Вы здесь

Юрий Литвинов. Стихи

Из оратории «Исход»

Проще пареной репы проба — ведь
прочитать надгробную проповедь —
примут — заживо — за устав,
чтобы, за ночь устав, безропотно
крышкой гроба сомкнуть уста.
Но украдкой, сколь было сил,
лгал, безудержно — доносил:
мысль по древу стекала — в грязь,
и не песнь оглашалась — казнь.
И куда тебя занесло
словно сломанное весло:
темень тьмущая — из углов,
Соломонова Песнь — без слов.

Слово — за слово: раз-го-вор.
Дело ясное: будет спор
вплоть до окрика: — Под-пи-ши!
Дело мокрое — ни души.
Слово — за слово: При-го-вор.
Дело — было: герой и ХОР.
Ли-хо-рад-ка. Холодный пот.
Хмурой лестницы раз-во-рот.
Час — который, который год
драгоценную кровь-то льёт?
Богородице, Дева, радуйся! —
причащается Божий раб:
Карты — нá стол! На даме — крап,
креп — на Деве, а кровь — на всех.
Темень тьмущая — первый снег.
Ни судьи тебе — ни свидетеля, —
что ни дом-то содом-бедлам,
в двери те ли стучите — в эти ли, —
что ни двор-то забор, а там:
соляные столпы — в диковину,
да, чтоб даром не столбенел,
бьют под дых сапогом подкованным
и ведут тебя — под расстрел.
Нет, не сила солому ломит,
не багор пробивает лед:
любят люди Аве-салома,
но молчит судия-народ.

ИЗ ЦИКЛА «ЗА МУЗЫКОЙ»

Пролог

Andante cantabile
как Данте вне табели
о рангах поэтов, — почти
вне закона, —
некоммуникабельно:
не Каином — Авелю,
убойным баранам прочти:
незнакомо.

Рука графомана задорна.
Труба граммофона бездонна —
и яро всхрапнула валторново горлом.
Удав геликона свернулся кольцом.
Примкнули штыки вкруговую — покорно —
и рай обернулся концом.

Тысячекратный толп шарк
двинул, бряцая, шаг — в шаг,
и, обречённый петь, твой
голос умолк — всплыл — взмыл —
взвыл похоронный марш — марш —
марш — над головой, —
и покатил по мостовой —
даром — извозчик-гром ломовой
страха шершавый шар.

1981

Фюнебр I: Марш B-moll

Сколько раз —
скольких вас
провожал я в рай.
А сейчас —
проводите след мой.
Оркестровой ямой разинув пасть,
встань, почётный конвой Вселенной!

Сколько раз —
скольких глаз
различал я блеск.
А сейчас —
поползу слезою.
Вот те раз:
сколько за-
упокойных месс,
а о нас
кто вспомянет-взвоет?

Встань и грянь,
страх — за грань!
Встаньте, выученики масс!
Эй, на площадь, муз пролетарий!
Отгремела игра.
Отлетел вопиющий глас.
Летаргию стряхни, литавра!

Мразь и грязь,
не вылазь,
скройся, бледная немощь, с глаз!
Вдарь, тарелка, подруга медная!
Всколыхни
все углы —
всхлипни, бедная удаль, глы-
бой, сыграй-ка мне «День Победы»!

Ночь и день,
темь и тень,
не ведите за тот плетень —
не будите тугую тубу.
Не губи-
те раба.
Разбуди
ты, труба,
к мундштуку примёрзшие губы.

Сколько раз —
скольких вас
провожал ан-фас
так, что харкало кровью горло!
Сколько в раз
надрывалось в натуге фраз!
Скольких нас
выгибало валторной!

Только хрип.
Только храп
окаянных каменных баб.
Только всхлип.
Только всхроп
барабанной дроби Шопена.
Только дробь.
Только в гроб, —
но не в бровь — в оба глаза, — над
вздрогом гроба гудит страна —
барабанит горохом — в стену.

Сколько раз —
стольких вас, —
сколько раз этот век двадцат, —
провожали мы. Или вы — нас?
А сейчас: — Человек! — моцарт.1
И-и-раз:
встали — взяли — пошли на…
Вынос.

10 февраля 1984

1 Моцарт (жарг.) — музыкант военного оркестра.

Фюнебр III: баллада

(Вариант записи)

Жил однажды переплётчик, изо всех тянулся сил —
за высокой жаждой — к ночи, с ног сбиваясь, всё спешил

над пустынными мирами — за мирáжами летать,
чтоб миры не умирали — ум и рай переплетать.

