тулупе. Старик сидел с закрытыми глазами, задрав голову к солнцу, он ничего не ответил Петру.
— Загораешь, старый, — хмыкнул Пётр, отворачиваясь, — я всю жизнь «Беломор» курил или свой самосад. Где его теперь достанешь?
— Тьфу, дерьмо трофейное! — выплюнул он сигарету. — Всё у немчуры какое-то слабохарактерное. Водка одеколоном воняет, сигареты мятой, — я её на дух не переношу, — колбаса — кислая, невкусная. Ты чего, Лукич, запаковался так? Вспреешь, жара такая на дворе.
Старик опять ничего не ответил, на лбу у него выступила россыпь пота, на лице застыло блаженное выражение.
— В этом годе весна ранняя, — раздумчиво сказал Пётр.