И когда, тетрадь сшивая, в раж входил и напевал,
в раз миражи оживали, поражая наповал —

и тотчас, шитьё отсрочив, крепко в руки скрипку брал
и, настроив, тут же прочих забывал и замирал —

и, вздыхая, сотрясался, сердце пробуя на зуб,
и смычок переливался музой в чистую слезу.

То, казалось, не «Гварнери» разливала мёд рукой, —
шёл, касаясь, снег, вернее, плыл прозрачный лёд — рекой,

а крещенское crescendo за собой звало в полёт —
и трещал от восхищенья крест — оконный переплёт.

Кто же знал, когда тот выдох пресечётся, дорогой.
Напиши поэму, Фибих, чтоб играл её другой.

Поверните время, деньги. Я открою переплёт.
Дайте год хотя бы, день бы, ночь, что воет напролёт,

как на автокатафалке не хотел он уезжать,
кто совал под скаты палки, кто-то требовал нажать,

и — нажали: он уехал, но никак мы не могли
разыскать могилу — эхо уходило в глыбу глин.

А потом в тоске запойной я по улицам бродил.
Был похож на волчий вой мой, той луны — не находил.

Чтобы стать единым звуком, я с лихвой земле плачу.
Дай мне, будущее, руку, а не хлопай по плечу —

будет утро: встанет солнце — скрипку бережно возьмёт
и струны лучом коснётся и поэма потечёт,

и от боли отвернётся мир, игры не вынося,
потому что он очнётся вмиг, за музыкой несясь.

Клей застыл. Листы коробит. И рассохся корешок.
Не рыдай его во гробе… если спор уже решён.

Жизнь — волна. Любовь — движенье. Я захлопну переплёт,
чтоб веселием блаженным разлетелся вешний лёд,

чтобы тот, кто не споёт нам, спал спокойно по ночам
в переплёте ночи плотном под покровами начал.

И была ли то баллада об ушедшем в мир иной,
я не знаю — весть была — да скрипка скрыта пеленой.

3 января 1986

Фоно-грамма

Тема

Он выучит в раз назубок
всё то, что вчера задавали,
но позавчерашний урок
припомнить сумеет едва ли —
и будет часами корпеть
над Баховой музыкой скорбно,
по лесенке Черни лететь
и Скрябина переаккордывать.

И, место своё различив
вне Шумановой партитуры,
он вышумит всё же мотив
и, вывернув клавиатуру,
упрямо его повторит
скрипучей шарманкою вальса —
и, кажется, вновь говорит
смычок, что, касаясь, казался.

А в прочем — ещё не беда —
похоже? — похуже — послушай:
в горячке ревут города
и матом врываются в уши.
Останься за музыкой и
токуй как глухая тетеря,
а проигрыш в петушьи бои,
поверь, небольшая потеря, —

так лучше долбить на ПК —
то есть underwood поневоле.
Прощай, вундеркинд мой, пока
бекар отличим от бемоля.

Вариация 1

Он выучил фраз назубок
из тех, что вчера задавали,
но позавчерашний урок
припомнить сумеет едва ли —
и будет часами корпеть
над Баховой музыкой скорбно,
по лесенке Черни лететь
и Скрябина переаккордывать.

И, место своё различив
вне шума новой партитуры,
от тот же шаманит мотив
и, вывернув клавиатуру,
упрямо его повторит
скрипучей шарманкою вальса:
что чёрный смычок говорит,
что, касаясь, Казальсу казался.

А в прочем — ещё не беда —
похоже? — похуже — послушай:
в горячке ревут города
и матом врываются в уши.
Так пусть же долбит ученик
и выдолбит что-то такое,
чтоб мир обернулся на миг
и крик задохнулся покоем.

Вариация 2

Все выучили назубок
всё, что на завтра задавали,
но я-то подзабыл урок
и вспомню в срок его едва ли, —
так стоит ли теперь скорбеть
об аховой Чаконе горней
как чокнутый Феруччо — впредь
от местной масти до мажорной?

Я бы такое намутил
в-moll-ной мессе, отчубучив,
что Отче б выучил мотив
на тему Чаттануга-Чучи —
и повторял и повторял
и повторял и повторялся,
как Людвиг вам материал
на-на-на-НА! — намеревался.

Я лишь за музыкой рискну
распяться, чем…овном распасться —
да видно было бы Луну,
Давид, но надо оставаться —
и, распят музами, ну что ж,
я в памяти Твоей воскресну.
Ша — лишь, но вы учили ложь,
недоучили — Песню Песней,
а выучили — куй! — поймёшь.

1988 (запись 2 июля 2005)

Дерево и железо

И времени в обрез
отпущено простором,
и дерево, на срез
поющее, молчит,
но облетевший лес
над белым косогором
воистину воскрес
в ночи.

Жаль, но времени — ровно — в обрез:
проявить к песнопению милость
древесины, что певчей явилась
красотой кольцеванья на срез.

Так, но мы не оставлены жить
в сердцевине певучего строя,
чтобы мерой простору служить,
чтобы времени зло золотое
научилось на срез умирать
откровением клятвенно-клейким.

Ан железного строя игра
ужасает жестокой жалейкой.

февраль 1988


ИЗ ЦИКЛА «ПРАЗДНИКИ»

Троица (Пятидесятница)

И в комнате прохладно и светло —
день Троицы разбросанной травою
вошёл — звенит оконное стекло:
пчела стекает каплей восковою.

А за околицей — божественная хвоя:
оплот иголок около ворот.
Где было Трое — нас осталось только двое,
но дальний колокол покоя не даёт.

1982

Страстная пятница

А. С. Кравцу

…но пахнёт ли Родиной несказанной
слово — в руки род — иной говорок —
чёрно-зелень памяти осиянной,
и Земли медлительный проворот,
Но далёко мне до чужих основ
дерзновенья — деревенеет плоть,
и как только нам не хватает слов —
всяк свой крест несёт — говорит Господь.

Как накинули на голову нам сеть —
и не сметь поднять её день-деньской,
и пора сменить золотую цепь
рифмы женской — медной тоской мужской.
Да и как найти мне без ветерка
тучу грозную, что на Восток снесло? —
принесло, знать, с Анти-материка
всё, что намертво здесь вросло.

И не встретить шепчущего в ночи,
кто, все счёты сведя с собой, от лица
отрывает солнечные лучи,
забывает обратные адреса,
посылает вместо себя на суд
двойника — немотствовать на суде…
посмотри, те ли тучи в себе несут
прошлогодний снег: «Ах, не те?» — «Не те!»

И в конце смиренного векабря,
умиротворённо — в конце концов
у себя приходится отобрать
двойника рас-строенное лицо.
Но тому препятствуют зеркала
оттого, что негде приткнуть глаза,
а земля чужая — голым-гола,
и пути — вперёд есть пути — назад.
Кто из нас одинок: двойник, тройник,
кубатура шара, О, пять чувств,
кто шестого ради проник в тайник,
знать — не знаю, зная: знать — не хочу.
Не найти отмычки к той музычке,
 — от греха подальше свою запрячь, —
на раздвоенном вертится язычке:
 — Не велеть ли кобылку вновь запречь?

Да на волю вырвавшись, арестант,
попадает в рабство похуже — вновь
и, как в воду, глядя в лицо креста,
не промолвив «здравствуй», смывает кровь —
И душа, зашедшая далеко,
не подобья — образа в двойнике
не найдя, становится двойнику
третьим лишним — увы! — ничем, никем.

13 апреля 1990

Воскресение

Как потопом грубого помола
льётся в руки звёздная мука.
Не растёт печаль на месте голом.
Потолок выравнивают с полом,
поднимая пол до потолка.

Добавляют дрожжевой закваски.
Тесто месят, как минуты мнут.
Гул подземный слушают с опаской.
Скрип полозьев заменяет сказку.
Собирают звёзды на снегу.

То ли пыль в глаза, а за — свет застят.
Красного впускают петуха.
Дым столбом — и то во власти.
То вечор несказанное «здрасьте»
довело сегодня до греха.

Как шипят обугленные сучья
и зудит зубатая пила!
Садят хлеб. Ухвата прячут крючья.
Слушают тоскливы однозвучья
и готовят к выносу тела.

Переждать или помочь пожару?
Нет, никак не разберу в дыму.
Наконец-то — хлебы — с пылу-жару.
Песнопенье с улицы — в дому.
Дверь, хозяин, закрывай кошмару.
Кто кого не любит — не пойму.

И недаром низкорослый Моцарт
на высокий взнёсся табурет
посмотреть: как позолота трётся,
гнётся пламя, солнце достаётся,
как «mein lieber Augustin» поётся
и ревёт печное кабаре.

А вода и воздух так похожи,
что не смеет солнце выбирать:
подниматься, сбрасывая вожжи,
иль обратно — в землю — умирать,
и не знает яблонька в рогоже:
раскрываться или зарыдать?

Золотые пышут караваи.
Снег — солёной горкой — на столе.
И, тихонько дверь приоткрывая,
входит луч, и песня хоровая
зажигает розу на стекле.

Но спокойно смотрит исподлобья,
распахнувши рока ворота,
на своё высокое подобье
только что сошедшее с креста…

1990